Научись онтокритике, чтобы перенаучиться жить

Неграмотными в 21-м веке будут не те, кто не могут читать и писать, а те, кто не смогут научаться, от(раз)учаться и перенаучаться. Элвин Тоффлер

Поиск по этому блогу

2014-08-14

«Биологизация» политики, или Кремль как животное / Апександр Морозов

http://gefter.ru/archive/12799

А

Что происходит с Кремлём? Разгром «лояльного институционализма»

На российской политической сцене произошли радикальные изменения: для лояльных институционалистов на ней нет места.

Политика13.08.2014 // 7 632
Что происходит с Кремлем? Разгром «лояльного институционализма»
© TLMELO
Сейчас можно часто услышать и в России, и за рубежом, что режим Путина «с самого начала был таким» и ничего нового с ним не произошло. И действительно, все негативные черты этого режима, разумеется, легко найти, двигаясь назад по оси исторических событий 2000–2014 годов. В частности, оборачиваясь назад, мы видим, что Дугин, Проханов, Кургинян и многие другие носители особой концепции «власти» — персонализированной, надинституциональной, сакрализованной — были публично активны весь период путинского правления. Система пропагандистского толкования «вертикали власти» тоже возникла не с Дмитрием Киселевым, а значительно раньше. Она была создана Сурковым уже в 2005–2006 годах. Чиновничество — в массе своей — стало усваивать образ государственного и народного «единства» и воспринимать его как естественный и потому единственный путь организации повседневной практики вскоре после думских выборов 2003 года. До 2003 года еще возможна была голодовка парламентской фракции прямо в здании Госдумы. Но после 2004 года укрепилось представление о «системном» поведении всего истеблишмента, и подобные публичные акции стали невозможны. Эта «системность» предполагала следование не институциональным, а неформальным нормам политического поведения, которое кремлевскими менеджерами быстро форматировалось, как «корпоративное поведение».
2
Путин — я имею в виду «образ Путина», путинскую стилистику — быстро пробуждал в российском политическом классе тягу к старым концепциям «русской особости». И главной чертой этой особости считалась «целостность» восприятия всего, в том числе и общества. В противовес мертвой «рациональности» Запада, русский человек целостно воспринимает и себя, и свою связь с землей, и свою связь с властью. История этого русского «философского органицизма» хорошо изучена. Леонтьев, Данилевский, Шпенглер, Гумилев с его «биологизацией истории» — все это уже активно существовало в современном российском идейном пространстве уже в 90-е годы. Но в тот период это проходило по графе «красно-коричневый синтез» и подвергалось давлению со стороны Кремля. В середине нулевых этот дискурс не был взят на вооружение Кремлем как доминирующий. Но носителей этого дискурса — согласно стратегиям Суркова-Павловского — следовало «включить» внутрь пространства «управляемой демократии» в качестве полезной среды, работающей на ее укрепление. Именно в этот период 2004–2008 все эти идеологи получили финансовую поддержку Кремля на различные сайты и клубы.
3
При этом два первых срока Путина и период медведевского президентства строились не только как укрепление «вертикали власти», но и как довольно обширный процесс институциональных реформ. Имелся широкий круг влиятельных членов бизнес-сообщества, правительственных менеджеров, представителей академической среды, экономистов, журналистов, которые игнорировали все эти концепции «целостности» как неадекватные, маргинальные и непрагматические. Всю эту среду полемически называли «системными либералами» (сислибами). Это совершенно неточная идентификация, мешающая понять происходящее сегодня. Строго говоря, несколько тысяч влиятельных участников Красноярского, Петербургского, Пермского, а затем Ярославского экономических форумов были вовсе не «либералами». Это были просто «институционалисты». Что это значит? Если мы возьмем для примера таких людей, как Кудрин или Шохин, Греф или Миронюк, то наивно было бы думать, что эти — и еще несколько десятков тысяч людей «верхнего эшелона» — работали в системе Путина только потому, что они были «коррумпированными конформистами».
Нет, эти люди были уверены в том, что «президентская республика» Путина — можно сказать, «монархия Путина» — это некая оболочка, зонт, некая плата за специфику России. За ее протяжённость, разноукладность и плохое социальное наследство. Макроэкономические, отраслевые, социальные институты — всё это энергично создавалось большим кругом деятельных людей, которые десять лет «работали под Путиным». «Политически» у них могли быть разные взгляды. Кто-то из них был либералом, а кто-то — консерватором. Их объединяла мировоззренческая прагматика. Они точно знали, что «надо модернизировать институты».
4
В 2003–2011 годах имелась «политическая сцена», и на ней все эти люди занимали обширный политический центр. Так называемая «управляемая демократия» заключалась в том, чтобы с помощью различных технологий обеспечить «институционалистам» доминирующее присутствие. Левые и правые радикалы — носители антиинституциональных взглядов — отжимались на обочину политической сцены.
Чтобы понять сам тип политической сцены, созданный в виде «управляемой демократии», надо представить себе российское общество 1900–1914 годов. В то время была монархия. Радикалы настаивали на ее свержении. При этом имелся широкий прогрессивный класс разных взглядов, включая земцев, кадетов, октябристов, аграриев, представители которого считали, что монархия — не главный вопрос. Она даже может сохраниться. А может и не сохраниться. А может эволюционировать в какую-то ритуальную форму. А может быть, в перспективе будет республика. А может быть, монархия дана нам Богом.
