Всё старое уже разрушено или рушится, но ещё оседающая пыль не всем позволяет это увидеть... Выход: строить новое по-новому. Успеем ли вовремя понять и начать? Постмодернизм увидел и зафиксировал. Пора переходить к критическому рационализму и пошаговой социальной инженерии. КОРНИ-проект и есть одна из реализаций такого перехода.
Я когда-то давно злился на постмодернизм, пока не понял, что он честно фиксирует разложение отживающей социальной реальности и питается этим разложением. А Карл Поппер и сформулированный им критический рационализм вкупе с концепцией постепенной социальной инженерии дают перспективу строительства новой социальной реальности. Стихийно будет происходить только бесконечное гниение останков старого мира. В этом и смысл идеи про «конец истории» — кончается завод пружины стихийности, когда социум строился само собой на энергии поисков, столкновений и обеспечения жизни (существования, выживания) [кстати, «отец» саентологии Р. Хаббард главным «законом» жизни человека как раз и объявил «выживание». И концепция «пассионарности» Л. Гумилёва — это пример придумывания мифологической «закономерности» вместо ситуативного исторического анализа].
Сложились условия, когда все прежние ценности, смыслы, социальные рефлексы потеряли или стремительно теряют и ценность, и смысл, и рефлекторность. Гигантский прорыв в творчестве вещного мира (вещь — это и тексты, и видео, и образы, и формы коммуникации (соцсети), а не только «твёрдые» предметы) обнажил гигантское же отставание в творчестве мира социального. Последнее не невозможно, скорее, этим до сих очень плохо и неумело занимаются.
Политтехнологи лишь перемешивают имеющееся в наличии гуано, а нужны социальные инженеры и лаборатории социальной инженерии, которые будут не вселенские проекты переустройства всего клепать, а, как, например, в моём КОРНИ-проекте, изобретать, конструировать и доводить до массового производства продукты точечного целевого применения в образовании, в менеджменте, в самоуправлении, в избирательной системе, в формах досуга и т.п.
Можно и приходится начинать такие НИОКР всего лишь в собственном гараже, но лучше заниматься тем, что имеет реальный смысл не в масштабе одного дня или даже десятилетия, а является единственным пропуском в будущее.
С этой точки зрения не имеют никакого значения ни землерасширяющие успехи ВВП (важно ясно осознавать, что это не успехи населения России, а временные успехи на отдельно крошечном кусочке фронта проблем лишь небольшой кучки людей), ни проблемы и нерешительность Западной Европы, ни осторожность и прагматичность США перед лицом наглости пацанов-рашистов. В надёжном и благополучном (насколько это реально достижимо) будущем окажутся те народы, которые первыми внедрят в основу своей жизнедеятельности критическое мышление и развитую научную социальную инженерию, а это предполагает свободу и науки, и творчества, и демократию, и свободу слова, и многообразие и свободу мелкого и среднего бизнеса, и миролюбивую, право- и договоролюбивую политику, независимый суд, беспощадную борьбу с коррупцией и т.д. в том же духе. Критическое мышление и неутопическая социальная инженерия могут развиваться только в строго определённых социально-политических условиях. Отсутствие перечисленных условий — гарантия регресса без конца до реального конца. Салюты в честь полуострова — бутылка водки в желудке водителя перед стартом в гонке F-1. Эйфория до первого крутого поворота...
В истории нет законов, но есть нащупанные реперы (опорные ориентиры) извлечённого опыта и опробованные реперы полезной продуктивной деятельности (наука и инженерия). И либо вы признаёте и учитываете эти реперы как важнейшие принципы своей деятельности — и тогда имеете неплохие шансы на устойчивые и продолжительные успехи, либо следуете ложным реперам — и получаете грабли за граблями в толоконный лоб.
Первая:
Независимая Газета
25.03.2014 00:01:00
Постмодернизм в политике — просто беда
Мы оказались обитателями не только другой страны, но и другой планеты
Об авторе: Александр Вадимович Рубцов – руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН.
