Методология социальных наук как идеология бюрократического господства /Русский журнал
Политическая философия
Аласдер Макинтайр
Чарльз Перрой как-то заметил по поводу конфликтов в организациях, что "эта проблема практически не исследовалась, если не считать анекдотических и сугубо описательных примеров"[1]. В литературе на данную тему есть очень странное противоречие между теоретическими исследованиями, в которых конфликт или упоминается крайне редко, или провозглашается маргинальным явлением, и исследованиями описательными, в которых конфликт оказывается повсеместно присутствующим не только в политических и промышленных организациях, но и в госпиталях, университетах и т.д.. Сама повсеместность конфликта доказывает – это не сугубо маргинальное явление. Однако теоретики по каким-то причинам используют модели, согласно которым конфликтные ситуации — нечто из ряда вон выходящее. В данной статье мне бы хотелось предложить подход, проясняющий причины этого несоответствия. Мой тезис таков: социальное существование любой формальной организации исполнено конфликтами, но одновременно такая организация наделена особыми механизмами, позволяющими скрывать само наличие конфликтов. Более того, я буду утверждать, что тот тип теоретических сочинений, который критикует Перроу, сам отчасти является идеологией того организационного существования, которое теоретики пытаются описать. Одним из ключевых элементов этой идеологии организаций оказывается конвенциональная методология социальных наук. Одна из ключевых функций этой идеологии — поддержание бюрократического господства.
Прежде рассмотрения всех прочих вопросов, представляется существенно необходимым приобрести лучшее понимание того, что такое конфликт. Именно этим я и займусь в первую очередь.
I. Три типа конфликта и понятие идеологии
Перроу в уже процитированном отрывке рассматривает тот конфликт, который возникает в процессе конкуренции различных групп внутри формальной организации за такие блага, как безопасность, власть и самоуправление. Примеры, которые он приводит, касаются подразделений производства и реализации в коммерческих фирмах; докторов, медсестер и администрацию в больницах; профессорско-преподавательский состав и администрацию в университетах. По поводу данных конфликтов он замечает: "сократить их число, сдержать и использовать во благо — вот задача управляющего"[2]. Очевидно, что администрации в целом удается преуспеть в реализации подобных задачах, именно поэтому теоретики рассматривают конфликт как нечто вторичное и маргинальное для существования организаций. Но почему победа администрации оказывается столь легкой? Я буду доказывать, что столь легкая победа связана с тем, что участники конфликтов сами разделяют то видение организации, согласно которому конфликт — нечто вторичное и маргинальное. Именно на основе этого представления они и строят свое поведение. Сравните данный конфликт с совершенно иным типом конфликта, возникающим, например, в случае войны.
Что отличает гениального военного стратега от просто талантливого? Например, что отличает Наполеона, генерала Ли, Лиддел Харта или Гудериана? Гениальный стратег делает себя и свои действия настолько непредсказуемыми, насколько это только возможно. Вводя нововведения в тактику, организацию и технологию вооружения, он нарушает то, что ранее считалось неотъемлемой структурной составляющей ведения военных действий. Поступая так, гений использует те правила, которые показали свою действенность в прошлых войнах и сражениях, иначе, чем члены военных штабов тех наций, которым суждено пасть от войск, руководимых военными гениями. Командующие военного штаба побеждаемых наций зачастую представляют собой неудачных наследников прежних гениев. Прусский глава Штаба кодифицировал успехи Фридриха Великого в серии правил, которые стали позиционироваться как естественные законы войны; Наполеон знал эти кодификации и опроверг эти законоподобные обобщения, разгромив прусские войска под Йеной и Ауэрштадтом. В 1861 году генералы Юнионы были прекрасно осведомлены обо всех хитростях Наполеона, они считали себя знатоками естественных законов войны. Ли, знавший это, действовал вопреки данным законам и разгромил своих врагов.
Военная история прекрасно свидетельствует о том, что наилучший способ разгромить другую страну — проследить за тем, чтобы в своих военных академиях она использовала определенный перечень учебников. Сделав так, чтобы противник однозначным образом трактовал как свои, так и чужие действия, а также принимал некоторые общие правила, касающиеся конфликта, можно легко превратить его в легкую потенциальную жертву на поле боя. Достигается это внедрением в сознание потенциального противника привычки воспринимать то, что происходит на поле боя одним, а не другим образом. По сути, страны, целиком полагающиеся на учебники, побеждаются по причине предсказуемости собственных задумок, а вовсе не по причине задумок своих противников. Хотя генералы-победители иной раз и могут положиться на учебник, но это должен быть правильный учебник: Гудериан, читающий Лиддел Харта, — очень показательный пример. Следовательно, еще до всяких военных столкновений идет война учебников, война пониманий и концептов.. Лучший способ победить в войне – победить своего противника в идейном плане.
Между этой военной истиной и истиной, касающейся конфликтов внутри организаций, есть очень важные параллели. Участники внутриорганизационных конфликтов очень часто трактуют их так, как то описывает Перроу. Они полагают себя носителями интересов, что заставляет конфликтующих предпринимать усилия с целью обеспечить себе большую, чем у конкурентов долю таких благ, как власть, безопасность, самоуправление — и деньги (эту ценность Перроу любопытным образом не замечает). Однако интерпретировав конфликта таким образом, они уже согласились с определенным пониманием ситуации, с определенной идентификацией своих интересов, с определенной трактовкой чаемых вознаграждений или полномочий. Очень может быть, что согласившись именно с таким пониманием происходящего, они уже сделались управляемыми, а значит и отчасти побежденными. Их уже победили в противостоянии пониманий и концептов, что является преддверием поражения в конфликте интересов.