Но их всех объединяло понимание того, что надо развивать биржу, страхование, антимонопольное законодательство, банковские институты, суды, органы представительной демократии и т.д. и т.п. Буквально, как сегодня, они считали, что надо развивать не только экономические и социальные институты, но и «институты повседневной практики» — то есть, создавать «пешеходные зоны», нормы досуга и отдыха и т.д. Они — как и сегодняшние институционалисты — считали, что тогдашние «холмогоровы» и «лимоновы» — это нерелевантные люди, болтуны. Маргиналы, не понимающие, какие сложные институциональные задачи стоят перед Россией.
5
Именно институционализм позволял целое десятилетие находиться в одном политикуме Усманову с Аузаном, Авену с Полтавченко, Миронюк с Абрамовичем, Чубайсу с Якуниным. С другой стороны, он же и обеспечивал благополучное взаимодействие с Западом, мировыми институтами. При всех дефектах путинской системы, в 2003–2013, мировой истеблишмент в целом исходил из мысли, что в России продолжаются «институциональные реформы».
«Революция» случилась еще до Крыма. Можно взять точкой отчета отставку Кудрина (сентябрь 2011 года), можно — разгром Болотной (май 2012). Важным моментом было дело Пусси Райот — поскольку в нем опробовались новые механизмы массовой провластной мобилизации. Но суть ситуации в том, что далее произошла полная замена самой конструкции политической сцены и изменение политического центра.
Борьба между институциональным и потестарным пониманием власти закончилась на третьем сроке полным поражением «институционалистов». Весь центр оказался занят сторонниками «политической воли». Вполне лояльные институционалисты оказались отброшены с первой линии политического центра. На ней теперь расположился широкий круг деятелей, которые ориентированы на ценности, прямо обратные институционализму.
Вместе с их приходом, как правильно заметили А. Ахутин и М. Ямпольский, начался процесс «оприроднивания» политики. Если приглядеться к языку «единства и политической воли», то легко увидеть, что в нем происходит «натурализация» социального. Политические акторы мыслятся как тела. Каждое тело имеет свой «генетический/цивилизационный код». Эти тела переживают аффекты. Они сталкиваются друг с другом, как непримиримые животные, обороняющие свои ареалы обитания. Народ, нация, государство — все это мыслится как особая целостность, подобная телу живого организма. Государства «сердятся», «обижены», «мстят». Политическая история мыслится как «судьба». Это не «теологизация», а скорее именно «биологизация» политики. Ясно видно по ежедневным аргументативным практикам, которые кипят в новом «политическом центре», что нечто не может быть интегрировано, просто потому, что оно не может быть частью нашего «народного тела» (Пусси Райот, геи, либералы). И наоборот — нечто принадлежит нам просто потому, что является частью нашего тела (Крым). Тут теперь тела, а не институции.
Старый институционалистский консенсус — представление об обществе как о непрерывно модернизирующемся ансамбле акторов, которые согласовывают свои интересы в процессе коммуникации, пользуясь институтами, оберегая старые и создавая новые — полностью размонтирован. А ведь при всех неудачах и провалах именно он был подложкой, основой российской постсоветской политики более 20 лет. И вот теперь он отброшен.
6
В России победил не голлизм, а холизм. «Украинизация» российской политики завершила процесс уничтожения старого «политического центра». Эволюция поддержки Путина от «электорального большинства» на выборах 2012 года до «посткрымского большинства» 2014 года — это процесс выдавливания из политического центра умеренных либералов и умеренных консерваторов в пользу политиков и спикеров, которые ранее являлись маргиналами. Произошла гомогенизация политического центра. Теперь из него окончательно исчезло какое-либо разнообразие позиций. Теперь спикерами российского политического центра в России являются Мизулина, Мединский, Рогозин, Проханов, Дугин и др. Входным билетом в политический центр является поддержка «крымнаш» и допустимость военной поддержки русских за рубежом. Таким образом, «украинизация» российской внутренней политики — это окончательное изменение ландшафта политического центра.
7
Месяц назад в Москву приезжал Дэвид Ремник, и он спросил меня: «Что, либерализму в России —конец, в ближайшей перспективе у него нет шансов?». А ответ такой: сейчас вообще не стоит вопрос о либерализме. Он был разгромлен гораздо раньше. Вскоре после посадки Ходорковского и Беслана, в 2004–2007 годах.
Сейчас вопрос стоит о разгроме «лояльного институционализма». Алексей Кудрин в каждом своем интервью уже полтора года повторяет слова о том, что «политические институции отстают от развития социально-экономической сферы». Но, на мой взгляд, уже отстает в оценках и сам Кудрин. Поскольку сейчас вопрос стоит не о «развитии политических институций», а о сохранении от разгрома экономических и социальных. Разваливается не политическая машина «управляемой демократии» — о чем скорбит Глеб Павловский, — а быстро деградирует понимание ценности институций вообще.
Третий срок Путина оказался не только разгромом «оппозиции», но и — что хуже — вытеснением из политического центра «лояльного институционализма». При новом Путине — «путине крымского большинства» — вся политическая сцена занята антиинституционалистами двух типов: громкие восторженные спикеры «политической воли» и тихие бюрократы-конформисты, лишенные всякого интереса к сохранению и развитию институций.
В 2012–2103 годах Кремль «отжимал» с политической сцены участников акций протеста — одни шли под аресты, другие бежали из страны, третьи отступали в область приватной жизни. В 2013–2014 годах новость в том, что замолкают, сходят со сцены или вообще уезжают из страны «лояльные институционалисты». Старый консенсус добит Крымом и санкциями.
На мой взгляд, главный вопрос, касающийся будущего, заключен в том, когда, как и на какой основе ушедшие сейчас с публичных площадок институционалисты снова смогут образовать широкую системную среду.