Тэги: общество, украина, пропаганда
Постмодернизм в политике - просто беда В Гуанчжоу был построен дом в виде нефритового диска, китайского символа высокого статуса. Но народ идею не принял и стал называть круглый небоскреб «пончиком». Фото Reuters
Мир изменился буквально за недели. Мы оказались обитателями не только другой страны, но и другой планеты. Ангела Меркель настаивает на том, что Владимир Путин теряет связь с реальностью. Наш ответ: изменилась сама реальность, Запад просто не успевает перестроиться.
Пока мир изменился не настолько, чтобы вовсе игнорировать старые принципы, однако и выход из кризиса вряд ли возможен без их осмысления. Конфликт уже за рамками взаимоотношений между лидерами, режимами, государствами и блоками: ломается нечто фундаментальное. Это уровень даже не геостратегии, но мегатрендов цивилизации. В таком утверждении нет ни романтического преувеличения, ни возвышения мелкого крысятничества. Но выход в другой горизонт иногда помогает объяснить идеологические эпидемии и политические эпизоотии, угрожающие популяции в целом, а значит, и найти средство избавления. Если оно вообще есть.
Так же не бывает, чтобы страна и мир вдруг в корне изменились за считанные дни, даже за месяцы или годы. Значит, что-то глубинное зрело давно и только сейчас выплеснулось на поверхность бурным конфликтом. У тектонических сдвигов другое темпоральное измерение – в особом времени.
Сейчас аналитика не скупится на масштаб: пересмотр Будапештского меморандума, итогов холодной войны или даже Второй мировой. Пишут о перерождении режима, вознамерившегося двинуться от авторитаризма к тоталитаризму, хотя и с сомнительными перспективами, о кризисе всей системы международных договоренностей, обязательств, гарантий безопасности. Но все может оказаться еще серьезнее, вплоть до эпохального столкновения даже не геополитических конкурентов, а цивилизационных моделей, и не только географических (Запад и Евразия), но и исторических (модерн и постмодерн). Тогда аналогичные процессы и знаки кризиса должны наблюдаться и вне политики – в культуре, искусстве, философии и науке, в архитектуре, в структурах и практиках повседневности... И там же скорее всего больше шансов найти выход из кризиса, чем изнутри сносящей головы политики. Первое, что в таких делах приходится преодолевать, это втянутость в процесс, тем более в конфликт в острой фазе.
На эту роль явно напрашивается постмодерн – если, конечно, понимать, что это нечто большее, чем не лишенный карикатурности стиль письма или проектирования. Аргументов хватает: постмодерн – самая масштабная на данный момент парадигма, к тому же буксующая, явно задержавшаяся на этом свете и упорно подвигающая требовательных интеллектуалов на поиски выхода. Нынешний кризис может показаться далеким от столь отвлеченных материй, поэтому нужны пояснения.
«Божья роса на голубом глазу»
Самое общее, что может объединять политику, культуру, повседневность и пр., – это язык. Основные характеристики: синтаксис (отношения между элементами), семантика (взаимоотношения между знаком и означаемым), прагматика (особенности употребления). Постмодернистский синтаксис отличается демонстративным, мало чем ограниченным нарушением «правильных» связей и приемов сборки, композиции. Особенности семантики характеризует цитирование «руинированных» текстов, когда исходный смысл не важен и берется как сырой материал в создании нового коллажа. Прагматику postmodern отличают ирония и снижение пафоса, критика «избыточной» серьезности и героики. Иллюстрации из литературы, архитектуры, музыки или театра лежат на поверхности, но с языком политики чуть сложнее.
Сейчас всех завораживает всплытие дикой идейной архаики, но в этом мраке мало кто видит новое качество – архаику... постмодерна. В этой сборке цементирующим может оказаться совсем другое, начиная, например, с нездоровой склонности Владислава Суркова к постмодернизму. Как-то в ходе разбора его сочинения о суверенной демократии он признался, что вообще любит «текучие» тексты. Там и в самом деле был формат, слишком фривольный для программного документа (а претензия на идеологию была, и какая!). Была и претензия на стиль, хотя такое сгущение импортных слов, оборотов и идей выглядело слегка комичным в тексте про суверенность. И он не одинок: просто в постмодерне могут работать в том числе и люди, этого слова вовсе не выговаривающие.