Давайте в качестве примера рассмотрим промышленный труд и вознаграждение за него. В условиях капитализма — и не только в Америке — такой труд трактуется следующим образом: рабочие, управляющий персонал и инвесторы распределяют то, что было ими совместно заработано, соответственно, они все заинтересованы как в том, чтобы каждый получил как можно больше, так и в том, чтобы как можно больше товара было произведено. Следовательно, у всех трех групп единый интерес, которому должны быть подчинены все частные интересы. Согласно такому воззрению, все люди — это прежде всего потребители: они работают для того, чтобы иметь возможность потреблять. До тех пор, пока каждая группа признает общий интерес, его соблюдение разумно. И лишь если какая-то группа эгоистично забывают об этом интересе, то тогда эгоизм может быть проявлен и остальными участники производства. Это воззрение настолько укоренилось среди нас, что кажется почти естественным. Однако если взглянуть на него иначе, его неестественность окажется очевидной.
Согласно противоположному взгляду на ту же проблему, для человека существенным является рациональное поведение, потребление же должно обслуживать деятельность, а не обслуживаться ей. Мы должны есть, чтобы работать, но никак не наоборот. Классическое выражение этой мысли дал Аристотель, с ним были солидарны некоторые художники, социалисты и большинство ученых. Едва ли кто-то, кроме совсем радикальных сентименталистов, будет полагать, что работа должна (и может быть) интересной всегда, однако если работа лишь обслуживает потребление, то она просто обречена быть неинтересной. Согласно первому из рассмотренных взглядов, мой основополагающий интерес как члена группы заключается в том, чтобы потреблять как можно большую долю продукта труда; согласно второму – я едва ли могу быть сильно заинтересованным в сохранении того порядка организации работы, интереса и вознаграждения, который вытекает из первого взгляда. Очевидно, если первая позиция будет считаться верной повсеместно или хотя бы в большинстве случаев, то конфликты интересов будут локальными, управляемыми и, если менеджеры проявят достаточную искусность, маргинальными. Если же второй взгляд будет принят хоть сколько-нибудь значимым меньшинством рабочих, то тогда конфликт между ними и администрацией, а также между ними и инвесторами будет носить неустранимый, повсеместный и определяющий характер. Однако администрации и имущим классам сегодня не приходится участвовать в этой схватке за интересы и привилегии с той яростью, с какой им пришлось бы это делать в ином случае. По большей части они уже выиграли схватку, навязав то, как именно следует концептуализировать и понимать те самые оспариваемые интересы и привилегии.
Давайте рассмотрим еще один тесно связанный с предыдущим пример. В современной основанной на либерализме политике доминирует представление о политическом процессе как лавировании между разными интересами. Политическая нравственность понимается как соблюдение некоторых правовых запретов, связанных с поведением; нравственность в общем смысле этого слова полностью вытесняется в частную жизнь. Как следствие, у нас отсутствует концепция политической жизни, подразумевающая преследование целей, превосходящих все частные интересы и достигаемых индивидом лишь через участие в политической жизни. Собственно, такой концепции сегодня и не может быть, так как для нас общее благе — это продукт, складывающийся в процессе переговоров из индивидуальных и частных интересов. Именно поэтому политика Аристотеля, как успешная концептуализация греческого города-государства, не в силах охватить ни наше теоретическое понимание политики, ни ее практическое воплощение.
Однако все куда сложнее. Человек в силу своей природы вполне может забыть об Аристотеле, именно это сегодня и делает буржуазный мир, однако полностью избавиться от аристотелевских принципов интерпретации, наверное, все же невозможно. В обоих приведенных мной примерах превалируют не аристотелевские формы понимания и классификации. Политика, нравственность, закон, экономика и справедливость — все это категории, всегда понимаемые определенным образом. (В современном мире понятие "справедливая цена" бессмысленно, так как справедливость относится к одной сфере, а механизмы ценообразования — к другой). Такие концепты, как интерес, власть, свобода[3] понимаются сегодня очень специфическим образом. (Обратите внимание, что понятия интереса и конкуренции между соперничающими группами, предполагаемые в анализе Перроу, являются дополнением к моим экономическим и политическим примерам). Вопросы, которые не могут быть заданы в рамках господствующей концептуальной схемы, все же должны быть заданы. Как соотносятся хороший гражданин и хороший человек — по своей сути это самый аристотелевский вопрос; это вопрос о структуре сообщества, о систематическом распределении в сообществе некоторых черт характера (добродетелей). Подобный вопрос все время витал в воздухе во время Уотергейта; но именно потому, что общераспространенная мудрость не позволила ему прозвучать, морализаторство смогло подменить настоящее расследования. Вместо поиска порчи в самой структуре сообщества (или структуре отсутствующего сообщества), ее стали искать в сердце Ричарда Никсона. (Хотя, конечно, то было не совсем бессмысленное занятие).