2014-08-12

Сказка о гречке / Александр Морозов

http://www.colta.ru/articles/society/4166

Сказка о гречке

АЛЕКСАНДР МОРОЗОВ О ТОМ, КАК ПОНИМАТЬ ПРОДОВОЛЬСТВЕННОЕ ПОСЛАНИЕ КРЕМЛЯ РОССИИ И МИРУ

текст: Александр Морозов
Detailed_picture© Дмитрий Азаров/Коммерсантъ

1
Неизвестно, какие именно товары и страны подпадут под продуктовые санкции, объявленные 6 августа Владимиром Путиным. Неизвестно пока и то, какими будут обратные последствия: что именно пропадет с прилавков, что подорожает. А что понятно уже сейчас? Сельскохозяйственное лобби получит много денег из бюджета на «развитие отечественного производителя». Вслед за военными оно в выигрыше. «Жирные коты» российского аграрного бизнеса радостно потирают лапы. Большой праздник и у околокремлевского лобби сторонников «русской весны». А если более точно — сторонников «русской автаркии», то есть таких людей, как профессор Глазьев и профессор Дугин, которые убеждены, что Россия должна покинуть пространство «глобального финансового капитализма» и начать развиваться исключительно своими силами. Радость и в доме у российских «диванных империалистов». Ответные санкции Путина — это, конечно, не вторжение в Донбасс, о котором они мечтают. Но, во всяком случае, этот шаг поддерживает градус войны с миром. Радость и в доме сенатора Маккейна. Там сегодня с утра не смолкает хохот: «Бензоколонка продолжает чудить!»
А где грусть? В домах наших ближайших соседей. Кремль посылает им письмо с трудными словами. Примерно такое: сообщаем вам, дорогой Ильхам Гейдар-оглы, что мы приняли решение выкинуть вон из нашей жизни польское молоко и австралийское мясо, а вам — наша любовь, дружба, и дверь открыта для ваших апельсинов. Радуйтесь, дорогой Ильхам, вы теперь один из пяти наших привилегированных партнеров!
И с грустью читает это адресат.
Радость и в доме сенатора Маккейна. Там сегодня с утра не смолкает хохот: «Бензоколонка продолжает чудить!»
Потому что на столе у него лежит журнал Time, на обложке которого портрет Путина и аршинными буквами написано:PARIAH. И получается как-то неприятно. То есть, конечно, хотелось бы дружить с Москвой. Но не в таком контексте. Без того, чтобы тебя ставили в положение: все дети ушли из песочницы, потому что мальчик гадит, а мы остались...
А в Германии не просто грусть, а горе. Уж как старалось немецкое промышленное лобби избежать худшего. Уж как они боролись за то, чтобы не было третьего пакета санкций. Но нет!Volodja решил выпрашивать и четвертый пакет, и пятый. Не хочет он по-человечески разговаривать со своими «немецкими друзьями». Собрала сегодня утром Ангела Меркель своих внешнеполитических советников и говорит: «Вот письмо пришло от Володи!» Они: «О! Что там?» — «Да вот буквально пишет: а в ответ я подорву вам все мировое сельское хозяйство. И “Люфтганзу”!» «О-о-о!» — раздался тяжелый всеобщий вздох...
2
Послание Путина о сельскохозяйственных санкциях от 6 августа не о том, что завтра не будет гречки и надо ее запасать. Оно является посланием urbi et orbi о том, что он окончательно выбрал путь долгой конфронтации с миром. Третий пакет, введенный в отношении Кремля G8 на три месяца в надежде, что этого будет достаточно, Путина не устраивает. Три месяца — это слишком коротко. Кремль готов к долгому противостоянию. Он хочет долгой «странной войны», «войны нервов». Он хочет показать, что третий пакет, который так мучительно обсуждали мировые лидеры и который им так нелегко дался, — это тьфу! «Назовите настоящую цену!» Событийно мы быстро движемся к сентябрьской сессии НАТО в Уэльсе. Уже ясно, что там будет названа «еще одна цена». Эта цена — гонка вооружений. Но и это еще не «настоящая цена».