В языке нынешней пропаганды бросается в глаза разложение синтаксиса как системы норм в связях слов и высказываний. На публику обрушивают массив текстов, плохо совместимых логически и легко противоречащих друг другу. Логика подорвана или отменена, типовая форма – коллаж из разрозненных информационных «вспышек» и утверждений, многократное повторение которых в разных комбинациях должно гипнотизировать или зомбировать – в зависимости от степени внушаемости. То же во времени: через пару часов можно утверждать прямо противоположное без какого-либо смущения – здесь «полный сброс предыдущего» не эпизод, а принцип. Более нет правил приличия; ничто не сдерживает: ни внутренняя логическая совесть, ни внешняя критика, хотя бы и убийственная. Полотно называется «Божья роса на голубом глазу». (Зачем возвышать даже простую ложь и речевой блуд до изысков постмодернизма, будет понятно потом, хотя такие сомнения предсказуемы и понятны.) Когда нужна максимальная скорость, разрывы в логике возникают против желания (например, в присоединении Крыма, когда на ходу меняли вопросы референдума, вносили и отзывали законопроекты, декларировали независимость, хотя вопрос был о вхождении...). Хаоса в заявлениях на межгосударственном уровне меньше, но и здесь сброс утверждений уже не проблема. Нужен законопроект «Об упрощенном отказе от того, что говорили вчера».
То же с семантикой. В литературе это обычно раскавыченная и вырванная из контекста цитата, которую в свой текст вставляют как чужой обломок. «Искусство принадлежит народу. Взять его у него – наша задача!» Иногда хватает узнаваемой пары слов и мелодии: «Ресторан не выбирают. В нем сидят и выпивают» (примеры автора). Здесь, как и в синтаксисе, – подрыв правил, в данном случае означения и интерпретации. Сказанное может значить вообще все что угодно. Нет нужды показывать, как это работает в текстах власти, в использовании закона против оппонентов или в толковании международных норм. И так ясно.
Так же понятно с иронией как знаком постмодерна в архитектуре или литературе, даже в моде. Джинсы с галстуком можно, но не всерьез. Коллаж из выдранных цитат ироничен сам по себе. То же в архитектуре, когда врезают нарочито чужеродную деталь или просто сбивают масштаб фрагмента без привязки к общей тектонике (гигантская, несоразмерная капитель, ничего не несущая, подвешенная колонна и т.п.). Но беда, когда цитаты из ампира врезают в подобие советского модерна не для троллинга, а всерьез, для «красоты», тем более с претензией на новый стиль – синтез совка, украшенного позолотой, с остротами от постмодерна. Это беда не только архитектурная: у нас любят выдавать анекдоты за притчи и заповеди, а на казарменных шутках строить мировоззрение.
В том, что сейчас делает власть в политике, ирония часто есть, но злобная, мрачная, иногда садистская. Здесь судят и изолируют будто с усмешкой (как у судьи в «деле Болотной»). Считается, что показательная клоунада, возвышая суд, еще более унижает судимых. Идея пересечь маршруты марша «За мир» и шествия деревянных солдат Урфина Джюса в алых шапочках и курточках была не только провокацией, но и издевкой. Возможно, 15 марта сарказм был и в минимуме милиции и отсутствии «космонавтов» с автозаками: теперь ходите хоть сотнями тысяч – ни на что не влияет. Разрывы логики и смысла наших внешнеполитических демаршей не смущают население, поскольку воспринимаются как веселый вызов «пиндосам»: а мы вас еще и так... вертели.