Мой тезис таков: неразрешенные концептуальные конфликты отчасти предопределяют форму некоторых явных конфликтов; очень может быть, что повсеместность того конфликта, который теоретики организаций считают маргинальным, обуславливается более глубоким непризнанным конфликтом в самих формах понимания. Среди трех выделенных типов конфликтов, первый — это конкуренция различных интересов внутри устоявшихся организаций в условиях хорошо работающего порядка, такой конфликт Перроу признает. Второй — это военный конфликт, а третий — конфликты, затрагивающие уровень концептуализаций и пониманий, на который я делаю особый упор. Сходства тут также важны, как и различия. Второй и третий типы конфликтов напоминают друг друга, от первого они отличаются принципиальной неуправляемостью. Обычно подобные конфликты заканчиваются победой одной стороны и поражением другой. Однако в случае третьего типа как победа, так и поражение остаются скрытыми, не выраженными словами и не распознанными. Действительно, часть того, что делает победу победой, а поражение — поражением заключается в самом факте нераспознанности конфликта.
Едва ли странен тот факт, что третий тип конфликта по большому счету оставался непризнанным в рамках социальной теории. С этим недостатком признания часто соседствовало недостаточное признание той важности, которой обладают некоторые иные черты социальной реальности, каждая из которых делает реальность неуправляемой. Следовательно, всякий раз, когда эти черты выходят на первый план, они рассматриваются администрацией и ее советниками из социальных наук как подлежащие изгнанию призраки. Первая подобная черта — соотношение понимания и интерпретации социальной реальности к самой этой реальности, соотношение, как минимум, в одном очень важном смысле отличающееся от соотношения понимания природы к самой физической реальности.
Даже если обширные повреждения мозга приведут к утрате всех наших знаний об атомах и молекулах, так что в мыслях/языке/практике не останется и следа от этих концепций, атомы и молекулы все равно продолжат свое существование. Ничто из того, что ныне является истинным в теории частиц, не окажется ложным. Однако если похожие повреждения приведут к утрате наших представлений о репрезентативном государстве, так что в мыслях/языке/практике не останется и следа от этой концепции, то такая вещь как репрезентативное государство прекратит свое существование. Верования в те или иные понятия физической реальности всегда вторичны по отношению к самой реальности; существование физического мира не зависит ни от каких особых верований или концепций. Однако с социальной реальностью все обстоит прямо противоположным образом. Социальные практики, институты и организации отчасти состоят из верований и представлений тех, кто в них участвует и имеет к ним какое-то отношение. Почему я употребил слово «отчасти»? Потому что связанные с верованиями и представлениями практики, институты и организации имеют еще и иные важные черты. Однако чистые практика/институт/организация, абстрагированные от верований и концепций, бессмысленны; столкнувшись с неинтерпретированным и неинтерпретируемым поведением мы попадаем в мир романов Кафки.
В любом типе практик или институтов любой сложности формы интерпретации, составляющие эту практику и эти институты, не всегда будут полностью согласованными. Более того они не всегда даже будут сочетаться друг с другом: понимание взаимоотношений доктор-пациент, складывающееся у пациента, и понимание этих взаимоотношений у врача, что вместе определяет их фактическое взаимодействие, не всегда совпадают друг с другом. Да простят мне не совсем уместную метафору, их взаимодействие — это спор по поводу болезни, здоровья, экспертизы, лекарств и многих других вопросов. Каждая из сторон пытается выиграть в этом споре, заставив оппонента играть ту роль, которая соответствует их собственному видению предмета спора. Все то же самое может быть сказано и про отношения родитель — ребенок, правитель — подданный, профессор — студент и так далее.
Подобные споры и конфликты проявляются на уровне описательных терминов и концепций, которые всегда могут быть оспорены. Оспариваемые концепты могут относиться к сфере искусства, политики, политических партий, образования, болезней, естественной науки. Сущность данных концептов в том, что их применение может спровоцировать актуальные или потенциальные споры. Всегда можно обсудить, что является ключевым случаем, иллюстрирующим понятие, а что — маргинальным. Следовательно, ключевые обобщения также могут стать предметом спора. Брак, трагедия, образование — все это понятия, спорные по самой своей сути, соответственно, споры о том, что является наиболее общим для брака, трагедии и образования, будут отличаться от споров по поводу общих выводов, касающихся аминокислот, людей ростом в шесть футов или же ленточных червей. Более того, в первом случае нет никакой возможности понять предмет, описываемый при помощи концептов, без того, чтобы не воспользоваться этими самыми концептами. Объективность в данном случае подразумевает осведомленность о спорной и дискуссионной природе используемых понятий.
Именно в силу тех свойств, которые роднят социальные практики с определенным типом споров, — если хотите, определенного рода споры являются парадигмальными социальными практиками — данные практики всегда носят непредсказуемый характер. А в самой природе споров, дискуссий, сражений и прочих конфликтов заложена их принципиальная непредсказуемость.
Конфликты, дискуссии, спорные ситуации, непредсказуемый исход — просто потрясает, насколько более часто мы сталкиваемся с этими явлениями в жизни, чем в социальных теориях. Однако тут есть хорошее объяснение. В истории есть периоды, когда подобные явления считаются неотъемлемыми признанными чертами социальной и политической реальности. Например, можно взять периоды драматических переходов от одного фундаментального описания социального действия к другому. Профессор У. Адкинс в работе «Заслуги и ответственность» описал сосуществование и борьбу концептов героизма и полиса в Афинах V века до нашей эры. В исландской «Саге о Ньяле» описываются попытки язычества отстоять свои позиции в мире, все более становящимся христианским. В подобные периоды конкурирующие интерпретации ведут явную борьбу за право определить социальное существование. Однако для многих исторических эпох все обстоит совсем иначе: соперничество и конфликт в рассматриваемом нами смысле остаются латентными.