Кремль хочет долгой «странной войны», «войны нервов».
Кремль напряженно работает сразу в трех направлениях. Он проверяет сообщество мировых лидеров на готовность к опасному конфликту. Исходя из мысли, что Запад хотя и внешне силен, но в нем есть червоточинка, подрывающая его внутренние силы. Он проверяет и «мировое население». Путин прямо обращается к населению многих стран поверх голов их правительств, выщупывая низовую поддержку в странах Ближнего Востока, в Греции и Сербии, в соседних странах, в Латинской Америке. Все знают, что эта низовая поддержка есть. И, наконец, Кремль совершает антропологический эксперимент над собственным населением. Насколько оно пластично? Как далеко оно пойдет в автаркию? И с каким чувством? Готово ли оно к «радости мирного труда» в условиях, когда вокруг враждебный мир, желающий только одного — полного уничтожения России?
3
Тем, у кого сегодня «в доме радость», хотелось бы сказать следующее. Можно ли жить, глубоко порвав отношения с миром, выйдя из международного обмена, и — посчитав ресурсы — полностью положиться на энергию нашего народа? Можно ли жить в автаркии? Да, можно. Рационалистична ли эта позиция? Более чем. Автаркию вообще всегда обосновывают крайние рационалисты, верящие в безграничные возможности собственного разума. И поражение приходит не из сферы гречки (нет продуктов), не из военной сферы (кончились патроны), а именно из когнитивной. Поражение терпит ум. Происходит это благодаря трем большим процессам, которые в условиях автаркии имеют и естественное, и спланированное происхождение. Вас выключают из сферы обмена высокотехнологичной и военной информацией, и вам кажется, что вы все можете сами. И некоторое время вы действительно что-то можете. А потом — роковое отставание.
Вместо безграничности вы замкнуты в мозг размером с грецкий орех. А вокруг вас огромный мир. Гигантский.
Второй процесс: у вас планомерно забирают естественнонаучную и гуманитарную интеллигенцию. И некоторое время вы думаете, что на место ушедших можно поставить других. А потом выясняется, что у вас образовалось «две культуры». Одна здесь, а другая — там. И та, которая там, оказывается более влиятельной, чем та, которая здесь. Третий процесс: поскольку с вами перестали искренне разговаривать люди, принимающие мировые решения, вы вынуждены бесконечно «реконструировать» их намерения, и поначалу вам кажется, что это вам удается. А потом и в этом происходит роковой сбой. Вы сидите в запутанных, противоречивых данных разведки, в ложном и неизвестно кем сконструированном событийном пространстве. И в результате этих трех процессов от первоначальной уверенности в безграничных возможностях вашего разума не остается ни-че-го. Вместо безграничности вы замкнуты в мозг размером с грецкий орех. А вокруг вас огромный мир. Гигантский. И он живет по каким-то другим правилам. Которые вы отказываетесь признавать. Этому миру вы отказываете в логике. Его успехи и неудачи уже не ваши, вы непричастны к нему. А затем наступает момент, когда нужно искать «рационалистическое объяснение» катастрофы. К несчастью, и в этот момент сверхрационализм и нарциссизм берут верх. И наш герой уходит из жизни со словами: «Мир меня не понял. Нация оказалась меня недостойна». Примерно так заканчивается «сказка о гречке»
.

