Как устроена Россия: Почему никто не виноват и ничего не надо делать | Симон Кордонский

Как устроена Россия: Почему никто не виноват и ничего не надо делать | Симон Кордонский

Ссылка на статью: http://www.rusrep.ru/article/2012/02/29/rossija

Авторы: Юлия Вишневецкая

Почему никто не виноват и ничего не надо делать

Симон Кордонский — легенда. Он был и настоящим бомжом, и чиновником высокого разряда. Он широко известный и давно признанный социолог, соавтор теории административного рынка — лучшего описания социальной реальности позднего СССР, — профессор Высшей школы экономики. Но при этом он бесконечно далек от осторожного академизма, его мысль всегда «против шерсти», она резка, провокационна и парадоксальна. Когда его слушаешь, сначала просто не понимаешь, потом возникает желание отмахнуться или поспорить, наконец — подумать. Сословная сущность современной России — главная тема его последних работ.

— Много у меня жизней было, самых разных. Работал я и в администрации президента — с 2000 по 2005 год, сначала начальником экспертного управления, потом старшим референтом президента. Говорить об этом включенном наблюдении власти пока не хочу, но было очень тяжело. Хотя без этого опыта я вряд ли смог бы написать «Сословную структуру постсоветской России».

Говорить не от абстрактных идей, а «от жизни», от социальной реальности, от опыта, в том числе и личного, — это стиль. Симон Кордонский как будто нарочно прошел все слои этой самой «социальной реальности», то и дело упираясь в ее парадоксы и странности. Его несколько раз исключали из Томского университета, он скитался по советской Сибири без прописки и работы, писал на заказ диссертации и ремонтировал квартиры. Рассказывают, что сам Егор Лигачев (в 80-е годы член Политбюро ЦК КПСС, отвечавший за идеологию. — «РР») приказывал «этого еврея на работу не брать». Кордонский прибился к сильнейшей с СССР школе полевой социологии Татьяны Заславской, изучал и алкоголизм на селе, и партийную структуру на местах, читал лекции о том, «как устроена жизнь», даже кагэбэшникам.

Благодаря социологическим семинарам к перестройке он уже был хорошо знаком с кругом будущих реформаторов — Чубайсом, Гайдаром, Авеном и другими, видел, как готовился переход к капитализму, как «из-за предательства ряда высших руководителей партии» ГКЧП вдруг стало фарсом, а не китайским или чилийским вариантом.

Кордонский принимал участие в спешном написании первых либеральных законов, но в правительство Гайдара идти отказался. Зато потом на пять лет попал в администрацию президента Путина, откуда, впрочем, умудрился уйти по собственной воле. С ворохом наблюдений и вопросов.
— В 2002 году появился закон «О системе государственной службы РФ», — рассказывает он. — Потом закон «О государственной гражданской службе». По закону — и вопреки Конституции — создавались категории людей с выделенным статусом. У меня что-то копошилось в башке: я не понимал, зачем это. Я задавал вопросы серьезным людям, собирал семинары, ученых — толку никакого. Пересказ западных теорий. А потом у меня в голове сошлось: вот эти законы о системе госслужбы — это создание новой социальной структуры.

Про Кремль и сословия

— Сословия — это группы, создаваемые государством для решения своих задач. Вот есть внешняя угроза — значит, должны быть люди, которые ее нейтрализуют, военные. Есть внутренняя угроза — значит, внутренние войска и милиция. Есть космическая угроза — должны быть космические войска. Есть природная угроза — есть служба Роспотребнадзора. Сословия — это не профессии, там могут быть люди разных профессий. Сословия есть в любой социальной системе. Это доклассовая штука. Классы возникают на рынке естественным путем, а сословия создаются государством.

Если у власти классовая структура, появляется механизм согласования интересов между классами. Называется это демократия. Появляется парламент как ее оформление. У демократии очень прикладная функция: согласование интересов богатых и бедных. А в сословной системе механизм согласования интересов — собор. Съезды КПСС — это были соборы: представители всех сословий собирались раз в четыре-пять лет и согласовывали свои интересы.

— А в чем разница?

— Разница — в чем интерес. Если есть рынок, возникают классы. Отношения между классами нужно регулировать. Появляются законы, регулирующие эти отношения. Появляется судебная система. А в сословной системе это все — лишнее. Там нет рынка, а есть система распределения. Наверху находится какой-то человек, называется он президентом, генсеком или монархом — неважно. Он верховный арбитр. Ведь все люди, которым распределяют ресурсы, считают себя обиженными. В нашей стране есть два типа жалоб: много взяли и мало дали. И все жалобы обращены наверх, к верховному арбитру. Пишут ему и ждут, что он там решит. А арбитр должен навести справедливость, наказать тех, кто берет не по чину, и выдать ресурсы тем, с кого много взяли или кому мало дали. Сейчас ресурсами являются власть, финансы, сырье и информация. Государство концентрирует эти ресурсы у себя и распределяет по социальным группам, которые само же и создало.

— Зачем нужны эти группы?

— Упорядоченность. Для власти очень важно, с кем имеешь дело. Приходит к тебе человек с двумя судимостями, который занимает должность в исполнительной власти субъекта Федерации. А кто он? Как себя с ним власть должна вести? Введение законов о госслужбе совпало с изгнанием судимых из системы власти. Изгнали всех, кто имел судимость. Разделили: есть сословие маргиналов, ограниченных в правах, — вот судимому там и место. А во власти другое сословие, там не должно быть судимых. Не должно быть совмещения этих статусов.

В 90-е возникло социальное расслоение. Учителя, врачи, военные — это были советские сословия, лишенные потока советских ресурсов. И они попали в самый низ иерархии распределения. Начали формироваться классы богатых и бедных. Сословные различия между бедными исчезали. Начались движения протеста — забастовки, голодовки. Нужно было наводить порядок. А порядок в чем заключается? В том, чтобы накормить, обеспечить обделенных положенными им ресурсами. Для этого нужно было рынок ужать — ресурсы изъять с рынка, чтобы их можно было потом распределять в пользу сирых и убогих. Мы последнее десятилетие жили в этом процессе.

Ужатие рынка началось с «дела Ходорковского»: перевод всех ресурсных потоков в бюджет и распределение их в пользу как сохранившихся советских групп — бюджетников и пенсионеров, — так и новых групп. А чтобы распределять, надо знать кому: учителям полагается столько, врачам — столько, фээсбэшникам — столько. Сословная социальная структура в нашем государстве нужна именно для того, чтобы обеспечить справедливое распределение. Ее не было, ее нужно было вновь создать. И появился закон «О государственной службе». И последующие сословные законы.