Для устоявшегося социального порядка характерно стремление отрицать основополагающий характер конфликтов, дискуссий, спорных ситуаций и непредсказуемых исходов. Данное отрицание закрепляется в социальных институтах. Большинство современных социальных теорий в этом смысле схоже с современным социальным порядком. Такая параллель не должна нас удивлять. Согласно моей позиции, социальные практики — это воплощение интерпретаций социальных практик. Социальные теории являются невоплощенными интерпретациями, пытающимися соотноситься с обществом так, как физические теории соотносятся с природой. Следовательно, всегда есть вероятность того, что социальные теории вместо описания конфликтующих интерпретаций, воплощенных в практиках, вместо стремления к объективности, подразумевающей признание конфликта, будут — а это в интересах одной из конфликтующих сторон — отрицать через замалчивание факты наличия конфликтов, дискуссий, спорных ситуаций и непредсказуемости исходов.
Для приверженцев той интерпретации, которая нашла свое воплощение в комплексной социальной практике, характерно отрицание самого факта конкуренции. Вместо этого они выдвигают тезис о том, что якобы существует некая бесспорная основополагающая структура. Победа тут подразумевает навязывание конкуренту убежденности в бесспорности одной нужной интерпретация, которая провозглашается не интерпретацией, но простым отражением реальности, «фактом». Социальная теория начинает функционировать как идеология тогда, когда она начинает способствовать именно такой социальной практике. Или лучше сказать так: в силу того, что слово «идеология» не принадлежит никому, что оно открыто для множества самых разных значений, я обговорю тот смысл, который собираюсь вкладывать в это слов.
Обратите внимание на три особенных черты идеологии (в моем понимании этого слова). Во-первых, теория, чтобы быть идеологией, должна выражать частичную истину. Принципиально ложные теории не могут становится идеологиями. Следовательно, необходимо более аккуратно проводить различие между наукой и идеологией. Хотя бы отчасти верная позиция может как двигать науку вперед, так и служить в идеологических целях. В силу того, что научные суждения в виду своего относительного характера, а также в виду целого ряда прочих причин могут всегда быть пересмотрены, идеология больше не может считаться чем-то, что может просто быть приписано другим, тогда как мы — ученые — оказываемся вне подозрений. Тем не менее, у нас есть основания полагать, что идея, функционирующая как идеология, воспринимается своими носителями иначе, чем идея, являющаяся частью научного дискурса. В случае идеологического использования не предполагается опровержения этой самой идеи.
Во-вторых, идеологический характер некоего воззрения еще ничего не говорит нам о мотивах и намерениях тех, кто его продвигает. Мой подход к идеологии не является редукционистским в том смысле, в каком таковым были некоторые иные подходы. Согласно этим подходам, некоторые мыслители просто отражали в своих теоретических построениях существующий социальный порядок; однако, как утверждаю я, подобное отражение — функция теорий, если они носят идеологический характер. При этом данные теории могут выполнять любые иные функции. Обратите внимание также на то, что мой подход несовместим ни с каким анализом в терминах «базис» — «надстройка».
В-третьих, главное, мое употребление данного понятия отличается не только от его употребления у Манхейма и Маркса, но также и от его употребления в построениях таких современных ученых, как Роберт Лэйн, который стремится превратить идеологию в еще одну дискретную эмпирическую переменную и учитывать ее в своем анализе. Причина тут проста. Если мы достигли уровня рассмотрения социальной реальности как набора дискретных эмпирических переменных, то значит вся работа по интерпретации и концептуализации остается позади нас. Мы работаем с полностью проинтерпретированным миром, то есть одна концептуализация в ущерб всем остальным уже была заранее постулирована. После подобного постулирования действительно появляется возможность анализировать верования, разделяемые индивидами или группами, как еще одну переменную. Однако в таком случае верования и интерпретации, конституирующие исследуемый мир и делающие доступный перечень переменных тем, чем он являются, полностью ускользают от анализа. Вместе с ними почти всегда из виду ускользают и дискуссии, конфликты, спорные ситуации и непредсказуемость исходов, как фундаментальные принципы реальности.
Конечно, в исследуемом стабилизировавшемся мире тоже будут интерпретации, споры, конфликты и сбои в прогнозировании. Однако они будут интерпретироваться в свете идеалов закономерности и порядка. Им суждено будет навсегда остаться лишь второстепенными явлениями. «Порядок» будет ключевым понятием для подобного исследования, а различные представления о системе или структуре будут идеалами, которым эмпирическая теория будет стараться соответствовать. Сам факт принятия утвердившегося миропорядка за точку отсчета, превращает эмпирическую теорию, как политическую, так и социальную в идеологию (в вышеописанном смысле этого слова).
Идеология, следовательно, оказывает двойное характерное воздействие: она скрывает определенные аспекты конфликтов и споров; делает же она это за счет сокрытия конфликтов и споров как таковых. Идеология — это маска, одеваемая определенным доминирующим порядком и, вообще, порядком как таковым. Однако одновременно это еще и маска, одеваемая критиками социальных порядков, которые в унисон с реакционерами отрицают фундаментальный характер конфликтов, споров и непредсказуемости исходов. Таким образом, идеология может возникать как на левом, так и на правом фланге.