2014-08-10

Сучок в чужом глазу

http://www.snob.ru/profile/23839/print/76057

МОЙ ВЫБОР 17:58  /  11.05.14

Сучок в чужом глазу

Публикую блестящую (как всегда) статью моего старого  друга и замечательного человека: доктор философских наук Григорий Борисович Гутнер (Институт философии Академии наук) 
Григорий Гутнер
Ход последних событий таков, что кажется странным предлагать читателю нечто, имеющее как будто отстраненный и даже теоретический характер. Сейчас читаются лишь сводки новостей, декларации политиков или выводы аналитиков. Но все же я рискну заняться «теорией». Ведь если мы люди, то мыслить — наша обязанность и делать это нужно, по возможности, в любых обстоятельствах. Что не всегда легко. Нужно, как призывает нас Кант, иметь мужество пользоваться собственным рассудком.
В последнее время мы часто слышим разнообразные обвинения в адрес «Запада». Этим емким словом принято обозначать всю приверженную либеральным ценностям часть человечества, хотя чаще всего речь идет о политическом руководстве США и ЕС. Разбираться с этими обвинениями можно долго, но в определенной их части обнаруживается серьезная логика, которая и стала отправной точкой моих размышлений. Эти обвинения часто выглядят справедливыми. Тем более что исходят они не только от штатных пропагандистов и высокопоставленных чиновников. Привлекает внимание, например, статья Стивена Коэна, опубликованная в одном из выпусков «Новой газеты». В ней позиция Запада (будем для краткости пользоваться этим словом) вполне обоснованно представлена как исходно, то есть буквально с момента крушения СССР, весьма недружественная по отношению к России.
Состоит эта недружественность, в частности, в том, что мнение России по многим вопросам международной политики не редко игнорировалось, ее интересами пренебрегали и часто действовали буквально вопреки им. К такого рода действиям можно отнести и недавнюю попытку интеграции Украины в ЕС, которая, как считает Коэн (ссылаясь на Генри Киссинджера), привела бы к разрушению связей Украины с Россией, крайне болезненному для обеих стран.
Такая оценка политика Запада (и вытекающее из нее оправдание нынешней российской политики) выглядела бы весьма убедительно, если бы не одно обстоятельство. Важны мотивации этого недружелюбия. Коэн их вообще не приводит. Если же послушать отечественных комментаторов, то здесь найдутся разные суждения, среди которых нередки апелляции к традиционной, если не сказать сущностной, враждебности двух цивилизаций, связанной, возможно, с некой особой всемирной миссией России. Однако я предложил бы иную версию.
Вспомним крушение гитлеровской Германии в 1945 году. Тогда лидеры стран-победительниц поставили вполне правомерный вопрос: как добиться того, чтобы Германия впредь не становилась источником войн, как предохранить ее соседей и весь мир от возможной агрессии в будущем? Этот вопрос, например, обсуждался на Потсдамской конференции. Меры были приняты весьма суровые: это и расчленение страны, и жесткие ограничения на численность и вооружение армии, и присутствие оккупационных войск на ее территории. Германия на какое-то время вообще потеряла возможность равноправно обсуждать международные проблемы с другими странами, из субъекта международных отношений превратилась в объект. Впрочем, многое со временем изменилось. Статус Германии в мире через несколько десятилетий стал радикально другим. Во всяком случае, ее объединение может вызывать разные вопросы, но одного, кажется, не вызывает: воссоединенная Германия не стала ни для кого источником угрозы. Почему это произошло, понять нетрудно. Но я скажу об этом чуть позже.
Вспомним теперь про распад СССР в 1991-м. Он распался сам, никто его специально не расчленял. Однако, и тут тоже нечего скрывать, это был крах государства, знаменовавший его поражение в холодной войне. А раз так, то не правомерен был бы и в этом случае вопрос, заданный однажды на Потсдамской конференции? Как добиться гарантий миролюбия возникшего на обломках СССР государства? Ограничится ли его статус правопреемника выполнением международных обязательств и возвратом долгов? Или оно станет преемником СССР и в его имперских притязаниях? Никаких вразумительных ответов на эти вопросы как не было, так и нет. Но раз так, то не оправдана ли и политика Запада? Не есть ли она лишь попытка принять предохранительные меры против возможных (увы!) рецидивов советского прошлого. Ведь именно так следует понимать, например, столь неприятное для российских политиков и военных расширение НАТО на восток. По крайней мере, и Польша, и Чехия, и Венгрия на своей шкуре испытали «братские объятия» восточного соседа. О странах Балтии и говорить нечего. Исторический опыт, к сожалению, свидетельствует не в нашу пользу.
Правомерна ли, однако, экстраполяция на Россию тех угроз, которые исходили от Советского Союза? Почему перестала вызывать опасения Германия, а Россия не вызывает доверия мирового сообщества? На мой взгляд, дело здесь не в одной лишь агрессивности. Многие государства в мире вели и ведут себя более или менее агрессивно. Но Советский Союз (как и нацистская Германия) представлял собой особый случай. Это было своеобразное соединение трех пугающих качеств. Во-первых, уже названная нами нацеленность на агрессию, на постоянную внешнюю экспансию. Во-вторых, строгий изоляционизм, полная отгороженность от внешнего мира, сопровождаемая убеждением во враждебности этого мира. В-третьих, наконец, однопартийная диктатура внутри страны, не допускающая никакого инакомыслия, а предполагающая безусловную консолидацию граждан и строгую регламентацию их жизни.
