Научись онтокритике, чтобы перенаучиться жить

Неграмотными в 21-м веке будут не те, кто не могут читать и писать, а те, кто не смогут научаться, от(раз)учаться и перенаучаться. Элвин Тоффлер

Поиск по этому блогу

2015-01-28

Проба, ошибка и комплекс бога / Тим Хартфорд



0:11 Вторая мировая война. немецкий тюремный лагерь. этот человек Арчи Кохрейн, военнопленный и врач, столкнулся c проблемой. Oдин из его пациентов страдает от мучительного и ослабляющего состояния, которое Арчи не может понять. Его симптомы - ужасные выпуклости под кожей, наполненные жидкостью. Но он не знает инфекция ли это или результат недоедания. Он не знает как это вылечить. И он работает во враждебной среде. Люди делают ужасные вещи на войне. Охранники немецкого лагеря смертельно скучают. Они поджигают лагерь в разных местах. просто ради смеха. Однажды один из охранников кинул гранату в туалет пленных, когда там было полно людей. Он сказал, что услышал подозрительный смех. И Арчи Кохрейн, лагерный врач, был одним из первых кто помогал пострадавшим. И ещё один момент: Арчи и сам страдал от болезни.
1:23 Так что ситуация казалась весьма безнадёжной. Но Арчи Кохрейн был весьма находчив. Он уже пронёс витамин С в лагерь и теперь он пытался организовать добычу Мармайтa на черном рынке. Некоторые из вас спросят что такое Мармайт. Это паста для завтрака, любимая в Великобритании. Она выглядит как сырая нефть. На вкус... специфическая. И что важно, в ней много витамина B12 Арчи разделил своих пациентов на две равные группы. Одной группе он давал витамин С, а другой витамин B12. Он очень тщательно и аккуратно ведёт запись результатов в своей тетради. И через несколько дней, становится ясно, чтобы ни вызывало эту болезнь, Мармайт помогает.
2:23 Кохрейн идет к немцам, управляющим лагерем. Представьте этот момент -- забудьте про эту фотографию, представьте этого парня с его длинной рыжей бородой и копной рыжих волос. У него не было возможности побриться - похож на Билли Конолли. Кохрейн начинает кричать на немцев со своим шотландским акцентом -- на свободном немецком, кстати говоря, но с шотландским акцентом -- и объясняет им, что немецкая культура, это культура, которая дала миру Шиллера и Гёте. И он не может понять, как можно терпеть такое варварство. И он выпускает свои эмоции. И затем он уходит назад в свою камеру падает и рыдает поскольку он уверен, что ситуация безнадежна. Однако молодой немецкий доктор берёт тетрадь Кохрейна и говорит своим коллегам: "Этот вывод неопровержим. Если мы не дадим заключенным витаминов, этот будет военное преступление." На следующее утро, источники витамина B12 доставлены в лагерь, и пленники начинают поправляться.
3:35 Сейчас я рассказываю вам эту историю не потому что считаю, что Арчи Кохрейн крутой, хотя он и крутой. Я рассказываю эту историю не потому, что я считаю, что мы должны более аккуратно проводить эксперименты на случайных выборках во всех областях исследований, касающихся общественных дел, но и потому, что я думаю, это было бы совершенно замечательно. Я рассказываю эту историю, потому что Арчи всю свою жизнь боролся против ужасного бедствия. И он осознал, что это ослабляло людей и подтачивало общество. И у него было имя для этого. Он называл это комплекс бога. Теперь я могу описать вам симптомы комплекса бога очень, очень просто. Симптомы этого комплекса это независимо от того насколько сложна проблема, вы имеете абсолютно непоколебимую веру в то, что вы совершенно правы в её решении.
4:32 Арчи Кохрейн был докторoм. Так что он много общался с другими врачами. И врачи сильно страдают от комплекса бога. Я экономист, я не врач, но я постоянно наблюдаю комплекс бога вокруг себя среди экономистов. Я вижу его среди бизнес-лидеров. Я вижу его среди политиков, за которых мы голосуем -- люди, перед которыми невероятно сложный мир, тем не менее абсолютно уверены, что они понимают как этот мир работает. И вы знаете, с будущими миллиардами о которых мы слышали, мир просто слишком сложный чтобы понять его.
5:06 Позвольте привести вам пример, представьте на минуту, что вместо Тим Харфорда перед вами Ганс Рослинг, презентующий свои графики. Вы знаете Ганса: это Мик Джаггер в TED. (Смех) И он показывает вам всю эту удивительную статистику, потрясающую анимацию. И они прекрасны, это великолепная работа. Вот типичный график Ганса Рослинга: задумайтесь на минутку, не о том что он демонстрирует, а о том что он оставляет за скобками. Он будет показывать вам ВВП на душу населения, население, продолжительность жизнь, и всё. Три кусочка данных для каждой страны -- три кусочка данных. Три кусочка данных - это ничего. Я имею ввиду, взгляните на этот график.
5:50 Он сделан физиком Цезарием Идальго, работающим в Массачусетском технологическом университете. Вы не сможете понять ни одного слова здесь, но это то как он выглядит. Цезарио работал с базой пяти тысяч различных продуктов, и использовал технику сетевого анализа чтобы проанализировать базу данных и изобразить взаимосвязи между различными продуктами. Это потрясающая, потрясающая работа. Вы демонстрируете все эти взаимосвязи, все эти взаимозависимости. И я уверен это будет очень полезно в понимании того каким образом растет экономика. Великолепная работа. Цезарио и я пытались описать её в журнале New York Times объясняя как это работает. Но что мы поняли, это что работа Цезарио слишком хороша, чтобы объяснить её в New York Times.