II
Я уже выдвигал предположение о том, что специфические процедуры, санкционируемые методологией социальной науки, могут носить идеологический характер. Тем не менее пока данное предположение несколько преждевременно, сначала необходимо признать тот факт, что само существование методологии внутри социальных наук — подозрительное обстоятельство. Какие именно функции она выполняет? Некоторые ученые трактовали ее миссию как обеспечение социальных исследований нормами и методами естественных наук. Однако ни физики, ни химики, ни биологи не изучают ничего из того, что могло бы быть названо «методологией». Следовательно, само включение в учебный план предмета «методология» делает практики обществоведов отличными от практик ученых-естествоиспытателей. Я уже не раз был обуреваем искушением назвать данный предмет театральным: методология пытается объяснить нам, как играть роль естествоиспытателя на сцене социальных наук. Технические аспекты дисциплины — это грим, фальшивые бороды и театральные костюмы. Однако в отличие от актеров в театре, которые знают, что они актеры, в отличие от публика, которая также знает, что все происходит понарошку, методологи и их поклонники едва ли осознают себя и свои действия частью драматической постановки. Так что же такое методология на самом деле? Здесь можно отметить как минимум три момента.
Во-первых, методология может быть приравнена к изучению полезных практических секретов, подобных тем, что могут быть обнаружены в начале некоторых кулинарных книг. Например, методология может помочь понять, как различные способы постановки вопросов при проведении опросов, могут провоцировать различные ответы у респондентов. Естествоиспытатели должны научиться работать с микроскопом, а повара — определять годность яйца. Однако ни повар, ни естествоиспытатель не превращают практику получения полезных навыков в особый предмет учебного плана.
Во-вторых, методологией может быть названа совокупность практик, имеющая полное право на самостоятельное дисциплинарное существование. Я имею в виду прикладную математику и статистику. Я ни коим образом не хочу отрицать той существенной роли, которую играет статистика и прочие разделы математики в любом исследовании. (Я за обязательный экзамен по статистике, математике и компьютерной науке при поступлении в высшее учебное заведение на любую специальность в рамках социальных и, наверное, даже гуманитарных наук). Однако важно четко осознавать границы компетенции статистики. Ей под силу решить две задачи: она может показать при определенных обстоятельствах степень того, насколько взаимосвязь двух групп фактов не является случайной; показывая эту взаимосвязь, она позволяет не принимать в расчет некоторые гипотезы. Обратите внимание, что обе задачи носят негативный и только негативный характер.
Основополагающая истина, которую часто игнорируют те, кто разделяют недостаточно пуританский и аскетический взгляд на возможности статистики, заключается в том, что ни из какого набора сугубо статистических положений не может быть правомерно выведено ни одно заключение, имеющее значимость причинной связи. Это верно даже тогда, когда как в случае с анализом траектории в математике мы можем придать нашим переменным темпоральную упорядоченность. Эту истину можно сформулировать иначе: никакой набор чисто статистических положений не является достаточным ни для какого истинного причинного умозаключения. Ведь статистическая взаимосвязь подразумевает возможность наличия множества положений, ее объясняющих, однако причинное объяснение может быть только одно. Таким образом, между статистическими суждениями и суждениями каузальными существует непреодолимый логический разрыв Обществовед, предлагающий статистическое доказательство истинности какого либо каузального суждения, совершает логическую подмену: он выбирает из бесконечного множества суждений, могущих быть использованными в качестве объяснения, лишь одно. Журналы по социальным наукам доказывают: многие обществоведы сами того не замечая часто совершают такую подмену. Как им это удается? Мне посчастливилось найти хороший пример такой подмены в рядовом сочинении по методологии. Далее я буду следовать за мыслью Герберта А. Саймона[4].
Саймон как минимум дважды признает, что одних статистических положений недостаточно для правомерных каузальных заключения. Признает он это открыто, различая ложные взаимосвязи и истинные[5]; до этого он отмечает, что выразив отношения между переменными в серии алгебраических уравнений, мы еще не получаем однозначного способа выведения истинных каузальных упорядочиваний: «Каузальная упорядоченность, конечно же, будет видоизменена, если перед тем как решать уравнения система будет модифицирована так, чтобы учитывать линейные комбинации уравнений. Этот процесс алгебраически допустим…» (Simon, p. 353). Общий способ решения этих уравнений у Саймона совпадает с традиционным способом, предлагаемым другими учеными. «В силу того, что каузальные упорядочивания переменных могут быть установлены лишь в контексте законченной научной теории — то есть лишь в контексте полной структуры — ложная корреляция может быть отличена от истинной лишь в условиях наличия этой самой полной структуры»[6]. Что такое «научная теория как полная структура»? Это корпус каузального знания, касающийся целого ряда имеющих к этому отношение переменных. Однако тут мы без всяких сомнений попадаем в логический круг. Более простое каузальное знание может быть получено лишь при условии обладания знанием более утонченным. Такое невозможно. Техническая замысловатость кончается мистификацией. Что Саймон сделал, так это с восхитительной ясностью описал то, как в естественной науке, где уже есть необходимый каркас для теории, делаются каузальные умозаключения. Однако такого рода действия неприменимы для тех теоретических и эмпирических уровней, на которых работают социальные науки. Так как на самом деле обществоведы переходят от статистических положений к каузальным умозаключениям?
Такой переход становится возможным не благодаря особым замысловатым техникам, но благодаря предпосылкам, принятие которых делает применение техник действенным. Конвенциональная методология изначально навязывает в высшей степени партикуляристское видение социального мира. Когда обществовед принимает это видение, число связей, доступных для анализа, становится все более незначительным. Поведение абстрагируется от конфликтующих смыслов, которые затем могут вновь вводиться в приемлемой редуцированной форме как отдельная переменная или же их набор. Мир, которому позволено в рамках методологии появиться перед глазами ученого, должен удовлетворять пяти требованиям.