Конечно, на протяжении сравнительно долгой истории советского государства эти качества трансформировались. В послевоенную постсталинскую эпоху они предстают в относительно мягком варианте. Но все же никуда не уходят. Прежде всего сохраняется агрессивность, хотя она и приобретает иные формы. Понятно, что никто из поздних советских лидеров не говорил о мировой революции. По-видимому, никто из них не планировал всерьез бросок к Ла-Маншу или десант на Японские острова. Обратим, однако, внимание на примечательную деталь. Двадцатый съезд КПСС провозгласил в качестве основы внешнеполитического курса концепцию мирного сосуществования. Суть этой концепции состояла в том, что мирное сосуществование представляет собой новую форму классовой борьбы. Иными словами, мирное сосуществование — лишь временный компромисс. Антагонизм двух мировых систем провозглашался неустранимым фактором, а потому конечным итогом могло быть лишь исчезновение одной из двух. Иными словами, курс на разрушение западного общества оставался неизменным. Нельзя отказать советскому руководству в последовательности в решении этой задачи. Оно оказывало неизменную поддержку всем движениям, хоть в какой-то мере способствовавшим этому разрушению: начиная от пацифистских и кончая откровенно террористическими. Этому сопутствовало упорное продвижение своей идеологии и пропаганда ценностей социализма в любой точке земного шара, сопровождаемая экспортом оружия в различные «горячие точки». Наконец, постоянное наращивание собственных вооруженных сил, явно превышающее требования обороны. 
То же можно сказать и о двух других характеристиках. Они остаются, хотя и смягчаются. Конечно, и это крайне важно, исчез тотальный террор сталинской эпохи. Но «тень генералиссимуса» постоянно маячила над страной.
Не трудно увидеть тесную логическую связь между тремя названными характеристиками. Заслуживает особого анализа парадоксальное на первый взгляд сочетание изоляционизма и постоянной направленности вовне: стремления к внешнему расширению, экспорту идеологии, распространению собственных ценностей. Не рискуя пускаться в подробное рассуждение, обращу лишь внимание на характер самой идеологии. В основе ее лежит представление о принципиальной враждебности внешнего мира, вытекающая из глобального противостояния неких мировых сил. Тезис о неустранимом классовом антагонизме является лишь одним из возможных выражений этой идеологемы. Есть и другие ее вариации: противостояние рас, противостояние цивилизаций, противостояние религий. Отсюда вытекают сразу два требования. Во-первых, нельзя допустить враждебное влияние там, где уже торжествует истина. Во-вторых, необходимо распространить открывшийся нам свет, где только можно, желательно по всему миру. Это — всемирно-историческая миссия класса (народа, расы, цивилизации). Кроме того, если не сделать этого, то и наша цитадель, скорее всего, будет сокрушена окружающим злом.
Только в Советском Союзе и в нацистской Германии было достигнуто реальное единство трех названных черт. Опять аналогия, которую теперь проводят столь часто, что она, с одной стороны, успела стать своего рода трюизмом, а с другой — вызывает яростное раздражение. Но что поделаешь...
Все черты порознь были в разной степени присущи разным государствам. В некоторые моменты своей истории императорская Россия пыталась, однако безуспешно, изобразить что-то подобное. В конце XIX века этот триединый монстр существовал лишь в рамках идеологии так называемого панславизма. Что интересно, в Германии в это же время существовала аналогичная идеология, известная как пангерманизм. (Оба течения весьма подробно описаны в книге Ханны Арендт «Истоки тоталитаризма».) Но только в XX веке трехголовый дракон вылупился и быстро вырос — сразу в двух странах.
Есть два взаимосвязанных вопроса. Во-первых, почему именно там и именно тогда это случилось? Во-вторых, почему в одном случае с этим было покончено, а в другом все осталось по-прежнему? То, что происходит в нашей стране сейчас, воспроизводит слишком многое из советского прошлого. Достаточно послушать современных пропагандистов, чтобы заметить все три пугающие черты. И это, я полагаю, родилось не на пустом месте. Мы несли это в себе все эти годы, временами маскируя своего внутреннего зверя либеральными фразами (в которые, кажется, никогда толком не верили), временами же показывая его подлинный облик. Сейчас вопрошание становится все более серьезным. Кто такие мы и что мы в себе несем?
Вернемся, впрочем, к первому из поставленных вопросов. Ответ на него, конечно, не прост и не краток и претендовать на сколько-нибудь серьезное его рассмотрение в рамках небольшой статьи невозможно. К счастью, он все же неплохо исследован. Я сошлюсь здесь на упомянутую уже книгу Арендт. В ней есть весьма важная характеристика той эпохи, в которую появились два названных режима. Это время, когда на сцену истории выходит масса. Трудно объяснить, какие катаклизмы привели к ее появлению. Однако она есть.
Масса — это множество атомизированных и фрустрированных индивидов, лишенных нормальной жизни в обществе. Они не взаимодействуют друг с другом по собственной инициативе, но легко отзываются на объединяющие призывы авторитарных лидеров. Они не приемлют никакой сложности и чужды желания размышлять, а потому падки на простые идеологические схемы. Чаще всего это схемы, разделяющие человечество на «своих» и «чужих». Главное чувство, консолидирующее массу — обида. Многие мыслители конца XIX и начала XX века писали об этом разрушительном переживании (Ницше, Шелер, Бердяев). В нем выражено ощущение своей никчемности, зависть к тому, кто лучше, ненависть к тому, кто умнее. Оно с легкостью плодит реальных и мнимых противников.
Масса, обуянная обидой, может стать опасной для власти, если эта обида будет направлена на нее. Но она может стать опорой и инструментом власти, если последняя сумеет направить эту обиду на кого-нибудь другого. Например, на своих внутренних и внешних противников. Именно масса оказывается благодатной почвой для взращивания и сохранения тех трех черт, о которых я писал выше. Она агрессивна, склонна к ксенофобии. Она тяготеет к однородности и не терпит разнообразия, по крайней мере в мыслях. И, наконец, что немаловажно, не умея уважать самого себя, человек массы не уважает и другого. Ему неинтересны разговоры о человеческом достоинстве, а выражение «права человека» вызывает усмешку или раздражение. Поэтому масса нечувствительна к преступлениям. Во всяком случае, к тем, которые совершаются ею и от ее имени.