6:36 5000 продуктов -- это тоже ничего 5000 продуктов -- представьте, что вы считаете каждую категорию продуктов в данных Цезарио Идальго. Представьте, что каждую секунду вы слышите название одной категории товаров. С начала этой сессии выступлений прошло как раз столько времени как если бы вы сосчитали до 5000. Теперь представьте то же самое для каждого продукта, продающегося в магазинах Walmart. 100 000 продуктов. Это заняло бы весь ваш день. Теперь представьте счет каждого товара и услуги, продающихся в большой экономике, например в Токио, Лондоне или Нью-Йорке. Ещё сложнее это сделать в Эдинбурге, потому что вам придется пересчитать все сорта виски и шотландских тканей. Если вы заходите пересчитать все товары и услуги, предлагаемые в Нью-Йорке -- а это 100 миллиардов наименований -- это займет 317 лет. Настолько сложна экономика, которую мы создали. Я просто подсчитываю число тостеров здесь. Я не пытаюсь решить проблем Ближнего Востока. Сложность которых невероятна. Небольшое замечание -- общества, в которых зародился наш мозг, имели около 300 товаров и услуг. Вы пересчитали бы их за пять минут.
7:47 Так что это сложность мира, который окружает нас. Возможно поэтому комплекс бога кажется нам столь соблазнительным. Мы любим сесть и сказать: "Мы можем понять общую картину, мы может сделать некоторые графики, и мы понимаем как это работает." Но мы ничего не понимаем. Никогда. Я не хочу делать здесь нигилистские заявления. Я не хочу сказать, что мы не можем решить запутанные проблемы в запутанном мире. Конечно мы можем. Но путь, которым мы их решаем, должен быть со сдержанностью -- чтобы отбросить компекс бога. и практически использовать технику решения проблемы, которая работает. И у нас есть техника для решения проблем, которая работает. Сейчас вы демонстрируете мне успешную сложную систему, и я продемонстрирую вам систему, которая возникла благодаря методу проб и ошибок.
8:36 Вот этот пример. Этот ребёнок был создан методом проб и ошибок. Я понимаю, что это довольно громкое заявление. Возможно мне стоит уточнить его. Этот ребёнок - это человеческое тело: он эволюционировало. Что такое эволюция? Миллионы лет вариации и отбора, вариации и отбор -- пробы и ошибки, пробы и ошибки. Но не только биологические системы производят чудеса методом проб и ошибок. Мы можете использовать этот метод и в промышленности.
9:09 Предположим вы хотите создать стиральный порошок. Пусть вы - компания Unilever и вы хотите производить стиральный порошок на фабрике рядом с Ливерпулем. Как вы это сделаете? Пусть у вас уже есть большой чан полный жидкого стирального порошка. И вы подаете его под высоким давлением через распылитель. Получается спрей жидкого стирального порошка. Затем это спрей высыхает. И становится порошком. Падет на пол. Вы собираете его, фасуете в картонные коробки. И продаете в супермаркете. Делаете кучу денег. Но как вы спроектируете распылитель? Оказывается это очень важно. Сейчас если вы приписываете себе комплекс бога, теперь вы маленький бог. Теперь вы математик, вы физик -- кто-то кто понимает гидродинамику. И он, или она, рассчитывает оптимальную форму распылителя. Unilever сделал это и это не работает -- слишком сложно. Даже эта проблема, слишком сложная.
10:06 Но профессор-генетик Стив Джонс описывает как в реальности Unilever решила эту проблему -- методом проб и ошибок, варьированием и отбором. Вы берёте распылитель и делаете 10 различных вариаций формы распылителя. Пробудете все 10 и выбираете одно - наилучшее. Вы делаете 10 вариаций этого распылителя. Пробудете все 10 и выбираете одно, которое работает наилучшим образом. Пробуете 10 вариаций этого. Вы видите как это работает, правильно. После 45 поколений, вы получаете это невозможное сопло. Немного похоже на шахматную фигуру -- работает совершенно идеально. Мы не понимаем почему это работает, совершенно не понимаем. И в момент когда вы сделали шаг назад от комплекса бога -- давайте просто попробуем такую ерунду; пусть у нас есть систематический путь для определения того что работает и что не работает -- вы можете решить проблему.
10:58 Теперь этот метод проб и ошибок становится гораздо более общим в успешных институтах чем мы осознавали. Мы много слышали о функциях экономики. Американская экономика по-прежнему самая великая экономика. Как она стала самой великой экономикой? Я бы мог дать вам всевозможные факты и цифры об американской экономике, но я думаю самый яркий факт это то, что каждый год разоряются 10 процентов американских компаний. Это колоссальная частота неудач. Компании умирают гораздо чаще, чем, скажем, американцы. Каждый год не умирают 10 процентов американцев. Что приводит нас к выводу, что американские компании умирают быстрее, чем американцы, и поэтому американские компании развиваются быстрее, чем американцы. И в конце концов, они эволюционируют до такого высокого уровня совершенства, что они сделают нас своими домашними животными -- (Смех) если, конечно, они уже этого не сделали. В чём я иногда сомневаюсь. Но это и есть процесс проб и ошибок, который объясняет огромное расхождение, этот невероятный успех западных экономик. Этот успех пришел не потому, что вы наняли безумно умного человека. Он пришел через пробы и ошибки.