И все эти сословия теперь друг на друга наезжают. Вот прокуратура со Следственным комитетом чего бодаются? Делят ресурс. Игровой бизнес, например, недавно делили. Вроде поделили. Идут межсословные войны. Прокурорские с судейскими, против ментов все выстроились: крышевали менты бизнес — а давайте их сдвинем. И вот он, закон «О полиции». У всех есть свои интересы на ресурсном поле, всем нужен увеличивающийся поток ресурсов. И всякое уменьшение количества ресурсов порождает дефицит, конфликты и стремление к переделу. Здесь и появляются борьба с коррупцией и ее жертвы — те, кому не повезло, кого назначили козлами отпущения при изменении порядка в распределении ресурсов.

Но сословная система в России еще не полностью сложилась: форма есть, а сословного самосознания не появилось. Ведь должны быть и сословные собрания, и сословная этика, и сословный суд. Система не доведена до конца — и классы не до конца разрушились, и сословия не достроились.

Про деньги и рынок

— У нас же денег нет. У нас есть финансовые ресурсы. Везде написано, что бюджетные деньги — вне рамок государственных инвестиционных программ — нельзя инвестировать, они в конце года списываются. Это не деньги. На них нельзя наваривать. Чтобы можно было на них наварить, нужно финансовые ресурсы увести в офшор: при пересечении границы они становятся деньгами. И тогда их можно инвестировать. Поэтому финансовые ресурсы уводятся в офшоры, там конвертируются в деньги, которые — уже отмытые — инвестируются внутри страны.

Предпринимателей у нас тоже нет, а есть коммерсанты, которые рискуют на административном рынке в отношениях с бюджетом. Это совсем иные риски, чем на рынке. У предпринимателей риск — что ты разоришься, если товар не купят. А здесь риск — что тебя посадят и все отберут, если ты не поделишься. Предприниматели не иерархизированы, они могут быть только богатыми и бедными. А у коммерсантов есть иерархия: есть купцы первой гильдии — члены РСПП, есть вторая гильдия — «Деловая Россия», и есть купцы третьей гильдии — члены «Опоры». Это чисто сословное деление, унаследованное от имперских традиций. Купцы, в отличие от предпринимателей, работают с бюджетом. Они конкурируют за госконтракт.

Вся коммерция у нас при бюджете. Почему такая фигня идет с 94-м законом — о госзакупках? Потому что все от него зависит. Весь крупный бизнес в той или иной степени обслуживает государство через бюджет. Есть еще мелкий бизнес, бизнес выживания. Но найдите в любом сельском муниципальном районе предпринимателей, не зависящих от районного бюджета. Не найдете. Всех вывели под корень. Это и есть административный рынок: происходит конверсия статуса в деньги. Власть обменивается на деньги. Вы статус конвертируете в финансовый ресурс, финансовый ресурс — в деньги, а деньги — опять в статус: покупаете место во власти. А через статус получаете доступ к ресурсу.

Про коррупцию

— Это очень интересная процедура, которую называют коррупцией, но которая коррупцией не является. Дело в том, что сословия у нас по закону не иерархизированы. Непонятно, кто главнее: правоохранители или гражданские госслужащие, например. А форма иерархизации — это выплата сословной ренты. В результате выстраивается иерархия: какие сословия каким платят и как берут. Еще недавно прокурорские имели очень высокий статус, все им платили. А сейчас их опустили. Почему гаишнику платят? Не потому, что водитель что-то там нарушил. А потому, что, выплачивая кэш гаишнику, вы демонстрируете подчиненное положение сословия автовладельцев сословию людей с полосатой палочкой. Без разговоров же обычно платят.

Сейчас в отношениях между водителями и членами властных сословий бунт, и это тоже феномен сословных отношений: так называемые «синие ведерки» бунтуют против тех, кому они вынуждены платить, и против тех, кто обладает особыми сословными правами на передвижение — номерами и мигалками.

— Так почему все-таки эта коррупция не является коррупцией?

— Коррупцией называются отношения в классовом обществе. А у нас другие отношения, межсословные. Сословная рента — это клей, связывающий разные сословия в целостность: у них же другой связки нет, кроме взаимного обмена рентой. Это не всегда делается неформально. К примеру, есть процедура лицензирования. Вот пишет программист программу. Написал — чтобы ее продать, он должен ее залицензировать в фирме, ассоциированной с ФСБ. Стоимость лицензирования иногда выше стоимости самой программы. Это тоже форма сбора сословной ренты. Процедуры лицензирования, аккредитации, разрешения, согласования… За все же нужно платить.

Сейчас в том, что называется коррупцией, происходят очень интересные процессы. Посмотрите, на обычном рынке регулятором является ставка банковского процента, цена денег. А у нас ресурсную систему регулирует норма отката. Ведь если за деньги надо платить, то надо платить и за ресурсы, то есть откатывать их часть в пользу того, кто ресурсы распределяет. Норма отката — аналог банковского процента в ресурсной экономике. Не будет отката — система не будет крутиться. А норма отката регулируется репрессиями против тех, кто берет не по чину. Все это прекрасно осознают. Но проблема в том, что, в отличие от ставки банковского процента, сейчас у этих репрессий нет «единого эмиссионного центра». Поэтому норма отката растет, а экономика стагнирует. Правило сословной системы — бери по чину. А сейчас очень многие не по чину берут.

— Так нужно бороться с такой коррупцией?

— Это очень опасно! Это же не коррупция, это форма связи социальной системы. Чрезвычайно опасно! Помните узбекское дело 86–87-го годов? Начали, как сейчас, бороться с коррупцией — с тех пор там война идет: Гдляны-Ивановы всякие сломали социальную структуру, начался бардак, который длится до сих пор.

Про поместья

— Какая у вас в квартире дверь? Металлическая? Замки стоят хорошие? Вот вы запираете дверь и оказываетесь в замкнутом пространстве — оно ваше, личное. Поместье — это не место, это социальное пространство, замкнутое, огороженное. Все эти дачи — это строительство поместий. Вы заметьте, как они строятся. Первым делом забор. Потом дом как самообеспечивающаяся система: генератор автономный, канализация автономная, вода из своей скважины. У нас страна — система вложенных поместий. Что такое глава администрации региона? Это помещик, посаженный верховной властью, как при царе. Функция его — обеспечить, чтобы подданные правильно голосовали.

— Но это же не его собственность.

— Так и в царские времена была не его. И это не имперский помещик, а постсоветский. Имперский помещик был напрямую зависим от императора. А у нас сейчас возникла система вложенных друг в друга поместий: президент назначает губернатора, губернатор фактически назначает глав муниципальных образований, которые в свою очередь назначают своих вассалов. И каждый вассал выступает помещиком по отношению к нижестоящему вассалу.

Про власть

— Система, которую вы описываете, устойчива?

— Пока есть поток распределяемых ресурсов. Поток уменьшается — начинается дефицит. Он сплачивает систему до определенного предела, но когда предел пройден, она ломается. Так развалился Советский Союз. Если бы отпустили цены на два года раньше, СССР, вероятно, выжил бы — ресурсов было достаточно, но система ценообразования была неравновесная: мясо на рынке стоило восемь рублей, а в магазине — два рубля. Если бы сделали восемь рублей, не было бы дефицита мяса. Как только ресурс выводится на рынок, устанавливается рыночная цена и равновесие. В СССР держались до последнего, поэтому цены пришлось отпускать Гайдару. Хотя все документы были в ЦК подготовлены еще в 89-м году.