Системная проблема: когда в политику проникает то, что в литературе или архитектуре воспринимается как модное «развлекалово», улыбка превращается в оскал, со всеми вытекающими. Эстетика нарушения порядка и правил в разного рода художествах оборачивается в жизни беззаконием и беспределом. Эффектные разрывы означения и толкования украшают литературу, но в серьезных отношениях приводят к разрушению коммуникации, утрате договороспособности. Это уже видно во многих перипетиях нашей внутренней политики, но особенно ярко издержки неосмысленного политического постмодернизма видны в коллизии вокруг Украины, причем с обеих сторон конфликта, хотя и в разной степени.
Архитектура без архитектора
Важно определиться с «историческим размером» события. Постмодерн это что – временный каприз или эпохальный ответ на эпохальный вызов? Это важно и для культуры, но и для оперативной политики. Отсюда ответы: как с этим бороться, можно ли вообще, а если можно, то где и как.
Чтобы понять, откуда все это взялось и куда движется, полезно обратиться к материалу архитектуры. Во-первых, постмодерн здесь родился и здесь же, если суждено, и умрет, а значит, выход из него где-то рядом. Во-вторых, в этой истории с архитектурой все очень наглядно.
У всякого «пост-» есть то, от чего он отталкивается. У постмодерна это, естественно, модерн – но какой? Есть модерн, начавшийся от Современного движения (Modern Movement) первой половины XX века (обычно его опознают через «функционализм» в духе Корбюзье, Гропиуса и пр.). Есть более ранний модерн рубежа веков, в России наиболее узнаваемый, например, через Шехтеля. В философии и теории цивилизации модерн отсчитывают и вовсе от Нового времени. Но если признать, что в общем виде постмодерн – это реакция на тотальный проект и избыточный порядок, то эта история куда длиннее.
Полноценной городскую среду делает сочетание планируемой архитектором-художником «архитектуры проекта» (регулярные ансамбли, градостроительные «оси», «лучи», «диаметры») и «второй архитектуры» – исторически сложившейся, спонтанно формирующейся среды, которую никто специально не проектирует и которая формируется в целом самопроизвольно. Но идея тотального порядка с этим не смиряется. Перелом наступает в Новое время с его представлением о счастье как о разумно устроенном тотальном порядке. В этой идеологии полагается, что идеальное состояние наступит тогда, когда архитектура проекта вытеснит спонтанную, неупорядоченную среду как мешающую всеобщей гармонии.
Современное движение в начале XX века по-своему дорабатывает этот идеал (проектировать «от дверной ручки до системы расселения»), а главное, воплощает его в реальном градостроительстве. Но тут же выясняется, что идеал ложный: жить в макете, реализованном в натуральную величину, тоскливо независимо от его качества. Происходит резкая переоценка ценностей: главным предметом внимания оказывается не шедеврально запроектированное, а, наоборот, исторически сложившееся – «архитектура без архитектора». И профессионалы и обыватели начинают ценить то, чего раньше не замечали за «памятниками», – Замоскворечье, города Средиземноморья. Но поскольку исторически сложившееся тотальным проектом отменено и больше не возникает, архитекторы сами начинают имитировать случайное, несовершенное, неупорядоченное. В итоге выясняется, что от искусственного беспорядка может мутить не меньше, чем от тотального порядка. На утомительно кудрявом фоне опять хочется одновременно и чистой архитектуры произведения, и утраченной спонтанности. Круг замыкается.
Все бы хорошо. Но почему исполнено в белом шоколаде? Фото Reuters
Все бы хорошо. Но почему
исполнено в белом шоколаде?
Фото Reuters
Эта длинная и извилистая траектория прослеживается практически во всем. Экологическое сознание возникает, когда вмешательство в среду становится критичным. Ученые обещают осчастливить мир, всех согреть, вылечить и накормить, но в момент, когда экспансия знания становится опасной, набирает силу самокритика науки (биомедицинская этика и пр.). Большой модерн начинается с проектов «идеальных городов» и потом несет этот образ до конца прошлого века во всем, где есть установка на всеобщее счастье и радости правильного порядка. Но не случайно планировки идеальных городов мало чем отличаются от проектов идеальной тюрьмы, подобной знаменитому «Паноптикуму» Иеремии Бентама. На пике высокого модерна два тоталитарных колосса (СССР и Германия) сталкиваются в крупнейшей в истории войне – каждый со своим тотальным проектом. После их поражения, одного во Второй мировой, другого в холодной войне, мир пытается построить новый порядок, с новой «архитектурой». И что?