12:12 Теперь когда я говорю всем про это в последние пару месяцев люди иногда спрашивают меня: "Хорошо Тим, всё это очевидно. Очевидно попытки и ошибки очень важны. Очевидно проведение экспериментов очень важно. Зачем ты бегаешь и рассказываешь эти очевидные вещи?"
12:27 Ладно, я скажу, окей, отлично. Вы считаете это очевидно? Я соглашусь, что это очевидно, Когда школы начнут учить детей, что есть некоторые вопросы, на которые нет верного ответа. Прекратите давать им список вопросов, каждый из который имеет ответ. И в углу за учителем фигура определенного авторитета, который знает все ответы. И если вы не можете найти все ответы, значит вы ленивый или глупый. Когда школы перестанут это делать, я признаю, что, да, это очевидно, что метод проб и ошибок, это хорошая вещь. Когда политик, ведущий предвыборную кампанию говорит: "Я хочу улучшить систему медицинской помощи, я хочу улучшить образовательную систему. И я не знаю как это сделать. У меня есть десяток идей. И мы собираемся их попробовать. Весьма вероятно все они провалятся. Тогда мы попробуемм другие идеи. Мы найдем те, которые работают. И будем их использовать. Отбросим те, что не работают. Когда политик будет вести кампанию на этой платформе, и что важно, когда избирателям, таким как вы и я, это понравится, и они будут готовы проголосовать за такого политика, тогда я признаю, что это очевидно, что метод проб и ошибок работает, и что -- спасибо.
13:36 (Аплодисменты)
13:40 До этого, до этого Я продолжу говорить о методе проб и ошибок и о том почему, мы должны отбросить комплекс бога. Потому что это так трудно признать нашу подверженность ошибкам. Так некомфортно. И Арчи Кохрейн понимал это как и любой другой. Вот ещё одна попытка, которую он осуществил много лет спустя после Второй мировой войны. Он хотел проверить где пациентам лучше восстанавливаться после инфарктов? Должны ли они восстанавливаться в специализированном кардиологическом отделении в больнице, или лучше восстанавливаться дома? Все кардиологи пытались его заткнуть. У них у всех комплекс бога в душе. Они знали, что их госпитали лучшее место для пациентов. И они были уверены, что это совершенно неэтично проводить подобного рода эксперименты.
14:31 Тем не менее Арчи получил разрешение на такой эксперимент. Он попробовал. И после того как этот эксперимент продолжался некоторое время, он собрался вместе всех своих коллег вокруг стола и сказал: "Что ж, джентельмены, у нас есть некоторые предварительные результаты. Они не являются статистически значимыми. Но это уже кое-что. И по-видимому, вы правы, а я ошибался. Для пациентов опасно восстанавливаться после инфарктов дома. Они должны быть в госпитале." В комнате начался гул и все доктора начали стучать по столу и говорить: "Мы всегда говорили, что это неэтично, Арчи. Ты убиваешь людей в своих клинических экспериментах. Мы должны прекратить это. Прекратить немедленно." И весь этот огромный шум. Арчи дал им успокоиться. И затем он сказал: "Что ж это очень интересно, господа, потому что в таблице с результатами, которую я вам раздал, я поменял местами две колонки. На самом деле похоже, что наши больницы убивают людей, которым лучше находиться дома. Хотите ли вы прекратить эксперимент сейчас или нам стоит подождать достоверных результатов?" Смятение прокатилось по комнате.
15:39 Но Кохрейн сделал такую вещь. И причина по которой он это сделал потому что он понимал, что это кажется очень заманчивым быть там где стоишь: "Здесь в моем маленьком мире, я бог, я понимаю всё. Я не хочу менять свое мнение. Я не хочу проверять свои выводы." Это кажется таким комфортным просто опираться на постулаты. Кохрейн понимал, что неопределенность, склонность к ошибкам, больно бьют по самолюбию. И иногда вас надо выбить оттуда. Я не хочу сказать что это легко. Это не легко. Это исключительно болезненно.
16:21 И раз уж я начал говорить об этом и исследовать эту тему, Я был испуган кое-чем, что один японский математик говорил по этой теме. Вскоре после войны, молодой человек, Ятака Танияма, сформулировал удивительную гипотезу, названную Гипотеза Тинияма-Шимура. Она оказалась очень полезной десятилетия спустя при доказательстве большой теоремы Ферма. Фактически гипотеза оказалась эквивалентной большой теореме Ферма. Если вы доказали одно, значит вы доказали другое. Но это была лишь гипотеза. Танияма пытался, пытался, пытался и не мог её доказать. И вскоре после своего тридцатого дня рождения в 1958 году Ятака Танияма совершил самоубийство. Его друг, Горо Шимура -- который вместе с ним занимался математикой -- много лет спустя, вспоминал жизнь Таниямы. Он сказал: "Он бы не очень аккуратным человеком как математик. Он делал много ошибок. Но он делал ошибки в верном направлении. Я попытался делать как он, но понял, что это весьма трудно делать хорошие ошибки."
17:42 Спасибо.
17:44 (аплодисменты)