— А у нас сейчас дефицит чего?

— Власти.

— И куда она делась?

— Растворилась. Найдите человека, который решит любую проблему. Нету его. Обдерут как липку, а проблему не решат. Еще и подставят. Есть рынок имитации власти.

— А кого слушаются?

— А никого. Исходят из собственных интересов. Понимаете, есть «в реальности» и есть «на самом деле». В реальности во власти все места заняты, а на самом деле власти нет. Все ищут, кому дать. Непонятно, к кому обратиться, чтобы решить проблему. Все спрашивают: у кого сейчас власть? А ее нет. Дефицит.

— А можно «отпустить цены на власть»?

— Это значит свободные выборы. А в выборах некому участвовать, потому что народа нет.

— Обычно этим занимаются политические партии.

— У нас нет политических партий. Есть сословные имитации. В России свободный рынок власти — это развал государства. Куда Чечня денется, как вы думаете? Или дальневосточные регионы?

— А в Советском Союзе был дефицит власти?

— Пока была КПСС, дефицита власти, похоже, не было: каждый мог получить свой кусочек власти в результате торга.

— Почему же сейчас не так?

— КПСС нет. Из «Единой России» исключили — и что? А при КПСС исключение из партии — это социальная смерть. В СССР понятно было, как делать карьеру: вступил в комсомол, потом в армию, пришел из армии уже членом партии, поступил в вуз, попал в партком вуза, оттуда в райком, оттуда на хозяйственную работу. А оттуда как повезет: либо в партийную иерархию, либо в контрольную — в прокуратуру, комитет народного контроля. И по этой лесенке можно было забраться на самый верх. А сейчас нет таких лифтов. Люди заперты в низах. Есть корпоративные структуры типа «Роснефти» или питерских, но в них нет динамики. Вы заметили, сколько лет люди сидят у власти? Нет межсословного лифта. А как депутаты сейчас маются! Кому-то повезло — пошел в Совет Федерации. Кто-то спустился на региональный уровень. А остальным куда? Межсословной мобильности нет. Люди заперты в своих клетках.

— И когда дефицит власти исчезнет?

— Может быть, он исчезнет с президентскими выборами. Но если Путин не пойдет на репрессии, он не восполнит дефицит власти. Ему нужно будет продемонстрировать власть. А это можно только репрессиями по отношению к своему кругу. Иначе ему не поверят. У Путина проблема: та команда, которую он сформировал, распалась, у людей свои бизнесы. А все остальные смотрят к себе в карман, и Путин для них — просто ресурс. И ему, как мне кажется, сейчас просто не на кого опереться. Помните, несколько лет назад на какое-то совещание к Путину по металлургии не приехал владелец металлургического комбината. Путин говорит: «Ах, он заболел? Пошлите к нему докторов». И поехали к нему доктора с погонами. Еле выкрутился мужик. Это была власть, была регулируемая репрессиями норма отката.

— А откуда вообще берется власть?

— Она появляется сама по себе. Такая вот метафизическая субстанция. Вроде материальная, а вроде и не материальная. Передается из рук в руки. А нету — так и передавать нечего. Вот передал Путин Медведеву власть формально, а ее нету: на самом-то деле ничего не передал, пустышку. И откуда взять — непонятно. Власть — это консолидация противоречивых стремлений, а сейчас нету поля консолидации. Все замкнулись в поместьях и охраняют их, чтобы, не дай бог, не потерять.

Про митинги

— Это обычный русский бунт, только в необычной среде. Помните, у нас бюджетники, пенсионеры протестовали против монетизации льгот? Люди были обижены тем, что у них отбирают статусный ресурс, конвертируя его в рубли. У сегодняшних протестующих инстинктивная реакция: люди обижены, что их не уважают. Они думали, у них есть избирательный ресурс, а им, как им кажется, показали фигу. И власть теперь думает, как компенсировать это нарушение социальной справедливости.

— Зачем?

— Так несправедливость же допущена. Вот власть и пытается восстановить справедливость. Но не знает как.

— Но почему именно сейчас?

— Так дефицит же власти. Ну какой «тандем»? Не может быть двух верховных распорядителей ресурсов в одном ресурсном государстве. Из-за дефицита власти теряется управляемость. И чтобы восстановить управляемость, власть вынуждена сейчас отпустить вожжи. Ресурс информации был монополизирован, сейчас идет его демонополизация.

— А зачем подделывали голоса?

— Паника была. Десять лет создавалась «Единая Россия» как политический механизм. Каким бы плохим он ни был, он обеспечивал законодательный процесс, законы принимались дурацкие, но как-то все было организовано. И вот в результате конкуренции во власти и сопутствующего конкуренции дефицита политический механизм сломался. У «Единой России» нет конституционного большинства, а во многих региональных заксобраниях нет и простого большинства. А сейчас надо будет принимать кучу законов. И очень им хотелось избежать этой ситуации.

— Может, в результате появится политика?

— А нет групп, чьи интересы можно было бы представлять. Вот этих, которые на площадь вышли? У них нет ничего общего, кроме обиды. Политическая партия — это институт классового общества. Партии представляют интересы богатых и бедных. А у нас нет богатых и бедных, у нас совсем другая социальная структура. И представительство осуществляется совершенно другим образом. На эту Думу возложены парламентские функции, которые она в принципе не может выполнять. Это еще не сословный собор, но это и не парламент.

Но не думаю, что эта турбулентность критическая. Экономика нормальная, цены на нефть высокие. Дырки заткнуть есть чем. В регионах абсолютное спокойствие. Сейчас власть вынуждена будет договариваться, потому что нужно обеспечить явку на президентские выборы.

Про интеллигенцию

— В том мире российском, который сейчас возник, есть логика, но нет места интеллигенции. Вы заметили, как бесятся все наши интеллигенты? Они лишние в этой системе. Массовый настрой уехать — это симптом того, что не нужны ни журналисты, ни писатели, ни деятели кино. Все можно импортировать. Кто вас читает? Такие же, как вы. А в Союзе «Литературную газету» читали все. И Театр на Таганке знали все. И «Иронию судьбы» смотрели все. А сейчас этого «пространства интеллигентности» нет.

Интеллигенция — это представители всех сословий, которые используют свои профессиональные знания для рефлексии положения и фиксации несправедливости. И эту свою рефлексию интеллигенция адресует власти, обращая ее внимание на тех, кто обделен при распределении ресурсов. Эта триада «народ — власть — интеллигенция» — диагностический признак сословного общества: власть заботится о народе, народ благодарен власти за заботу, а интеллигенция болеет за народ и обращает внимание власти на его беды.