Здесь приходится вновь вернуться к условиям задачи.
Эпоха «вооруженного постмодернизма»
Есть и другое представление о модерне – как об эпохе эмансипации Человека и движения к торжеству Права (Юрген Хабермас). Тоталитаризм как продукт модерна сюда не вписывается. Но точки соприкосновения есть. Русский авангард был искусством свободы, но уже в поэзии и маршах воспевал организованную массу как биомашину.
Модерн – это просвещение, перевоспитание, обновление, революция... Это миссия, пафос, напор, героика, подвиг, бросок. Это всегда битва за что-то против чего-то, даже если это что-что – темнота сознания или болезни тела. Борьба за лучшее против хорошего. Мегапроект и борьба за его воплощение. Модерн – это завоевание, например, открытием земель или установлением тотального счастья и всеобщего блага. Проще говоря – война (в широком, теоретическом смысле).
Но модерн – это и порядок, ограничивающий всякую войну, вводящий ее в рамки, подчиняющий правилам – даже если это правила «спящей войны» как тотальной взаимной угрозы.
Постмодерн снизил угрозу, поступившись профетизмом и героикой, избыточным пафосом, культом проекта. Вы хотите правды, справедливости и всеобщего счастья? Возьмите себя в руки! До вас пробовали. Из самых популярных цитат: «Всех смертных грехов опаснее восьмой — ложно ориентированная самоотдача» (Артур Кёстлер). Ну, и про преступления и глупости, совершаемые «с серьезным выражением лица».
Набирая силу, постмодерн подпиливает «большой порядок», но и на место самоорганизации и живой спонтанности ставит их имитацию. Полная аналогия тому, что происходит в городе: умирает градостроительство, искусство планировки, но и на место «второй архитектуры» приходит не исторически формирующееся, а искусственное среднее арифметическое между порядком и беспорядком, равномерно уделанное постмодернистскими бантиками и фанфиками.
Постмодерн в политике делает абсолютно то же. Он размывает конституционный порядок, делает кудрявым законодательство, а вместо свободы на микроуровнях в промышленных масштабах производит ее имитации.
Упорядоченная архитектура произведения оформляла прежде всего пространства власти, но она же загоняла власть в рамки. Это проявлялось и в жизни: даже неограниченная монархия держалась в рамках достоинства и ритуала. Ее вседозволенность была весьма условной. И наоборот, спонтанная архитектура была местом приватного – частной незарегулированной жизни.
Постмодерн вывернул эту схему наизнанку. Пространства приватной жизни (современные жилые районы) остались жестко расчерченными, подобно относительно комфортной казарме, тогда как территории власти и социализации проектируются с оживляжем и капризными вывертами. Это полный аналог новых политических отношений: власть наращивает свободу для себя, одновременно загоняя общество во все новые ограничения. Типичный авторитаризм в стиле postmodern.
Но самое захватывающее начинается, когда вся эта постмодернистская политическая конструкция бросается на реализацию нового модернистского мегапроекта, а то и вовсе очередной утопии, например имперской. Вновь реабилитируются миссионерство и мессианство, истовый пафос, отчаянная героика, культ экспансии и борьбы против всего плохого за все хорошее. Но уже без сдерживающих рамок, без обязательств перед логикой, смыслом и с тяжелой отчаянной иронией вплоть до эсхатологии в духе «все, как один, в борьбе за».
Особенно острые ощущения бывают, когда такой постмодернизм, прорывающийся назад в модерн, хорошо вооружен. Очень зрелищно.