2015-01-27

Прощание с будущим / Александр Рубцов

Газета НГ-Сценарии http://www.ng.ru/scenario/2015-01-27/9_future.html 27.01.2015 00:01:00

Постсовременные способы «выпадения из истории»

Прощание с будущим
 Александр Рубцов Об авторе: Александр Рубцов – руководитель Центра исследований идеологических процессов. Тэги: общество, футорология, утопия, история


В последнее время Россию сотрясают сверхбыстрые, но вместе с тем глубокие изменения. В стране, с формальной точки зрения остающейся в целом прежней, буквально на глазах меняются политический режим, экономический уклад, идеологический фон и само сознание общества, его ориентиры и настрой, если угодно – «температура».





Еще немного, и проступят изменения в структурах повседневности: в еде, одежде, предметной среде и технике, в базовых социальных системах, от лечения и образования до наказания и бытового контроля. Но за всем этим проступают и более фундаментальные сдвиги, связанные с тем, как социум вписывается в историю, выстраивая свои взаимоотношения с прошлым, настоящим и будущим.

Прошлое переписывают со скоростью, какой здесь давно не было, даже при Советах, при этом впадая в такую политическую архаику, какую еще вчера невозможно было представить себе в этой части света. Настоящее крайне трепетно и зыбко, все очень неустойчиво, ненадежно; «волатильность» становится паролем времени (и это после полутора десятилетий нещадной эксплуатации «стабильности»!).

Будущее неопределенно до такой степени, что все чаще встает вопрос: а есть ли оно у страны вообще? Похоже, это самое «потом» интуитивно воспринимается столь мрачным, что туда без крайней нужды лучше вовсе не заглядывать.

Вслед за уходящей натурой    
Ситуация не новая, хотя в столь остром переживании редкая.  
В начале 1990-х один самый модный в то время интеллектуальный клуб покусился на громкую тему: «Есть ли у России будущее?». Меня тогда задела сама постановка. В логическом и стилевом плане для серьезного разговора такого рода вопросы звучат слишком риторически, по-газетному: будущее (на таких дистанциях) есть всегда, вопрос, какое оно. Если же понимать, что слова «без будущего» здесь означают всего лишь «без перспективы» и даже более того, именно без хорошей перспективы, то эта риторика обычно вытекала тогда из желания уцепиться за уходящую натуру СССР, с которой для многих были связаны статусы, относительное благополучие и отсутствие толпы выскочек, крушивших авторитеты. Такая постановка (в отличие, скажем, от нейтрального «какое будущее ждет Россию?») прямо подталкивала к ответу примерно в таком духе: у этой «новой» России будущего нет и не будет, все пропало и т. д и т.п.   
С тех пор добавилось подтверждений, что вопрос не в том, что шли не туда, а в том, что в этом направлении не дошли и до середины пути, дающего шанс на необратимость изменений. Именно привязанность к прошлому и его тяжелые инерции способствовали тому, что сейчас страна рискует оказаться без будущего во всех смыслах: от оценочно-риторического (без перспективы) до почти «физического» – без шансов сохраниться в этом своем качестве и составе, в существующих габаритах, контурах и полях влияния. 