Сейчас, как мне кажется, триада разрушается. Прежде всего потому, что интеллигенция не хочет и не может признать сословную структуру и выработать соответствующие сословные идеологии. В результате разрушается представление о социальном времени, интегрирующее сословия в целостность социальной структуры. У нас как у государства сейчас нет предвидимого будущего, одно воспроизведение настоящего. Новые сословия разобрали ресурсы и предполагают, что так будет продолжаться вечно. А вечность не предполагает рефлексии.

Интеллигенция существует только в триаде с властью и народом. Если нет власти, то нет ни интеллигенции, ни народа. Народ — это интеллигентский конструкт. Интеллигенция существует, потому что она болеет за народ, потому что власть его обижает. А в отсутствие власти исчезает место интеллигенции и народ распадается на отдельных реальных людей со своими проблемами.

Правда, у нас власть очень интеллигентная: властные люди воспринимают страну как объект для преобразований, а не как реально существующий организм. Сплошное торжество абстрактной схемы над жизнью.

Про роль личности в истории

— Что? Роль личности в истории? Нет такой роли. Не одни, так другие. Возникает ситуация — появляется человек. Среда выделяет его, выталкивает. От конкретных людей мало что зависит. Особенно в нашей системе. Может появиться разве что очередной Пугачев.

— И сейчас может появиться?

— Сейчас нет основания для пугачевщины. Все же при местах, все при потоках каких-то. Кроме интеллигенции. В стране же, в общем, все нормально — идет естественный процесс: что бы власть ни делала, внизу формируются реальные собственники и соответствующий им рынок. Есть решаемая проблема легализации этого рынка. И тогда, вполне возможно, мы сможем без больших потрясений перейти к более-менее нормальной экономике. Рынок же не создается, он формируется. И сейчас под этим зонтиком — нефтяным, газовым — формируется реальная экономика, в разных регионах разная. Так и должно быть, это естественный процесс.

Вот люди на Болотной говорят: давайте сделаем «как там». Но если начнутся большие потрясения, вполне возможно, что этот естественный процесс в очередной раз остановится. А на самом деле «как там» может получиться, только если ничего не делать. Как Примаков. Вроде бы он ничего не делал, а последствия дефолта очень быстро удалось снять. Как? А хрен его знает. Сама система выстроилась.

— И как все будет развиваться, если ничего не делать?

— Будем существовать. Ну, не выполняются поручения президента, премьера, ну, никто их не слушает, они чего-то пишут наверху, а внизу все само по себе происходит — и дай бог, чтобы так оно и было. Только само по себе. Если не мешать, само все устаканится.

— А ваши студенты ходят на митинги?

— Ни одного не знаю, который бы ходил.

— А они интеллигенция?

— Пытаются ей быть. У меня заключительная лекция по интеллигенции на третьем курсе. Обычный вопрос: а вы себя интеллигентом считаете? Я говорю: да, конечно. Обычная жалоба в конце курса на меня и мне же: сломал картину мира. Спрашивают: что нам теперь с этим знанием делать?

— И что вы отвечаете?

— Говорю: это ваши проблемы.

Реалистичное обучение реальному положению дел

Система образования должна готовить молодое поколение к реалиям жизни? Ни в одной учебной программе или стандарте вы не найдёте такой постановки вопроса. В поставленный вопрос стоит добавить «к эффективной конструктивной деятельности в полностью понимаемых реалиях жизни», но я пока остановлюсь именно на ознакомлении с реальным положением дел.

К какому жанру и стилю можно было отнести сложившееся среднее и высшее образование, если рассматривать их как своего рода произведения искусства? К критическому реализму,  романтике,  классицизму, фантастике или фэнтези, агитпропу, попсе, житиям святых, модернизму, постмодернизму, абстракционизму, сюрреализму? На мой взгляд, там можно найти всё из перечисленного, кроме первого.

Что должны бы содержать учебные программы и стандарты, если доводить их до уровня критического реализма (по философской классификации — критического рационализма)?

В самую первую очередь, они должны включать — соразмерно и соответственно реальности — перечень и описание ошибок, заблуждений, манипуляций, обманов, нарушений законов и правил и т.п., т.е. явлений, составляющих чрезвычайно важную и актуальную часть реальности. Предположим, курс обществознания или пресловутый курс «Россия в мире», если их создавать не в жанре агитпропа, а в жанре критического реализма, будут включать не только пересказ норм Конституции, благие пожелания по соблюдению законов и рекламные буклеты к сочинской Олимпиаде, но и описание всех технологий нарушений избирательного процесса, подтасовок трактования Конституции, динамику спуска России в списке коррумпированных стран вкупе с описанием всех видов коррупции и т.д. В качестве компромисса возможно приведение примеров всех социально-политико-экономических гадостей на примере каких-нибудь африканских или латиноамериканских государств, главное, чтобы перечень был полный, а кейсы — выразительными.

И в учебниках могут приведены такие отрывки из интервью социолога Симона Кордонского, где как упоминается реальность:

— А у нас сейчас дефицит чего?

— Власти.

— И куда она делась?

— Растворилась. Найдите человека, который решит любую проблему. Нету его. Обдерут как липку, а проблему не решат. Еще и подставят. Есть рынок имитации власти.

— А кого слушаются?

— А никого. Исходят из собственных интересов. Понимаете, есть «в реальности» и есть «на самом деле». В реальности во власти все места заняты, а на самом деле власти нет. Все ищут, кому дать. Непонятно, к кому обратиться, чтобы решить проблему. Все спрашивают: у кого сейчас власть? А ее нет. Дефицит.

— А можно «отпустить цены на власть»?

— Это значит свободные выборы. А в выборах некому участвовать, потому что народа нет.

— Обычно этим занимаются политические партии.

— У нас нет политических партий. Есть сословные имитации. В России свободный рынок власти — это развал государства. Куда Чечня денется, как вы думаете? Или дальневосточные регионы?

Россия является собственностью чиновной бизнес-корпорации

В долговременность российской политической бизнес-системы не верят даже сегодняшние правители — Газета.Ru |Комментарии

Их звездный час

Такая нужная «победа со слезами на глазах» одержана
— 7.03.12 12:38 —

ТЕКСТ: АЛЕКСЕЙ МЕЛЬНИКОВ
ФОТО: REUTERS

В российском политическом классе нарастает ощущение исчерпанности политической модели, существовавшей на протяжении последних 20 лет, осознание ее ограниченности частными целями бизнес-бюрократии и расхождения последних с национальными интересами страны.

Сегодня они радуются до оловянного блеска слезящихся на ветру глаз. Они снова развратили, подкупили, обманули, принудили. Хоть и со старческой одышкой, но добежали до финиша первыми и нетерпеливыми руками ухватили свой главный приз – право еще шесть лет красть, врать и лицемерить. Это была игра пока еще по их правилам, все еще при их силе.