Реконструкция целого
Выход из положения намечается опять же в концептуальной архитектуре, пытающейся уйти от среднего арифметического между порядком и беспорядком. Это попытка воссоздать упорядоченный градостроительный каркас города, одновременно реабилитируя спонтанную среду с ее свободой и способностью формироваться естественно-исторически.
Эта модель как опорная схема распространяется и на прочие контексты регулирования – в политике, в экономике, в финансовом и техническом регулировании, в функционировании законодательства и обеспечении права, в устройстве государства в его политических и повседневных взаимоотношениях с гражданами и т.д., вплоть до обустройства глобальных отношений на более комфортной и менее опасной, а сейчас, возможно, уже и на просто спасительной основе.
В общем виде это выглядит как сочетание разнонаправленных и распределенных, но связанных усилий: достижения более жесткой, но и существенно ограниченной в объеме регуляции на макроуровне при минимуме регулирования в зоне приватного, в «теле самоорганизации» – на микроуровне. Здесь одно обусловливает другое. Когда внизу не хватает свободы и возможностей адаптации, мы оказываемся в положении, в котором «исторически сложившееся» остановилось, и более уже никогда не возникнет в ходе заранее не запроектированных изменений. И тогда неразрешаемые внизу конфликты начинают подрывать несущую макроконструкцию, вплоть до мирового порядка.
Когда исчезает «архитектура без архитектора», это подрывает и отношение к архитектуре порядка, в том числе к «архитектуре» конституционных норм или глобальных отношений, что мы и наблюдаем. И наоборот, если наверху не хватает определенности и жесткости там, где они необходимы, внизу начинаются проблемы с манипулированием правом, безудержным нормотворчеством, небрежением законом со стороны самой власти. Или, например, с адаптацией мигрантов, недоосмысленным мультикультурализмом и пр.
Там же, где модель хорошо организованной органики работает, там относительно спокойно возникает новое «исторически сложившееся» – примерно с тем уровнем разумности и конфликтности, с каким в историческом городе формируются улица или двор. Люди какое-то время совместно проживают кусок жизни и приходят к решению, которое (например, через тот же референдум) застывает на карте местности в режиме «как получилось». Но именно эта органика и ценится в естественной среде.
В архитектуре имитация не прошла, и это уже заставляет искать выход. В политике все еще хуже: здесь постмодернизм еще только осваивает возможности стратегии «плевать на все» и «все дозволено», но уже нет времени убеждаться, насколько это опасно, и искать другие стратегии.
Все это очень непростая история. Для начала надо как минимум осознать суть и масштаб задачи. Речь идет о новой логике, этике и эстетике сборок буквально во всем: в средообразовании и языке, в экономике и политике, в микрофизике власти и в архитектуре глобальных отношений. Придется войти в тот же размер шага: модерн, постмодерн, теперь выход из него... Косметическим ремонтом и мелкой перестройкой здесь уже не отделаешься. История с Украиной – первый звонок. Но какой!
И вторая:
Сценарии: «грёбаная цепь» – сиквел или римейк?
Известна тема "гребаной цепи" – когда по одной или разным причинам последовательно (откуда и цепь) происходили изменения в прогрессивных СМИ РФ (кадровые, инвесторские). Затем тема заглохла. То ли по исчерпанию импульса, то ли таких СМИ уже не стало - ранее последним в этой цепочке оказался РИАН, который (при всем желании продлить тему гр.цепи) к этим СМИ отнести сложно.
Проблема
Теперь произошло оживление темы: увольнение главреда "Ленты.ру". По умолчанию считается, что это тоже СМИ со своей повесткой и т.п. – так что тема и возобновилась. Плюс проблемы "Дождя" (отказ кабельных каналов после одного некого опроса, расторжение аренды). То есть, как-то сам по себе "Дождь" на продолжение "гр.цепи" не наработал, но в комплекте с "Лентой" тема возобновиться смогла. Вопрос: это продолжение предыдущего процесса – цепь удлиняется – или это уже новая цепь, еще раз заново? Не зная мотиваций активных участников процесса, рассуждения по этому поводу будут конспирологией, а тогда оценивать ситуацию следует как можно более поверхностно и примитивно.