Как бы ни относиться к предыдущему этапу, трудно не признать: политика за последние годы меняет курс таким образом, что совершенно непонятно, к чему выдающемуся он может привести. Если попытаться мысленно продолжить этот вектор, то неясно, какое совершенное развитие он мог бы иметь. Если мы сейчас так «встаем с колен», то в какой позе окажемся завтра, продолжая это интересное движение? Если Россия сейчас так выстраивает отношения с внешним миром, то кем и чем она окажется в этом мире еще через год-два? Если сейчас власть ищет опору в таких настроениях и нравственных установках массы, то с какой харизмой, в каких инстинктах, аффектах и фобиях она будет и дальше искать популярности и лояльности, неформальной, если не сказать экстатической легитимности?  

Ничего хорошего там не просматривается не только критиками режима, но и его сторонниками и даже специально обученными людьми, которые по нормальному техзаданию уже должны были бы придумать картину если не будущего процветания, то хотя бы героического стояния в позе «не можем иначе». Ничего этого нет, а что есть, крайне убого, неизобретательно и попросту некрасиво эстетически и этически.  

Нет и Проекта (это справедливо при любом отношении к социально-политическому проектированию и идеям «строительства» чего бы то ни было). Скорее есть убежденность, что и дальше политика государства будет строиться на мгновенных импровизациях и способности удивлять население страны и внешний мир «полицейскими» разворотами в идеологии и геостратегическими экспромтами.  

В такой обстановке будущее постепенно исчезает и как объект, и как предмет. Если там ничего хорошего не придумывается, возникает естественный импульс остановить само это придумывание, закрыть жанр как таковой. Если там ничего нет, то лучше об этом не говорить вовсе. Так, незаметно сам собой рассосался еще совсем недавно столь популярный жанр «стратегий». Официальная позиция: нынешнее поколение российских людей будет жить... как получится, то есть вообще неизвестно как. Вакуум в перспективе заполняется давлением на прошлое и из прошлого, подчинением повестки остро проблемному настоящему.  

Пространство и время постмодерна
Сказанное выше изложено в обыденной логике и на языке повседневного общения – просто чтобы было понятно, о чем речь. Но с точки зрения чуть более продвинутых представлений о постсовременной философии времени эти рассуждения выглядят поверхностными и, более того, застарелыми.  

Людям обычно кажется, что понимание и переживание времени, свойственное им в их эпоху, внеисторично, что так было всегда и пребудет вечно. Однако экскурсы в прошлое показывают, что историчны даже самые общие категории. Например, чтобы возникло само представление о «современности», в жизни должно было появиться нечто явно несовременное, а такое было не всегда. Для ощущения современности нужен высокий темп. Только на очень больших скоростях время расслаивается, обнаруживая отставания и забегания, то, что принадлежит прошлому или будущему, а между ними и настоящему – «современности» в собственном смысле. До модерна времени истории в современном смысле нет. Из модерна возникает модернизация, приходящая на смену другим временным контурам – эсхатологии, циклизму и т.п. Это все очень разные графики, совершенно непохожие друг на друга картины движения – потока интенсивных изменений или их отсутствия.  

С этой точки зрения наши представления о течении истории как о направленном движении из прошлого в будущее согласно предопределенной «стреле времени», к тому же с прогрессистским вектором, вовсе не безусловны. Люди других эпох в этом нас скорее всего просто не поняли бы. Более того, нас не поддержали бы и некоторые наши современники, а именно теоретики постмодерна. Постсовременная картина мира отказывается от представления об истории как о логично устроенном и определенно направленном процессе, к тому же имеющем «прогрессивный» вектор. Соответственно постмодерн отказывается от «метанарративов» – от логично выстроенных схем, в которые вгоняются описания вселенского процесса, будь то Священная история, самореализация мирового духа у Гегеля или движение в подлинно человеческую историю у Маркса.  

До сих пор, прежде чем описать исторический процесс, требовалось изложить логику самого этого описания, построить своего рода теорию истории. Но не надо думать, что это прерогатива только профессиональной философии. Строго говоря, так думает каждый средний обыватель. Просто он, в отличие от профессионально философствующего, эти свои предустановленные схемы не рефлексирует и не эксплицирует, иначе говоря, сам не видит и никому не показывает. Что тем не менее не меняет сути дела: готовая форма в голове каждого отлита и определенным образом упаковывает потоки событий и связки частных процессов. Это те самые «очевидности», которые непререкаемы для обывателя, от дворника до ученого, но до которых иногда все же доходит философская критика. Деконструкция «очевидного» и есть одна из главных функций философской рефлексии.  