Во-первых, он должен состоять из дискретных, независимо идентифицируемых переменных. Это существенно важно для применения статистических методов. Во-вторых, эти переменные должны быть вычленяемыми в ценностно-нейтральном бесспорном виде. Для обществоведа существенно важна способность однозначно идентифицировать тех, кто является, а кто нет истинным членом данного сообщества. В-третьих, концептуализация предмета изучения должна зависеть не от существующих конкурирующими концептуализаций изучаемого общества, но от соображений удобства для анализа. Теория операциональных определений — наиболее грубое воплощение подобного принципа, она иллюстрирует характерное искажение обществоведами практик естественных наук[7]. В-четвертых, целью должно быть выстраивание законоподобных умозаключений; идеал здесь не естественная наука, но ее определенная философская интерпретация в духе таких ученых, как Г. Фейгл и К. Г. Гемпель. (Нередко обществоведы утверждают, что их обобщения носят лишь пробабилистический характер. Происходит это тогда, когда им показывают затруднительность процесса идентификации истинных законоподобных обобщений в социальных науках. Однако это крайне двусмысленный тезис. Если имеется в виду, что социальные науки постулируют лишь статистически значимые отношения, то тогда это никакая не наука; если же провозглашается стремление получить законоподобные пробабилистические обобщения – на подобие тех, что получают в статистической механике — то тут следует заметить: истинность такого рода обобщений выявить куда труднее, чем истинность простых законоподобных обобщений. Кроме того, как уже было отмечено ранее, одних статистических положений не достаточно ни для каких истинных обобщений. Таким образом, ограничение себя одними пробабилистскими умозаключениями никак не влияет на сущность методологии).
В-пятых, искомые обобщения должны позволять осуществлять предсказуемые изменения в социальных структурах; получаемое каузальное знание должно быть достаточным для осуществления необходимых манипуляций. Здесь есть прямая связь между методологией и социально-научной экспертизой, как удобства, доступного для государства и частных корпораций.
Подобные требования заставляют вычленять определенные черты социальной реальности и одновременно скрывать все прочие. Они упрощают как мир, так и отбор анализируемых гипотез. Конфликт и идеология допускаются лишь как элементы порядка: конфликт признается лишь в той степени, в какой он является контролируемым, а идеология – в той степени, в какой это идеология именно других, но никак не своя собственная. В таком контексте неспособность уладить конфликт и преодолеть идеологию будут считаться симптомом отсутствия навыков управления, что в свою очередь будет говорить о недостатке социально-научного знания. Это прекрасно отражается на финансировании социально-научных исследований: если полученное социально-научное знание успешно, то тогда есть все основания требовать дальнейшего финансирования, если же это знание оказывается неприменимым, то это также повод требовать дальнейшего финансирования и дальнейшего исследования. Неудача оправдывает проект столь же безотказно, что и успех. Учитывая реальный очень скромный послужной список прикладной социальной науки — сколь же выгодной оказывается эта практика! Однако подобная нефальсифицируемость — характерный признак идеологии.
Таким образом, методология продвигает одно очень конкретное видение социальной реальности, это видение скрывает фундаментальные пласты реально присутствующих в мире концептуализаций, конфликтов, спорных ситуаций и непредсказуемых исходов. Следовательно, методология выполняет одну из двух ключевых функций идеологии. Но выполняет ли она другую? Просто ли она скрывает некоторые черты социального мира или же делает это в интересах особого видения реальности, разделяемого конкретной группой? Не способствует ли методология утаиванию именно определенных концептуализаций, конфликтов, спорных ситуаций и непредсказуемых исходов? Я буду доказывать, что все обстоит именно таким образом и что методология социальных наук функционирует как одна из идеологий бюрократического господства. Однако сначала надо прояснить сущность этого господства.
III Методология и идеология бюрократического господства
Молекулы не читают книг по химии, а вот менеджеры книги по теории организаций читают. Следовательно, подобные книги, какими бы ни были намерения их авторов, не просто описывают, они задают модели будущего поведения. Если книги становятся учебниками во влиятельных бизнес-школах, то тогда изначальные погрешности описания могут со временем нивелироваться: поведение менеджеров начинает все больше соответствовать тому, о чем было написано в учебниках.. К сожалению, влияние собственных книг — не та тема, которая особенно интересует теоретиков организаций. Однако, когда выясняется, что самые разнородные теории организации сходятся в целом ряде ключевых вопросов, у нас появляются все основания считать их составными элементами общей идеологии управленцев. Среди этих вопросов два являются особенно важными, это вопрос контроля и — что не удивительно — конфликта.
Некоторые теоретики сосредотачиваются на мотивах тех, над кем осуществляется господство (Ликерт); другие — анализируют их базовые представления (Марш, Саймон); ряд теоретиков отмечают важность неформальных групп для функционирования организаций. Однако во всех случаях мотивы и представления рассматриваются лишь как средства, благодаря которым успешный менеджер может достигать поставленных им же самим целей, если, конечно, он занимает достаточно высокое место в иерархии. Знание, требуемое менеджеру, — это знание каузальное, оно должно состоять из обобщений и повышать манипулятивные навыки. Поняв данное обстоятельство, едва ли можно удивляться при виде почти единообразных текстов по организационной теории, в которых начинают с отрицания Вебера, а заканчивают утверждениями, сильно напоминающими ту самую отвергнутую веберовскую трактовку бюрократического господства. Написание подобных текстов — своего рода ритуал; реальное поведение управленцев никак не соответствует веберовским описаниям. Данное обстоятельство уже было со всей очевидностью отмечено Э. Даунсом[8], Я.-М. Дестлером[9]. Отвержение Вебера — отправная точка любого описательного исследования. Однако в тех же самых исследованиях показывается, что когда менеджеров просят легитимировать свое нахождение у власти и свой стиль руководства, они тут же начинают пересказывать Вебера. Следовательно, чем более идеальным является описание, тем более оно оказывается веберовским. Именно идеал функционирует на уровне легитимации и определяет ее формы. Чарльз Перроу[10] обращает внимание на это сочетание явного отвержения Вебера с бессознательным к нему возвращением у Марша и Саймона. Хотя эти два ученых едва ли могут быть названы единственными примерами.