Стороны
В самом деле, сколько здесь сторон? Если выдерживать установку на примитив, то их, конечно, две: свободная пресса и некая сторона (типа власть, этак расширительно), которая действует против свободы слова. Но даже для примитивного варианта это слишком тупо. Сторон, как минимум, три.
- Сами СМИ. Для еще большего упрощения считаем, что целеполагания их главредов совпадают с целеполаганием всех сотрудников редакции и с характером медийного продукта, который они производят.
- Власть – коль скоро конфликт состоит в "за" и "против" свободы. Мотивации власти всякий раз неведомы, но в целом интуитивно понятны: обеспечить доминирование ее точек зрения и не допускать критику (другие точки зрения – тоже критика).
- Инвесторы, то есть хозяева. Это самый невнятный актор. С одной стороны, должны иметься хотя бы рудименты коммерческого интереса. Иначе речь о пропагандистском обслуживании власти, а тогда – с какой именно целью? Чтобы чего не вышло? Но тогда проще издание закрыть или продать – существуют ли ситуации, когда сделать этого нельзя? Искреннее желая пропагандировать власть (такого тоже много) или, хотя бы, не делать ей неприятно? Или просто понты - иметь свое СМИ, а также понты по части отношений с властью, чьи интересы продвигаются даже с искренним энтузиазмом, ощущая себя соратником?
Уже произведенные действия
Разумеется, тут о действиях пассивной стороны. После увольнения главреда "Ленты" за ней потянулись и остальные сотрудники, произошло негодование в соцсетях, а также – интервью главреда, в том числе - "
Слону". Еще раз, считать "Ленту" СМИ со своей, самостоятельно разрабатываемое повесткой - затруднительно. Речь тут не о СМИ как таковом, но о сервисе по информационному обслуживанию населения – при ориентации на ленту новостей авторские материалы точку зрения не производят, разве что - точку чувств, иногда – последовательную линию чувств. В этом нет ничего такого, это нормальный, просто другой вариант работы. Причем, имея на уме злокозненность власти, даже еще любопытнее: получается, что ей неприятны уже и сами новости, куда уж говорить об их подборе и, тем более, ранжировании не на ее вкус. Вообще, в данном случае узнать мотивы инвестора было бы любопытнее всего.
- "Дождь", не считая мелочи типа подписки – которая ничего не решит (и не считая возможных кулуарных переговоров), в основном действовал медийно (логично: окончательно там произошло еще не все). При этом интервью главреда "
Снобу" не демонстрирует особой склонности к фронде – чтобы уж так, принципиально. Притом, собственно, что возникновение проблем у "Дождя" явно связано с закатом темы инноваций, от которой теперь кроме "Сколково" ничего и не осталось (ну, не считая еще и премьера).
Вероятные сценарии
Согласно исходному вопросу, их два:
- Все это – продолжение той самой гр.цепи (изменений в подходе нет, просто теперь дошла очередь и до следующих СМИ).
- Это уже новая гр.цепь, которая имеет в виду срезать с нормальной информационной среды уже следующий слой (то есть – внимание обращено уже на следующий тип изданий).
Но и тут есть третий вариант: каждый случай сам по себе. При этом не следует считать этот вариант нейтральным. Уже и потому, что всякий раз имеется склонность трактовать его либо в первом, либо во втором варианте. А это сообщает о том, что рамка, в которой все теперь происходит – вот именно такая, в которой сама тема свободы слова и тп. оказывается условной. Откуда она возьмется в ситуации, когда нейтральный, частный вариант никому не придет в голову? И, собственно, какая вообще разница, старая это цепь или новая, по второму разу?
Новая цепь. То, что особой разницы между сценарияими "новой" и "старой" цепей нет, - не в пользу "новой". Результат уже достигнут, власть присутствует чуть ли не в каждом медийном действии, как если бы на каждой картинке, которую рисуют в данном государстве, непременно присутствовал бы, например, зайчик. Вокруг таких зайчиков можно выстраивать композицию, делать их разнообразными, даже красить в разные цвета, но - никуда не денешься – свобода самовыражения ограничена обязательностью зайчега.