С этой точки зрения явно наметившееся выпадение России из «нормального» исторического процесса может выглядеть по-разному. Можно считать это очень большой девиантностью, диковатым отклонением от общего пути. А можно провозгласить этот прецедент одним из флагманских проявлений постмодерна, ломающего любые «стрелы времени» и без каких-либо ограничений смешивающего обломки вселенской географии и истории в виде разрозненных фрагментов, выхваченных из любых, порой вовсе несовместимых культур и эпох. В этом смысле последовательный постмодернист должен был бы совершенно однозначно отреагировать на обвинения в сваливании политики в пародию на самодержавие, инквизицию, средневековый Египет или вовсе примитивные формы социализации, вроде культа карго: ну и что? а вы где и когда живёте? Это не деградация – теперь это такой стиль, и чем наглее, тем круче.  
Вышесказанное полезно иметь в виду для понимания самоощущения и самооценки этой политики. То, что для внешнего наблюдателя есть позорная безвкусица и эклектика, там трактуется как особый стиль. «Бессовестная ложь», «выворачивание фактов наизнанку» и т.п. – оценки устаревшие, использующие архаичный язык. Теперь это может трактоваться как изощрённые, профессионально слепленные симулякры, ничуть не хуже всего, что и так процветает в этом совсем ином мире, в его идеологиях, информационных войнах и даже курсах валют.  

То же с длинными прогнозами, развёрнутыми стратегиями и политическими проектами. Все это отходит на второй план, а потом и вовсе исчезает в логике мгновенного реагирования без просчёта последствий, которые, как часто принято полагать, в этой реальности и без того толком не считаются. Сверхбыстрые изменения постоянно создают массу разрывов и зазоров, в которые так и хочется вклиниться, ломая реальность под локальные интересы. Бреши в коллективной безопасности (в широком смысле) провоцируют выскочить из строя и заставить всех подстраиваться под новый порядок (или беспорядок), в котором более выгодное место можно занять просто по нахальству. Например, раньше других отреагировав на ницшеанскую возможность «подтолкнуть падающего».  
За широкой стеной государства.  Фото Reuters
За широкой стеной государства.Фото Reuters
Считается, что постмодерн как эпоха пространства сменяет модерн, бывший эпохой торжества времени, направленной истории. В этом смысле начало Нового времени было не только торжеством всего нового, но и возникновением самого времени как формы течения истории. Но если история направленна, значит, может быть понят ее закон, а если закон понят, возможен и правильный проект будущего. Надорвавшись в XX веке на таких мегапроектах, цивилизация отреагировала симметрично, попытавшись отказаться от тотального проектирования будущего как чреватого тоталитаризмом, войнами и концлагерями. Это был удар по времени, цивилизация часов сменилась культурой карты.  

В этом плане новейшая российская политика провоцирует на странные и порой неожиданные аналогии. Трудно вспомнить политическую технику, которая так мало интересовалась бы последствиями и тем, что будет завтра, как нынешний «курс». Начиная с Нового времени диктатуры строились под большой проект, под футурологическую фантазию как нормативную модель будущего. Но эта диктатура не имеет плана и, более того, демонстративно не хочет его иметь. Или не может. А если и имеет, то категорически не хочет предъявлять. Это диковатое «явление природы» можно обработать через простую персонификацию, все списав на личные качества людей, доминирующих во власти. Но можно задаться вопросом, насколько случайно само это совпадение: доминация харизматиков без плана – и тенденция все более сдержанного отношения ко всякого рода футурологии, проектам, развернутым сценариям и сильно отложенным прогнозам. Это вовсе не снимает проблемы авантюризма, личной безответственности или предельно укороченных планов в духе «урвать и исчезнуть». Но одновременно это не снимает и проблемы критики такого понимания постмодерна, которое подобную политику могло бы легализовать хотя бы чисто теоретически.  

Начать с того, что постмодерн одновременно и пронизывает дух нашего времени, но и локализуются в нем, оставляя место другому, в том числе высокому модерну. Более того, в отличие от модерна, имеющего склонность к тотальному, постмодерн, строго говоря, может в наше время существовать только в симбиозе с остаточным модерном. Культ спонтанности и беспорядка возможен, только когда остаточная плановость и упорядоченность удерживают эту реальность от хаоса и обрушения. Постмодернизм по большому счету паразитарен: он критикует модерн нещадно, но и держится на нем. Когда же постмодернизму, как в нашей политике, удается практически порушить остаточные, но несущие конструкции модерна, поддерживающие закон, право, ограничения власти и т.п., система приходит в состояние обвала непредсказуемых изменений бифуркационного характера. Импровизация и произвол становятся стилем руководства, причем с минимумом защиты от типичных каскадов бифуркаций, когда малые сигналы на входе могут давать непредсказуемо мощные эффекты на выходе, часто прямо противоположные желаемым. Вся история с Украиной тому ярчайшее подтверждение. И теперь остается только гадать, каков вклад во всю эту историю личных качеств закусившего удила начальства и нового исторического контекста, когда вход в постмодерн состоялся, а выход из него не найден, да и сама эта задача толком не сформулирована.   

Как бы там ни было, более узкого горизонта планирования, кажется, еще никогда не было – как с точки зрения просчета вариантов, так и в плане элементарной ответственности. В этих условиях изменение характера и принципов работы с будущим становится приоритетной задачей, причем для начала даже не в рациональном плане, а в аспектах прежде всего прогностической морали и этики планирования.  