Если задуматься, то сегодняшние российские граждане не просто никогда не участвовали в честных выборах, они не имели возможности выбрать себе форму государства, в которой им предстоит жить, выбрать себе страну. Недаром одни все более настойчиво требуют парламентской республики. Другие, оглядываясь на Великобританию, Бельгию и Испанию, задумываются о конституционной монархии и возвращении к власти в России династии Романовых. Третьи обсуждают вариант полупрезидентской, смешанной формы правления. Но

никто из критически мыслящих людей не согласен рассматривать систему политического бизнеса семей и друзей как навечно данную России.
Некоторые представители российского политического класса в последнее время убеждают общество в необходимости созыва учредительного собрания, восстановления связи с добольшевистскими временами, установления прочных оснований российской государственности и тем самым преемственности не с СССР, а с исторической Россией. Если оставить в стороне пропагандистов на жаловании, то в российском политическом классе нарастает ощущение пустоты, исчерпанности временной модели, существовавшей на протяжении последних 20 лет, осознание ее ограниченности частными целями бизнес-бюрократии, расхождения последних с национальными интересами, несоответствия задаче конкурентоспособности современной России в мире.

История формирования действующей модели политической системы проста. Бойкая коммунистическая бюрократия, прельщенная перспективами грядущей приватизации, захватила власть в результате переворота августа 1991 года. Затем она окончательно установила осенью 1993 года то, что именуется «суперпрезидентской республикой», а на деле является оформлением ее права править без контроля со стороны народа так, как ей хочется, ни за что перед ним не отвечать, решая лишь задачу своего семейного и дружеского обогащения. Собственно, последнее и есть в ее понимании смысл власти.

Представление о власти как общественном служении, свойственное либеральным демократиям, если говорить о сути, а не о лицемерных уверениях, ей совершенно чуждо и в таковом качестве почитается лишь как риторическая фраза, обязательная в публичных выступлениях.

Это очень похоже на методы прошлых коммунистических начальников. Реальная политика делается где-то внутри, а «дорогим россиянам» преподносится что-то такое, что большинству из них в данный момент приятно услышать в соответствии с их воспитанными пропагандными ТВ и школой предрассудками – о желающих их развратить геях, похитить их недра «амерах» и «бритах», заразить их драгоценный отечественный коррупционный организм вирусом «оранжевой чумы».

При этом практически все – и те, кто правит, и те, кем правят, – понимают, что Россия является собственностью чиновной бизнес-корпорации, раскинувшейся по всей стране, но никак не владением граждан.
Этот феномен политической шизофрении, при котором думают об одном, а говорят и делают другое, весьма показателен. Он ясно говорит о том, что даже сегодняшние правители, себя назначающие отцами народа, не верят в долговременность российской политической бизнес-системы.

В противном случае мы бы услышали ясное декларирование не формальных, а реальных принципов ее функционирования и публичную защиту против принципов либеральной демократии таких ее оснований, как «национальный лидер», «тандем», «партия бюрократии», пропагандистское ТВ, «вертикаль» назначенцев, «выборы без выбора», особая роль секретной политической полиции и жандармерии. Отчего бы это пропагандистам на жаловании не заняться отстаиванием этих установлений российской политики? Ведь не стыдится коммунистический Китай открыто говорить, что его система основана на принципах, отличных от либерально-демократических.

На практике же мы видим иное. Те, кто начинает ясно и с верноподданническими целями говорить о том, как работает эта система, вроде генерала Черкесова, немедленно из нее удаляются. Быть лицемерной, двуличной ее основное правило. Система стремится создать впечатление, что она не намного отличается от Запада, что в основе своей она такая же, только с некоторыми особенностями и своими национальными интересами. Дескать, и коррупция на Западе тоже есть, и демонстрантов там тоже разгоняют, и своих неонацистов там полно, а вот, кстати, и префектов во Франции тоже назначают.

Словно хищный богомол прикидывается российская чиновная коррупция и правительственный бизнес не слишком примечательной зеленой веткой на дереве современной либерально-демократической цивилизации.
Такая нужная «победа со слезами на глазах» одержана. Отгремели организованные сверху митинги поддержки. Российская бюрократия с «жужжаньем в черепах и холодком в костях» удобно рассаживается в креслах в ожидании приятных послевыборных впечатлений. Она думает, она уверена, что поезд, в первом классе которого она поедет, направляется в страну Эльдорадо. Но это поезд, готовый ехать только по кругу, а значит, отправляющийся в никуда, начинающий движение в ничто, настоящий ghost-train.

Вдоль дороги вырастают оазисы Сколково, олимпийские объекты, весело бегут газопроводы и пивопроводы, зеленеют футбольные поля, на которых задорно гоняют мяч «челси» и «анжи». За ними же, не видная державному чиновному глазу, лежит летящая в пустоту истории страна с великим прошлым, но без всякого будущего. Страна отчужденных, запуганных, запутавшихся, разуверившихся людей с их повседневными нуждами, столь далекими от забот того, кто плачет, увидев в мартовском небе свою счастливую звезду.

Тeги: Выборы 4 марта 2012 года, бюрократия, суверенная демократия
Читать полностью: http://www.gazeta.ru/comments/2012/03/07_a_4029973.shtml

Методология социальных наук как идеология бюрократического господства / Русский журнал

Методология социальных наук как идеология бюрократического господства /Русский журнал

Политическая философия

Аласдер Макинтайр

Чарльз Перрой как-то заметил по поводу конфликтов в организациях, что "эта проблема практически не исследовалась, если не считать анекдотических и сугубо описательных примеров"[1]. В литературе на данную тему есть очень странное противоречие между теоретическими исследованиями, в которых конфликт или упоминается крайне редко, или провозглашается маргинальным явлением, и исследованиями описательными, в которых конфликт оказывается повсеместно присутствующим не только в политических и промышленных организациях, но и в госпиталях, университетах и т.д.. Сама повсеместность конфликта доказывает – это не сугубо маргинальное явление. Однако теоретики по каким-то причинам используют модели, согласно которым конфликтные ситуации — нечто из ряда вон выходящее. В данной статье мне бы хотелось предложить подход, проясняющий причины этого несоответствия. Мой тезис таков: социальное существование любой формальной организации исполнено конфликтами, но одновременно такая организация наделена особыми механизмами, позволяющими скрывать само наличие конфликтов. Более того, я буду утверждать, что тот тип теоретических сочинений, который критикует Перроу, сам отчасти является идеологией того организационного существования, которое теоретики пытаются описать. Одним из ключевых элементов этой идеологии организаций оказывается конвенциональная методология социальных наук. Одна из ключевых функций этой идеологии — поддержание бюрократического господства.

Прежде рассмотрения всех прочих вопросов, представляется существенно необходимым приобрести лучшее понимание того, что такое конфликт. Именно этим я и займусь в первую очередь.