Что тут зачищать по второму разу? Дочистить то, что еще осталось каким-то неаккуратненьким после первого прохода. Да, но это уже для каких-то очень тонких ценителей отсутствия реальности, способных различать малейшие моменты ее присутствия - с целью их искоренения. Это как-то слишком уже тонко – не по предполагаемому инициатору. А и то, если тут какой-то новый вариант, то у него должна быть новая логика. Но какая новая логика может быть в деле обрамливания СМИ? Безусловно, имеется тема сделать зайчега нормативным, с каноническим выражением лица – но тогда надо не столько зачищать, сколько насаждать. Что, конечно, тоже происходит, но ведь тут речь о другом процессе.
Продление все той же цепи выглядит естественнее. На самом-то деле, продолжение тоже допускает стрижку поляны и по второму, и по третьему разу. Все по инерции, без новых идей, разброс допустимых медийных интерпретаций прижимается еще на одну дырку в застежке, вот и все дела. Конечно, тут не может быть строгой логики, точная адресность действия невозможна: итогом всегда будет крайне случайное попадание в то или иное издание - по непредсказуемому поводу, потому что – по настроению. Тем более, что все равно это будет воспринято как сигнал, отчего интерпретации еще более прижмутся к официальной точке зрения (считаем, что ее транслируют телеканалы и некоторые особо конкретные издания). Обязательный зайчег на любой картинке занимает уже столько места, что полностью в ней не поместится, а тогда все равно какое у него выражение лица, его не видно, так надежней.
Но этот вариант был бы однозначно верным, если бы он начался именно теперь, после Крыма. Крым же отличался таким разнообразием версий, мнений и тп, что нормативную интерпретацию не могли придумать и совершенно уже провластные СМИ. Вот тут-то и могло бы захотеться прижать все к единой линии освещения (как это сообщили в заголовке "
Вести недели": "
Юрий Ковальчук: "фактор Путина" помог людям выбрать правильную сторону"). Но только все произошло раньше. Да, конспирологически можно предположить, что ради этого все заранее и делалось, но, право же, Крым все-таки был импровизацией – в любом случае, история затеялась позже, чем продление цепи. Или, все же нет, но как это понять в отсутствии реальности? А вот какая, собственно, уже разница?
Последствия
Разницы, в принципе нет: оба варианта сходятся в том, что без зайчегов СМИ уже не могут, а реальность трансмутируется в нормативные интерпретации: без оценок ситуаций, рассмотрения вариантов развития событий и т.п. Получается китайская опера или театр "Кабуки". СМИ разводят церемонии, а правда жизни типа теперь живет где-то в другом месте. Да, на фоне реальности ритуальные интерпретации выглядят нелепо, но только где эта реальность собрана? Проблема соцсетей даже не в их малоответственном шуме, но в том, что там нет точек, которые создавали и держали бы свой вариант реальности. Потому что, если ею заниматься, так ведь для чего-то? А кому, собственно, требуется наличие этих вариантов, версий и адекватных реальности медийных точек зрения? То есть, как бы всем, но для того, чтобы просто переживать, реальность совершенно не нужна, эмоции испытывают и по поводу фейков.
Так кому может быть нужна реальность и т.п.? Это не риторический вопрос, риторический вопрос будет следующим, Это не риторический вопрос, риторический вопрос будет следующим, тут есть ответ: объективное описание реальности требуется игрокам. Тем, кто играет на данной поляне (отрасли, то да се). Оценим разнообразие полян, прикинем, какие на каких игроки и, вернувшись на общественно-политическую территорию, зададим уже риторический вопрос: а там кто играет реально?
Соответственно, кому там сейчас нужна реальность? Заодно можно осознать, что это процесс туда-сюда: если там вдруг возникнет реальность, то тут же появятся и игроки. Это, конечно, к теме не относится, чисто теоретическое наблюдение.