Антиутопия как превентивное покаяние
При всех иллюзиях консолидации, подъема и еще как-то сохраняющейся стабильности происходящее уже настолько чревато для самих себя и окружающих, что вновь поднимает тему ответственности поколения, а то и вины нации. Общий эмоциональный подъем исключает списывание ответственности на персонифицированных субъектов отпущения.  

Моменты коллективного раскаяния – одни из самых драматичных и впечатляющих в истории. Общность вдруг начинает вести себя как моральный субъект; масса неожиданно проявляет личностные качества – совесть, память, ответственность, способность на поступок. 

Признание общей вины – акт сплочения более сильный, чем дружба всех со всеми в пору процветания и побед. Это даже сильнее сплочения войной: к покаянию, если оно подлинное, приходят без угрозы извне, собственным моральным усилием. Что трудно, но и цена такой солидарности выше, включая прагматику: раскаяние облегчает душу, но и решает задачи развития. Изживая вину, люди освобождаются от внутренней порчи – или же тени прошлого и дальше, как кошмар, тяготеют над умами живых, съедая потенциал.

Классическое сравнение – два тоталитаризма: наш и немецкий. Там «вина нации» от Карла Ясперса уже в 1947 году – у нас закрытый доклад Хрущева, который до сих пор не дописан, а наследникам НКВД не писан вовсе. Там «план Генриха Белля» (моральная реабилитация перед человечеством) – у нас моральный кодекс и программа построения. В итоге там Audi А8 L TDI Quattro AT – у нас «Лада-Калина» ручной сборки канареечного цвета с обязательным резервным экземпляром в обозе лидера. Эта технологическая пропасть – прямой результат ранее сделанного и ныне действующего морального выбора. 

Вина нации (в нынешнем понимании) – недавнее приобретение человечества. Сами эти условия возникают на пике высокого модерна. Ранее были акты геноцида, но не было всеобщей идейно-политической мобилизации, какую в XX веке явили два тоталитарных колосса. Зверства были, но «в духе времени». Были эпизоды массового помешательства, но их и не судят как поступки вменяемых, отдающих отчет в деяниях. Власть могла совершать эпохальные преступления при соучастии и руками отдельных групп, однако тоталитаризм создает новую ситуацию – проект, который вяжет всех, причем не только страхом, порукой и заговором молчания, но и массовым энтузиазмом.

Очаги локального сопротивления лишь подтверждают вину тех, кто безропотно сдался, не говоря о неофитах и адептах. И уж тем более прежде не было таких сильных актов покаяния и интеллигентных страданий по поводу коллективной ответственности. Солженицын промахнулся, написав по инерции: «Раскаяние утеряно всем нашим ожесточенным и суматошным веком». Скорее наоборот, никогда так методично не искали и никогда прежде так отчетливо не оформляли откровения общей вины. Просто не надо путать век с Россией.  

Но если все здесь так свежо и динамично, логичен следующий шаг: поставить вопрос о вине нации сейчас, превентивно решив проблему «учебника истории». Не так трудно представить себе, как наши лучшие люди потом опять будут изящно каяться в грехах конформизма, приведшего к срыву, а больше винить начальство за выкрученные руки и свернутые мозги. Опыт есть: осмысление ответственности народа и интеллигенции за трагедию России в XX веке плюс проблема качества национального покаяния после демонтажа тоталитаризма. Есть опыт рефлексии и убийственной самооценки предреволюционной интеллигенции в прошлом веке. На этом фоне совесть нации сейчас слишком терпима к себе: не написав новые «Вехи», уже впадает в сменовеховство, а то и в простой коллаборационизм. 

 Это был бы сильный эксперимент: не только представить будущее, но и заранее осмыслить свою ответственность за то, что еще только может произойти. Такой опыт – осознание вины до события как шаг к его предотвращению – имеет человеческий и практический смысл, даже если точки невозврата пройдены. Тут возникают три основных вопроса: масштабы бедствия, состав деяния, субъекты ответственности. 

Страна вошла в режим вялотекущей катастрофы. С каждым днем все меньше шансов преодолеть отставание, становящееся необратимым. Мировое влияние и статус, остатки поводов для самоуважения, технические атрибуты современности и шаткая, искусственно нагнетаемая стабильность – все это не свое, импортное, куплено у супостатов на деньги от сырьевых продаж, которых будет все меньше, а потом не станет вовсе: просто выгонят с рынка за отсталость, без всякого Крыма. Вчерашняя держава сползает в третий мир, вовсе не умея в этом качестве поддерживать национальное самосознание и согласие, суверенитет, социальный мир, воспроизводство и контроль ресурсов. Только казалось, что последние годы ничего фатального не происходило – уже тогда, до всяких санкций нагнеталось все то, что скоро может сделать страну совсем пропащей. И никому не известно, что начнется в результате такой деградации на этой части суши. Нравятся красивые фразы про «геополитическую катастрофу века»? Хочется еще?  