I. Три типа конфликта и понятие идеологии

Перроу в уже процитированном отрывке рассматривает тот конфликт, который возникает в процессе конкуренции различных групп внутри формальной организации за такие блага, как безопасность, власть и самоуправление. Примеры, которые он приводит, касаются подразделений производства и реализации в коммерческих фирмах; докторов, медсестер и администрацию в больницах; профессорско-преподавательский состав и администрацию в университетах. По поводу данных конфликтов он замечает: "сократить их число, сдержать и использовать во благо — вот задача управляющего"[2]. Очевидно, что администрации в целом удается преуспеть в реализации подобных задачах, именно поэтому теоретики рассматривают конфликт как нечто вторичное и маргинальное для существования организаций. Но почему победа администрации оказывается столь легкой? Я буду доказывать, что столь легкая победа связана с тем, что участники конфликтов сами разделяют то видение организации, согласно которому конфликт — нечто вторичное и маргинальное. Именно на основе этого представления они и строят свое поведение. Сравните данный конфликт с совершенно иным типом конфликта, возникающим, например, в случае войны.

Что отличает гениального военного стратега от просто талантливого? Например, что отличает Наполеона, генерала Ли, Лиддел Харта или Гудериана? Гениальный стратег делает себя и свои действия настолько непредсказуемыми, насколько это только возможно. Вводя нововведения в тактику, организацию и технологию вооружения, он нарушает то, что ранее считалось неотъемлемой структурной составляющей ведения военных действий. Поступая так, гений использует те правила, которые показали свою действенность в прошлых войнах и сражениях, иначе, чем члены военных штабов тех наций, которым суждено пасть от войск, руководимых военными гениями. Командующие военного штаба побеждаемых наций зачастую представляют собой неудачных наследников прежних гениев. Прусский глава Штаба кодифицировал успехи Фридриха Великого в серии правил, которые стали позиционироваться как естественные законы войны; Наполеон знал эти кодификации и опроверг эти законоподобные обобщения, разгромив прусские войска под Йеной и Ауэрштадтом. В 1861 году генералы Юнионы были прекрасно осведомлены обо всех хитростях Наполеона, они считали себя знатоками естественных законов войны. Ли, знавший это, действовал вопреки данным законам и разгромил своих врагов.

Военная история прекрасно свидетельствует о том, что наилучший способ разгромить другую страну — проследить за тем, чтобы в своих военных академиях она использовала определенный перечень учебников. Сделав так, чтобы противник однозначным образом трактовал как свои, так и чужие действия, а также принимал некоторые общие правила, касающиеся конфликта, можно легко превратить его в легкую потенциальную жертву на поле боя. Достигается это внедрением в сознание потенциального противника привычки воспринимать то, что происходит на поле боя одним, а не другим образом. По сути, страны, целиком полагающиеся на учебники, побеждаются по причине предсказуемости собственных задумок, а вовсе не по причине задумок своих противников. Хотя генералы-победители иной раз и могут положиться на учебник, но это должен быть правильный учебник: Гудериан, читающий Лиддел Харта, — очень показательный пример. Следовательно, еще до всяких военных столкновений идет война учебников, война пониманий и концептов.. Лучший способ победить в войне – победить своего противника в идейном плане.

Между этой военной истиной и истиной, касающейся конфликтов внутри организаций, есть очень важные параллели. Участники внутриорганизационных конфликтов очень часто трактуют их так, как то описывает Перроу. Они полагают себя носителями интересов, что заставляет конфликтующих предпринимать усилия с целью обеспечить себе большую, чем у конкурентов долю таких благ, как власть, безопасность, самоуправление — и деньги (эту ценность Перроу любопытным образом не замечает). Однако интерпретировав конфликта таким образом, они уже согласились с определенным пониманием ситуации, с определенной идентификацией своих интересов, с определенной трактовкой чаемых вознаграждений или полномочий. Очень может быть, что согласившись именно с таким пониманием происходящего, они уже сделались управляемыми, а значит и отчасти побежденными. Их уже победили в противостоянии пониманий и концептов, что является преддверием поражения в конфликте интересов.

Давайте в качестве примера рассмотрим промышленный труд и вознаграждение за него. В условиях капитализма — и не только в Америке — такой труд трактуется следующим образом: рабочие, управляющий персонал и инвесторы распределяют то, что было ими совместно заработано, соответственно, они все заинтересованы как в том, чтобы каждый получил как можно больше, так и в том, чтобы как можно больше товара было произведено. Следовательно, у всех трех групп единый интерес, которому должны быть подчинены все частные интересы. Согласно такому воззрению, все люди — это прежде всего потребители: они работают для того, чтобы иметь возможность потреблять. До тех пор, пока каждая группа признает общий интерес, его соблюдение разумно. И лишь если какая-то группа эгоистично забывают об этом интересе, то тогда эгоизм может быть проявлен и остальными участники производства. Это воззрение настолько укоренилось среди нас, что кажется почти естественным. Однако если взглянуть на него иначе, его неестественность окажется очевидной.

Согласно противоположному взгляду на ту же проблему, для человека существенным является рациональное поведение, потребление же должно обслуживать деятельность, а не обслуживаться ей. Мы должны есть, чтобы работать, но никак не наоборот. Классическое выражение этой мысли дал Аристотель, с ним были солидарны некоторые художники, социалисты и большинство ученых. Едва ли кто-то, кроме совсем радикальных сентименталистов, будет полагать, что работа должна (и может быть) интересной всегда, однако если работа лишь обслуживает потребление, то она просто обречена быть неинтересной. Согласно первому из рассмотренных взглядов, мой основополагающий интерес как члена группы заключается в том, чтобы потреблять как можно большую долю продукта труда; согласно второму – я едва ли могу быть сильно заинтересованным в сохранении того порядка организации работы, интереса и вознаграждения, который вытекает из первого взгляда. Очевидно, если первая позиция будет считаться верной повсеместно или хотя бы в большинстве случаев, то конфликты интересов будут локальными, управляемыми и, если менеджеры проявят достаточную искусность, маргинальными. Если же второй взгляд будет принят хоть сколько-нибудь значимым меньшинством рабочих, то тогда конфликт между ними и администрацией, а также между ними и инвесторами будет носить неустранимый, повсеместный и определяющий характер. Однако администрации и имущим классам сегодня не приходится участвовать в этой схватке за интересы и привилегии с той яростью, с какой им пришлось бы это делать в ином случае. По большей части они уже выиграли схватку, навязав то, как именно следует концептуализировать и понимать те самые оспариваемые интересы и привилегии.

Давайте рассмотрим еще один тесно связанный с предыдущим пример. В современной основанной на либерализме политике доминирует представление о политическом процессе как лавировании между разными интересами. Политическая нравственность понимается как соблюдение некоторых правовых запретов, связанных с поведением; нравственность в общем смысле этого слова полностью вытесняется в частную жизнь. Как следствие, у нас отсутствует концепция политической жизни, подразумевающая преследование целей, превосходящих все частные интересы и достигаемых индивидом лишь через участие в политической жизни. Собственно, такой концепции сегодня и не может быть, так как для нас общее благе — это продукт, складывающийся в процессе переговоров из индивидуальных и частных интересов. Именно поэтому политика Аристотеля, как успешная концептуализация греческого города-государства, не в силах охватить ни наше теоретическое понимание политики, ни ее практическое воплощение.