Давайте попробуем набросать черты идеального бюрократического господства; неизбежно выяснится, что эти черты потрясающим образом совпадают с теми требованиями к реальности, которые выдвигает методология социальных наук. Во-первых, бюрократия должна иметь дело с дискретными обособленными элементами, могущими быть помещенными в устоявшуюся уникальную классификацию. Лишь тот, кто удовлетворяет необходимым критериям с первого по пятый может рассчитывать на социальное обеспечение; случаи третий и седьмой — компетенция служащих как минимум четвертого класса; о действиях, подразумевающих траты на суммы от n до m долларов, должно быть предварительно сообщено в документах с такими-то и такими-то шапками. Таким образом, бюрократический мир состоит из дискретных переменных. Во-вторых, классификация, упорядочивающая, а в определенном смысле и создающая переменные, должна сама считаться бесспорной. Применимость данной классификации не должно зависеть от ценностных установок конкретных индивидов или социальных групп. В-третьих, именно бюрократу принадлежит право создавать классификации, именно он материализует свои представления: переменные в классификации будут выстроены так, как того хочет бюрократ.
Таким образом, первые три методологических критерия находят свое полное отражение в бюрократических практиках. Или даже не столько в актуальных практиках, сколько в той идеализированной картине практик, с помощью которой бюрократия держит других в повиновении, считая себя полностью уполномоченной на это. Все то же самое может быть сказано и про четвертый с пятым критерии. Отношения между классифицированными элементами должны быть упорядочены так, чтобы бюрократические правила соотносились с набором каузальных обобщений, гарантирующих предвидение: действие A приведет к последствиям B и C. Данные каузальные обобщения должны не только гарантировать предвидение, но еще и давать рецепты достижения нужных результатов, они должны быть инструментами эффективного манипулирования.
Легитимировать себя — значит доказать факт обладания тем типом знания, которое требуется для осуществления манипуляций на необходимом уровне организации. Неспособность легитимировать свое господство означает или неспособность навязать управляемым подходящую классификацию, или неспособность выработать правила и обобщения, позволяющие делать предсказания, или, наконец, неспособность успешно манипулировать во имя достижения тех целей, которые ставит перед собой организация.
Против такого подхода к бюрократическому господству могут быть выдвинуты два возражения. Во-первых, — тут я воспользуюсь идеями Андре Л. Дельбека[11] — выше говорилось лишь о том господстве, которое имеет место при рутинном принятии решений. Мной было проигнорировано то, что Дельбек называет творческим принятием решений или принятием решений на основе диалога. Тут я замечу следующее: успех в подобной деятельности будет по большей мере, если не целиком, зависеть от того, сможет ли сфера творчества (инновационные решения прежде неразрешимых проблем) или диалога (ведение переговоров с профсоюзами) быть успешно перенесена в пространство рутинной работы и принятия решений (решение проблемы найдено, формула успеха принята, забастовка утихомирена, а способ недопущения подобных ситуаций в будущем выявлен).
Второе возражение гораздо основательней. Согласно Игону Биттнеру, теория организации состоит из понятий, только кажущихся ясными, на самом же деле они таковыми не являются. Возьмем, например, эффективность. То, что называется бюрократической эффективностью, доступно для такого количества интерпретаций, о котором не подозревал и сам Вебер. Если Биттнер прав — а мне кажется, что он прав, — то ясность некоторых положений как теории организации, так и административной практики — фальшивая ясность. Мой же анализ не учитывает этого факта. Однако для меня значение имеют именно способы легитимации бюрократического господства, то есть то, как практически и теоретически используется теория организаций. Если ключевые понятия, используемые для легитимации, сами являются интригующе непрозрачными, то это, конечно, важно, но никак не влияет на суть того, что я пытаюсь сказать.
Мой тезис таков: критерии бюрократического господства и критерии конвенциональной методологии социальных наук взаимообуславливают друг друга. Как в том, так и в другом случае маскируется основополагающий конфликт, в обоих случаях есть попытка превратить его в нечто более маргинальное, чем он есть на самом деле или же чем он на самом деле бы стал. Оба подхода делают конфликт более управляемым, представляя его с помощью административных усилий чем-то маргинальным и разрешимым. Методология социальных наук является идеологией как в своих отдельных, так и в своих общих аспектах. Тут важно вспомнить мой тезис о том, что идеология может быть успешной лишь если она является отчасти истинной. Отсюда следует, что некая идея может быть эффективной в идеологическом плане, если она позволяет хоть в какой-то ограниченной степени осуществлять социальный контроль и способствовать социальным изменениям. Тут необходимо особо подчеркнуть слова "отчасти" и "ограниченный". Нас ослепляет именно успех идеологии, а вовсе не ее провалы, поэтому отказываться следует именно от того, что кажется в идеологии наиболее убедительным. Таким образом, Иоганн Гальтунг[12], называющий философскую критику конвенциональной методологии социальных наук продуктом "излишнего умствования" и говорящий о методологии, что она попросту "работает", полностью упускает всю суть: проблема в том, что методология работает слишком хорошо.