История повернулась так, что немцы перестали быть массой. Им удалось создать гражданское общество. Мы же, кажется, так массой и остались. События последних двадцати пяти лет лишь увеличили чувство обиды, как-то не очень заметное в последние советские годы. Именно потому и вырастает у нас та смесь агрессивности, изоляционизма и нетерпимости к инакомыслию, которая питала оба тоталитарных режима. В начале статьи я упомянул тех критиков Запада, которые исходят из сущностного противостояния двух цивилизаций. Такой аргумент — мифологический по своей структуре — весьма органичен для массы и для тоталитарных идеологий.
В его основе все та же мысль о всемирном антагонизме. Довольно грубая модель, которая, в лучшем случае, может претендовать только на частичное, условное описание реальности. Критический разум всегда видит зазор между реальностью и ее моделью. Поэтому он признает альтернативные модели, каждая из которых в определенной мере истинна. Массе чужда мысль об относительности, гипотетичности, альтернативности. Ей нужна простая и целостная картина. Масса, иными словами, не видит, и не хочет видеть, зазора между реальностью и ее описанием. Так, собственно, и рождается миф: схема, которая принимается за саму реальность. И, что немаловажно, требует немедленной практической реализации всех следствий, вытекающих из исходной идеологемы. Колебаний быть не может. Возможны лишь временные, тактические отступления и компромиссы.
Почему Германия стала иной? Почему исчезла тотальная приверженность мифу, агрессивность, изоляционизм, обида, в конце концов? Приходится говорить о вещах общеизвестных. Вспомним опять историю. В конечном счете, вовсе не жесткие политические и военные санкции, примененные к побежденной стране, дали гарантию миролюбия. Было другое — денацификация. Сначала под давлением союзников, а потом и самостоятельно народ сумел преодолеть свое тоталитарное прошлое. Что замечательно, военное поражение и последующие жесткие меры не породили в немцах обиду на победителей (как это случилось после Первой мировой войны), а заставили обратиться на самих себя, размыслить о собственной вине. Способность к покаянию свойственна мыслящему существу, обладающему критическим разумом, но совершенно отсутствует у массы.
Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГе» упоминает замечательный факт. К 1966 году в ФРГ было осуждено 86 тысяч нацистских преступников. Это значит, рассуждает он, что 86 тысяч раз публично, с судейского помоста был обличен порок. Важна даже не суровость наказания, поскольку это не есть вопрос мести. Важен сам факт: преступление названо преступлением. Масса, как я уже говорил, нечувствительна к преступлению. Она любит насилие. Ей нужны смертные казни, победоносные войны, захваченные территории, уничтоженные враги. Требуется мужество и способность мыслить, чтобы признать такие поползновения преступными, а их осуществление — злодеянием. Именно этот шаг свидетельствует о том, что исчезает масса, а появляются люди, способные общаться и размышлять.
Мы не смогли сделать ничего подобного. Совершенные в нашей истории преступления остаются с нами. Мысль о возможном покаянии, о том, чтобы дать наконец прошлому если не юридическую, то хотя бы нравственную оценку, получает неизменный отпор. Реакция может варьироваться от примирительно-безразличной (зачем ворошить былое!) до озлобленной и даже обиженной — не позволим очернять нашу историю! Масса ищет, чем бы она могла гордиться, и готова гордиться даже злодействами.
Существует тесная связь между нашим прошлым и происходящими ныне событиями. Мы продолжаем творить историю, и продолжаем творить ее как масса. Не властолюбие и коррумпированность наших лидеров определяет политику страны. Лидеры имеют успех лишь тогда, когда их действия созвучны настроениям народа. Мы сами совершаем всё это, хотя даже не понимаем, что, собственно, делаем. Как-то надо, наконец, перестать быть массой.
Неизбежно, что страны, в которых есть хоть какое-то гражданское общество, не будут нам дружественны, потому что мы — опасны. Неизбежно, что наши бывшие союзники, задумавшие жить сообразно демократическим идеалам (а не идеалам массы), будут отдаляться от нас, даже если это отдаление болезненно, даже если оно ведет к разрыву выгодных экономических связей. Если мы не перестанем быть массой, наше будущее незавидно. Я не берусь описывать последствия международной изоляции. Можно, конечно, подтягивать пояса и гордо противопоставлять себя всему миру. Это мы уже делали. Но дело, в конечном счете, не в экономическом ущербе, а в нравственных потерях.
Поэтому, возвращаясь к началу статьи, замечу, что критика, адресованная западным странам, имеет лишь видимость убедительности. Может быть, они и заслуживают критики. Но есть весьма авторитетная рекомендация — извлечь бревно из своего глаза прежде, чем указывать на сучок в чужом. Полагаю, что даже те, кто не очень чтит Автора этого совета, согласятся, что совет весьма здравый. Дело здесь вовсе не в том, чтобы снискать уважение западных политиков или доверие международного сообщества. В конечном счете, дело даже не в том, чтобы достичь благополучия и цивилизованности. Все это, возможно, приложится. Но не ради этого нужна нам трезвая моральная самооценка. Она нужна, чтобы обрести подлинное нравственное достоинство, чтобы научиться уважать самих себя.
Эти мои призывы могут показаться противоречивыми. Мы не перестанем быть массой без трезвой нравственной самооценки. Но мы не имеем сил для нравственной самооценки, оставаясь массой. Но ведь возможны какие-то начальные шаги! Может ведь каждый из нас почаще вспоминать о своей человечности! Это значит «всего лишь» не лелеять постоянно свои обиды и не оправдывать ежеминутно свои «мелкие злодейства». И как-нибудь постараться усвоить себе, что наше общее достоинство, как и достоинство каждого из нас, вырастает не из триумфов, а из умения признавать свою неправоту.