Однако все куда сложнее. Человек в силу своей природы вполне может забыть об Аристотеле, именно это сегодня и делает буржуазный мир, однако полностью избавиться от аристотелевских принципов интерпретации, наверное, все же невозможно. В обоих приведенных мной примерах превалируют не аристотелевские формы понимания и классификации. Политика, нравственность, закон, экономика и справедливость — все это категории, всегда понимаемые определенным образом. (В современном мире понятие "справедливая цена" бессмысленно, так как справедливость относится к одной сфере, а механизмы ценообразования — к другой). Такие концепты, как интерес, власть, свобода[3] понимаются сегодня очень специфическим образом. (Обратите внимание, что понятия интереса и конкуренции между соперничающими группами, предполагаемые в анализе Перроу, являются дополнением к моим экономическим и политическим примерам). Вопросы, которые не могут быть заданы в рамках господствующей концептуальной схемы, все же должны быть заданы. Как соотносятся хороший гражданин и хороший человек — по своей сути это самый аристотелевский вопрос; это вопрос о структуре сообщества, о систематическом распределении в сообществе некоторых черт характера (добродетелей). Подобный вопрос все время витал в воздухе во время Уотергейта; но именно потому, что общераспространенная мудрость не позволила ему прозвучать, морализаторство смогло подменить настоящее расследования. Вместо поиска порчи в самой структуре сообщества (или структуре отсутствующего сообщества), ее стали искать в сердце Ричарда Никсона. (Хотя, конечно, то было не совсем бессмысленное занятие).

Мой тезис таков: неразрешенные концептуальные конфликты отчасти предопределяют форму некоторых явных конфликтов; очень может быть, что повсеместность того конфликта, который теоретики организаций считают маргинальным, обуславливается более глубоким непризнанным конфликтом в самих формах понимания. Среди трех выделенных типов конфликтов, первый — это конкуренция различных интересов внутри устоявшихся организаций в условиях хорошо работающего порядка, такой конфликт Перроу признает. Второй — это военный конфликт, а третий — конфликты, затрагивающие уровень концептуализаций и пониманий, на который я делаю особый упор. Сходства тут также важны, как и различия. Второй и третий типы конфликтов напоминают друг друга, от первого они отличаются принципиальной неуправляемостью. Обычно подобные конфликты заканчиваются победой одной стороны и поражением другой. Однако в случае третьего типа как победа, так и поражение остаются скрытыми, не выраженными словами и не распознанными. Действительно, часть того, что делает победу победой, а поражение — поражением заключается в самом факте нераспознанности конфликта.

Едва ли странен тот факт, что третий тип конфликта по большому счету оставался непризнанным в рамках социальной теории. С этим недостатком признания часто соседствовало недостаточное признание той важности, которой обладают некоторые иные черты социальной реальности, каждая из которых делает реальность неуправляемой. Следовательно, всякий раз, когда эти черты выходят на первый план, они рассматриваются администрацией и ее советниками из социальных наук как подлежащие изгнанию призраки. Первая подобная черта — соотношение понимания и интерпретации социальной реальности к самой этой реальности, соотношение, как минимум, в одном очень важном смысле отличающееся от соотношения понимания природы к самой физической реальности.

Даже если обширные повреждения мозга приведут к утрате всех наших знаний об атомах и молекулах, так что в мыслях/языке/практике не останется и следа от этих концепций, атомы и молекулы все равно продолжат свое существование. Ничто из того, что ныне является истинным в теории частиц, не окажется ложным. Однако если похожие повреждения приведут к утрате наших представлений о репрезентативном государстве, так что в мыслях/языке/практике не останется и следа от этой концепции, то такая вещь как репрезентативное государство прекратит свое существование. Верования в те или иные понятия физической реальности всегда вторичны по отношению к самой реальности; существование физического мира не зависит ни от каких особых верований или концепций. Однако с социальной реальностью все обстоит прямо противоположным образом. Социальные практики, институты и организации отчасти состоят из верований и представлений тех, кто в них участвует и имеет к ним какое-то отношение. Почему я употребил слово «отчасти»? Потому что связанные с верованиями и представлениями практики, институты и организации имеют еще и иные важные черты. Однако чистые практика/институт/организация, абстрагированные от верований и концепций, бессмысленны; столкнувшись с неинтерпретированным и неинтерпретируемым поведением мы попадаем в мир романов Кафки.

В любом типе практик или институтов любой сложности формы интерпретации, составляющие эту практику и эти институты, не всегда будут полностью согласованными. Более того они не всегда даже будут сочетаться друг с другом: понимание взаимоотношений доктор-пациент, складывающееся у пациента, и понимание этих взаимоотношений у врача, что вместе определяет их фактическое взаимодействие, не всегда совпадают друг с другом. Да простят мне не совсем уместную метафору, их взаимодействие — это спор по поводу болезни, здоровья, экспертизы, лекарств и многих других вопросов. Каждая из сторон пытается выиграть в этом споре, заставив оппонента играть ту роль, которая соответствует их собственному видению предмета спора. Все то же самое может быть сказано и про отношения родитель — ребенок, правитель — подданный, профессор — студент и так далее.

Подобные споры и конфликты проявляются на уровне описательных терминов и концепций, которые всегда могут быть оспорены. Оспариваемые концепты могут относиться к сфере искусства, политики, политических партий, образования, болезней, естественной науки. Сущность данных концептов в том, что их применение может спровоцировать актуальные или потенциальные споры. Всегда можно обсудить, что является ключевым случаем, иллюстрирующим понятие, а что — маргинальным. Следовательно, ключевые обобщения также могут стать предметом спора. Брак, трагедия, образование — все это понятия, спорные по самой своей сути, соответственно, споры о том, что является наиболее общим для брака, трагедии и образования, будут отличаться от споров по поводу общих выводов, касающихся аминокислот, людей ростом в шесть футов или же ленточных червей. Более того, в первом случае нет никакой возможности понять предмет, описываемый при помощи концептов, без того, чтобы не воспользоваться этими самыми концептами. Объективность в данном случае подразумевает осведомленность о спорной и дискуссионной природе используемых понятий.

Именно в силу тех свойств, которые роднят социальные практики с определенным типом споров, — если хотите, определенного рода споры являются парадигмальными социальными практиками — данные практики всегда носят непредсказуемый характер. А в самой природе споров, дискуссий, сражений и прочих конфликтов заложена их принципиальная непредсказуемость.