Досье с составом деяния еще не сформировано, но уже впечатляет. Если считать не только рекордные хищения, но и массовый отжим, картина становится угрожающей. Ее дополняют растрата национального достояния в виде выдавленного за рубеж интеллекта и актива, политические действия, обеспечивающие монополию власти, а также систематическое разрушение норм, отношений, морали, языка, речи, смыслов… Но для истории главным составом может оказаться иное – само преступное бездействие. Страна испорчена соблазном относительной сытости и видимостью порядка. Положение, как никогда, обязывает, но всерьез не делается ничего, чтобы предотвратить худшее. В трудах переваривания небывалой сырьевой ренты атрофировался орган ответственности за будущее, за риски с неприемлемым ущербом. Кризис не оставляет времени на то, чтобы перестроиться, но и не видно понимания, как это делать. Потом именно это предъявят в первую очередь, прежде воровства и произвола. 

Субъекты ответственности тоже меняются. Постепенно зона ответственности смещается с руководства на общество. Как известно, Нюрнбергом все не кончается, наоборот, для нации потом начинается самое интересное, а по сути – решающее. Примерно так: а где были вы, когда все уже стало ясно? Нынешнее неожиданно приподнятое большинство потом скажет, шумно моргая ресницами: мы ничего не знали, нам не сказали, а что говорили, мы не слышали, ибо громко жевали и смотрели телевизор. Потом миллионы растаскивающих бюджеты всех уровней частью уйдут в глухую апологию системы (как говорят немцы, «жадность сжирает мозг»), частью сбегут, а частью займут места в первых рядах критиков режима. Но даже не отрываясь сразу от кормушки, все же можно понять, что нынешняя инерция – преступление не только против будущих, но и против ныне живущих поколений – против самих себя. 

Но главные вопросы будут к «цвету нации», к ее интеллектуальной и творческой элите. Когда по итогам начала века придется объясняться с историей и с самими собой, перестанет работать успокоительное «мы шли на сделку с дьяволом, чтобы творить добро». Потом окажется, что каждый по отдельности на компромиссе с властью и совестью как мог спасал истину, красоту и даже людей – но при этом все вместе окончательно гробили страну, лишая ее будущего. Это такая позиция: сегодня мы морально чисты, а завтра хоть потоп и трава не расти. И поза: неприлично нагнувшись, но с гордо поднятой головой.

2015-01-26

Мы с тобою в России остались одни... / Андрей Орлов (Орлуша)

Ни кола, ни двора, ни друзей, ни родни.
Мы с тобою в России остались одни.
Гнутся крыши от веса сосулечных льдин.
Мы остались с тобою один на один.
Занавешены окна давно, чтобы нас
Не увидели страшные люди без глаз.
Перерезанный шнур не погасит экран,
Посыпающий солью зияние ран.
В каждом слове – зловещий кровавый кисель,
Заводных соловьёв ядовитая трель.
Никому не пиши, никому не звони,
Мы остались с тобою в России одни.
В дверь услышав звонок, открывать не спеши:
За тобою пришёл человек без души,
У него вместо мозга – густой холодец,
Как у всех сердобольных людей без сердец,
Изо рта – краснозвёздных идей перегар,
На холодном лице – черноморский загар,
Он готов на последний, решительный бой,
Сверлит двери глазок его глаз голубой.
Мы с тобою остались в России одни,
Не кукушка, а ворон считает нам дни,
Он добычею скорой считает твой глаз,
Как и всё, что останется скоро от нас.
К сожаленью, удел у страны – бестолков:
Быть лишь словом на форме плохих игроков,
А берёзам судьба – превратиться в муляж,
Лечь зелёными пятнами на камуфляж,
Чтобы мы, обитатели нашей страны,
Были миру на фоне страны не видны.
Я болею душой, я по праздникам пьян,
Как любой из живущих вокруг «россиян»,
Но довольно давно уже в дней пустоте
Стали гости не те, да и тосты не те.
Иногда даже некому руку пожать,
А ведь мне с ними рядом в могиле лежать,
Среди тех, кто поёт под шуршанье знамён
Есть хозяева милых мне с детства имён,
Но в последние дни изменились они.
Мы с тобою в России остались одни…
Совершенно, похоже, лишились ума
Лжевладимир, лжесуздаль и лжебугульма,
Через сотни наполненных скрепами клизм
В нас качают лжеверу и патриотизм
Между рёбрами ноет, инфарктом грозя,
И остаться невмочь, и уехать нельзя.
И уехать нельзя, и остаться невмочь.
Прочь отсюда? Но где эта самая «прочь»?
Мы останемся здесь, но секрет сохрани:
Мы с тобою в России остались одни.
любимый Орлуша
Андрей Орлов (Орлуша) 14.07.2014

Избранное сообщение

Онтокритика как социограмотность и социопрофесионализм

Онтокритика как социограмотность и социопрофесионализм

Популярные сообщения