Я думал, мы люди. А оказалось — мы лайки / Дмитрий Глуховский






Наши колумнистыДмитрий Глуховский

08.08.14 
54024просмотра

Дмитрий Глуховский: Собачья жизнь

Иллюстрация: Corbis/Alloverpress
Иллюстрация: Corbis/Alloverpress
+T-
Как такое может быть?!
Моя Родина превращается стремительно, всего за считаные месяцы, из зависшей в переходном периоде какбудторыночной какбыдемократии с разрушенными, допустим, гражданскими свободами, но хотя бы с нетронутыми свободами личными — в жуткую, озлобленную, параноидальную, словно бешенством укушенную Северную Корею, у которой вечно взор красной пеленой затянут, и голод, и лихорадка, и слюна с клыков. В страну, в которой политических врагов псам скармливают заживо. Где есть ядерное оружие и баллистические ракеты, но вечно не хватает риса на прокорм не видавшего уже полвека ничего другого запуганного народца.
Да и свой Север есть у нас, у Шаламова и Солженицына описанный, и должен помниться, и должен пугать — но нас тянет туда, к нему, в него – почему?!
Почему все мои соотечественники, ну уж не менее 87 процентов их, в таком от этого восторге?
Почему, спрашиваю я себя, россияне с такой готовностью и радостью отказываются от свободы? Почему хлопают бурно, когда им запрещают собираться больше трех и когда собираются сажать за репосты критических заметок в соцсетях на пять настоящих человеческих лет? Когда вводят интернет-по-паспорту? Почему счастливы до слез, когда пришпандоривают нам бессмысленный Крым, хотя всего-то полгода Крым этот самый никому не нужен был даром? Почему с такой детской доверчивостью вдруг снова верят в самую бездарную, грубую, топорную ложь из телевизора, будто бы не их учили весь поздний СССР не верить государственному вранью? Почему готовы до смерти биться за карманные банки президентских друзей? Почему радуются тому, что в наказание врагам президент запрещает нам есть? Почему так жаждут схватки с Западом, откуда вообще ненависть к нему такая, откуда такое недоверие и такое желание мстить? За что ему мстить? И почему ради этой мести готовы поступиться и свободой говорить, что вздумается, и свободой ездить за границу, и банальной жратвой, и только-только забренчавшей в карманах мелочью?
Я говорю — с моими соседями, с моими школьными друзьями, с попутчиками в поездах и самолетах, с бабками у подъезда, я интересуюсь у них: не рехнулись ли вы? Я очень хорошо понимаю, зачем вся эта канитель с Новой Холодной Войной группе лиц, находящейся у власти: чтобы как можно дольше находиться у власти. Но почему народ, жизнь которого в грядущей Северной Корее будет голодна и несвободна, так рвется туда, почему так манит его ледяной и угрюмый мир за колючкой?
Говорю я с соседями, бабками, ментами, бизнесменами, финансистами, патриотическими писателями, пропагандистами из ящика, и понимаю: идиот я все-таки. Это мне, идиоту, казалось, что моей любимой стране станет хорошо, если государство снимет с граждан ошейник. Если вверит каждому его собственную судьбу. Если позволит людям жить, творить, обеспечивать себя и своих близких, и — строя свои жизни изо всех сил — вместе строить и новую страну, свободную, берегущую своих граждан, потому что из них состоящую — и могучую.
А людям, понимаю я, плохо было в рыночной демократии. Людям было тоскливо без смысла, который был бы в миллион раз больше бытового житейского смысла их коротких диванно-огородных существований. Людям было страшно все решать за себя самим в бушующем мире потребительского капитализма. Люди искали Вождя, и в первобытном смысле, и в индейском, и в коммунистическом — потому что им тяжко было искать дорогу самим. И было непривычно и неумело самим думать — и они мечтали, чтобы за них думал телевизор. Наконец, людям нужен был враг, потому что без врага и без Вождя жить также непросто и непонятно, как без смысла. Потому что демократия наша, пусть и вьетнамского пошива, и свобода наша, пусть и случайная, отчаянная, как у сорвавшейся с привязи дворовой собаки, и рыночная экономика наша, пусть и происходит она от гнилого Черкизовского рынка — все равно были людям огромны, жутки и пусты, как космос.
Мы побегали-побегали по тундре, а к вечеру вернулись к своему чуму и сели у входа. Нечего нам оказалось делать с этой свободой. Мы и не просили ее, кстати: просто веревка перетерлась. Но раз убежали — готовы принять хлыст и поглядеть виновато в строгие хозяйские глаза, и принять удар плетки, и упасть на спину, подставив пузо, чтобы помиловал, чтобы по-хозяйски пожалел. Потому что сами знаем: заслужили. Выдерет, а потом простит, и будет все, как прежде. Мы ведь, наворачивая дурацкие круги по тундре, скучали по хозяину, и по ласковой руке его, и по плети, меж которых лежит узкий и понятный мир наших опций. Мы хотим хозяина, и хотим вожака, и общую упряжку, и чтобы в ушах ветер, и в голове ветер чтобы, и волков рвать в клочья, и драться за мороженую рыбу, и чтобы рядом теплый бок друга, и мчаться до бесконечности в ледяной закат.
Я думал, мы люди. А оказалось — мы лайки.
Гав.

Избранное сообщение

Онтокритика как социограмотность и социопрофесионализм

Онтокритика как социограмотность и социопрофесионализм

Популярные сообщения