IV Постскриптум
Для разъяснения моей позиции требуется сделать еще одно уточнение, иначе суть позиции может быть искажена. Я переходил от рассмотрения конфликта к идеологии, от идеологии к методологии, и, наконец, от методологии к бюрократическому господству. Структура этого господства, в моем изложении, такова, что конфликт оказывается чуть ли не базовым понятием. Тем самым может создаться впечатление, что я разделяю почти гераклитовское видение социальной реальности, в которой конфликт, конкуренция и борьба — фундаментальные принципы существования. Во избежание этого недопонимания необходимо ввести еще одно понятие. Однако его введение сильно усложнит мой тезис. Подразумеваемое мной понятие — это понятие социальной традиции. Вебер изначально ввел понятие бюрократического господства именно для того, чтобы противопоставить его господству традиционному. Однако его видение традиции было настолько неадекватным, что сам момент противопоставления оказался отчасти утерян.
Наиболее существенные социальные конфликты случаются или внутри традиций или между ними самими. Подобные конфликты — это конфликты различных несоизмеримых благ, искомых людьми — носителями конкретных традиций. Жизнеспособная традиция — это традиция, способная плодотворным образом сдерживать конфликтующие социальные, политические и даже метафизические притязания. Формы деятельности, лежащие в основе традиций, с точки зрения рациональности, всегда несовершенны, то есть невозможно вычленить никакие правила, никакие рациональные процедуры, необходимые или достаточные для того, чтобы управлять этой деятельностью. Примерами традиций в используемом мной смысле являются: система институтов Афин V в. до н.э., средневековые царства, христианские или исламские, современные естественные науки и т.д. Современные бюрократические организации возникают именно тогда, когда традиции начинают давать сбой. Формальные организации существовали и в традиционных обществах, однако люди, находящиеся тогда у власти, были вынуждены для собственной легитимации все время апеллировать к авторитету традиции, которой и служила данная организация. Папа Римский должен был всегда быть готовым услышать критику в свой адрес, опирающуюся на христианское вероучение; физика — предмет постоянной апелляции членов научной иерархии. Однако существование традиций не мыслимо без организационных форм, организации же всегда подразумевают управленцев. Однако эти управленцы в лучшем случае контролируют организацию, но никогда — традицию. Следовательно, никакой конфликтный менеджмент никогда не сможет устранить конфликт в традиционных обществах. Показательными примерами тут могут быть: связь трагической драмы с политическими собраниями в общественной жизни Афин, противостояние светского и церковного закона в Европе XII века, противостояние приверженцев старой и новой астрономии в XVII веке. Следовательно, от идеологий в современных формализованных организациях, в которых традиции и так находятся под постоянной угрозой, исходит еще даже большая опасность.
Признание традиции — необходимый ключ к пониманию взаимосвязи между конфликтом, идеологией и организацией в политической жизни общества. К сожалению, этому признанию мешают два фактора. Во-первых, лишь консервативные авторы, пишущие о политике, — например, Эдмунд Бёрк или Майкл Оукшотт — считают традицию чем-то значимым. Во-вторых, предпосылкой для понимания роли традиции — и, следовательно, роли конфликта — являются глубокие познания в философии и истории, однако именно эти предметы столь часто оказываются за пределами учебного плана по политической науке, что является плодом бихевиоральной революции. При чем вытеснило эти предметы как раз изучение методологии. В силу того, что под методологией понималась статистика и прикладная математика, едва ли кто-то противился данному решению. Такая замена вскоре дала свои плоды, чему доказательство — «The American Voter»[13]. Однако факт остается фактом — владение математикой у студентов, обучающихся политической науке, улучшилось не сильно. Что данная замена действительно сделала, так это вытеснила как раз те предметы, которые могли бы помочь ученым осознать идеологическую функцию методологии. Получив прописку в учебном плане, методология приобрела еще одно идеологическое измерение.
Перевод с английского языка Дмитрия Узланера
Примечания
[1]Perrow Ch. Complex Organizations: A Critical Essay. 1986. — P. 159.
[2] Perrow, P. 159.
[3] См. Macpherson C. B. Democratic Theory: Essays in Retrieval. Claredon: Oxford, 1973.
[4]Simon H.A. Causation // International encyclopedia of the social sciences (ed. D.L. Sills). New York, NY: Macmillan and The Free Press. — PP. 352-4.
[5]Simon H.A. Causation, pp. 354.
[6]Simon H.A. Causation. P. 354.
[7] По этому вопросу см. Putnam H. A Philosopher Looks at Quantum Mechanics // Putnam H. Philosophical papers, Vol. 1, Cambridge: Camnbridge University Press, p. 130-158.
[8]Downs A. Inside Bureaucracy. – Waveland Press, 1993.
[9]Destler I- M. Presidents, Bureaucrats and Foreign Policy: The Politics of Organizational Reform. — Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1972.
[10]Perrow Ch. Complex Organizations… P. 148.
[11]Delbecq A.L. The Concept of Organization, pp. 239-55.
[12]Galtung J. Theory and Methods of Social Research. — Allen and Unwin, 1976. — P. 1.
[13] «The American Voter» — опубликованное в 1960 году исследование электорального поведения американцев. Долгое время считалось эталоном такого рода исследований (прим. пер.).
07.03.12 8:21
© Содержание — Русский Журнал, 1997-2011. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67