Конфликты, дискуссии, спорные ситуации, непредсказуемый исход — просто потрясает, насколько более часто мы сталкиваемся с этими явлениями в жизни, чем в социальных теориях. Однако тут есть хорошее объяснение. В истории есть периоды, когда подобные явления считаются неотъемлемыми признанными чертами социальной и политической реальности. Например, можно взять периоды драматических переходов от одного фундаментального описания социального действия к другому. Профессор У. Адкинс в работе «Заслуги и ответственность» описал сосуществование и борьбу концептов героизма и полиса в Афинах V века до нашей эры. В исландской «Саге о Ньяле» описываются попытки язычества отстоять свои позиции в мире, все более становящимся христианским. В подобные периоды конкурирующие интерпретации ведут явную борьбу за право определить социальное существование. Однако для многих исторических эпох все обстоит совсем иначе: соперничество и конфликт в рассматриваемом нами смысле остаются латентными.

Для устоявшегося социального порядка характерно стремление отрицать основополагающий характер конфликтов, дискуссий, спорных ситуаций и непредсказуемых исходов. Данное отрицание закрепляется в социальных институтах. Большинство современных социальных теорий в этом смысле схоже с современным социальным порядком. Такая параллель не должна нас удивлять. Согласно моей позиции, социальные практики — это воплощение интерпретаций социальных практик. Социальные теории являются невоплощенными интерпретациями, пытающимися соотноситься с обществом так, как физические теории соотносятся с природой. Следовательно, всегда есть вероятность того, что социальные теории вместо описания конфликтующих интерпретаций, воплощенных в практиках, вместо стремления к объективности, подразумевающей признание конфликта, будут — а это в интересах одной из конфликтующих сторон — отрицать через замалчивание факты наличия конфликтов, дискуссий, спорных ситуаций и непредсказуемости исходов.

Для приверженцев той интерпретации, которая нашла свое воплощение в комплексной социальной практике, характерно отрицание самого факта конкуренции. Вместо этого они выдвигают тезис о том, что якобы существует некая бесспорная основополагающая структура. Победа тут подразумевает навязывание конкуренту убежденности в бесспорности одной нужной интерпретация, которая провозглашается не интерпретацией, но простым отражением реальности, «фактом». Социальная теория начинает функционировать как идеология тогда, когда она начинает способствовать именно такой социальной практике. Или лучше сказать так: в силу того, что слово «идеология» не принадлежит никому, что оно открыто для множества самых разных значений, я обговорю тот смысл, который собираюсь вкладывать в это слов.

Обратите внимание на три особенных черты идеологии (в моем понимании этого слова). Во-первых, теория, чтобы быть идеологией, должна выражать частичную истину. Принципиально ложные теории не могут становится идеологиями. Следовательно, необходимо более аккуратно проводить различие между наукой и идеологией. Хотя бы отчасти верная позиция может как двигать науку вперед, так и служить в идеологических целях. В силу того, что научные суждения в виду своего относительного характера, а также в виду целого ряда прочих причин могут всегда быть пересмотрены, идеология больше не может считаться чем-то, что может просто быть приписано другим, тогда как мы — ученые — оказываемся вне подозрений. Тем не менее, у нас есть основания полагать, что идея, функционирующая как идеология, воспринимается своими носителями иначе, чем идея, являющаяся частью научного дискурса. В случае идеологического использования не предполагается опровержения этой самой идеи.

Во-вторых, идеологический характер некоего воззрения еще ничего не говорит нам о мотивах и намерениях тех, кто его продвигает. Мой подход к идеологии не является редукционистским в том смысле, в каком таковым были некоторые иные подходы. Согласно этим подходам, некоторые мыслители просто отражали в своих теоретических построениях существующий социальный порядок; однако, как утверждаю я, подобное отражение — функция теорий, если они носят идеологический характер. При этом данные теории могут выполнять любые иные функции. Обратите внимание также на то, что мой подход несовместим ни с каким анализом в терминах «базис» — «надстройка».

В-третьих, главное, мое употребление данного понятия отличается не только от его употребления у Манхейма и Маркса, но также и от его употребления в построениях таких современных ученых, как Роберт Лэйн, который стремится превратить идеологию в еще одну дискретную эмпирическую переменную и учитывать ее в своем анализе. Причина тут проста. Если мы достигли уровня рассмотрения социальной реальности как набора дискретных эмпирических переменных, то значит вся работа по интерпретации и концептуализации остается позади нас. Мы работаем с полностью проинтерпретированным миром, то есть одна концептуализация в ущерб всем остальным уже была заранее постулирована. После подобного постулирования действительно появляется возможность анализировать верования, разделяемые индивидами или группами, как еще одну переменную. Однако в таком случае верования и интерпретации, конституирующие исследуемый мир и делающие доступный перечень переменных тем, чем он являются, полностью ускользают от анализа. Вместе с ними почти всегда из виду ускользают и дискуссии, конфликты, спорные ситуации и непредсказуемость исходов, как фундаментальные принципы реальности.

Конечно, в исследуемом стабилизировавшемся мире тоже будут интерпретации, споры, конфликты и сбои в прогнозировании. Однако они будут интерпретироваться в свете идеалов закономерности и порядка. Им суждено будет навсегда остаться лишь второстепенными явлениями. «Порядок» будет ключевым понятием для подобного исследования, а различные представления о системе или структуре будут идеалами, которым эмпирическая теория будет стараться соответствовать. Сам факт принятия утвердившегося миропорядка за точку отсчета, превращает эмпирическую теорию, как политическую, так и социальную в идеологию (в вышеописанном смысле этого слова).

Идеология, следовательно, оказывает двойное характерное воздействие: она скрывает определенные аспекты конфликтов и споров; делает же она это за счет сокрытия конфликтов и споров как таковых. Идеология — это маска, одеваемая определенным доминирующим порядком и, вообще, порядком как таковым. Однако одновременно это еще и маска, одеваемая критиками социальных порядков, которые в унисон с реакционерами отрицают фундаментальный характер конфликтов, споров и непредсказуемости исходов. Таким образом, идеология может возникать как на левом, так и на правом фланге.

II

Я уже выдвигал предположение о том, что специфические процедуры, санкционируемые методологией социальной науки, могут носить идеологический характер. Тем не менее пока данное предположение несколько преждевременно, сначала необходимо признать тот факт, что само существование методологии внутри социальных наук — подозрительное обстоятельство. Какие именно функции она выполняет? Некоторые ученые трактовали ее миссию как обеспечение социальных исследований нормами и методами естественных наук. Однако ни физики, ни химики, ни биологи не изучают ничего из того, что могло бы быть названо «методологией». Следовательно, само включение в учебный план предмета «методология» делает практики обществоведов отличными от практик ученых-естествоиспытателей. Я уже не раз был обуреваем искушением назвать данный предмет театральным: методология пытается объяснить нам, как играть роль естествоиспытателя на сцене социальных наук. Технические аспекты дисциплины — это грим, фальшивые бороды и театральные костюмы. Однако в отличие от актеров в театре, которые знают, что они актеры, в отличие от публика, которая также знает, что все происходит понарошку, методологи и их поклонники едва ли осознают себя и свои действия частью драматической постановки. Так что же такое методология на самом деле? Здесь можно отметить как минимум три момента.

Во-первых, методология может быть приравнена к изучению полезных практических секретов, подобных тем, что могут быть обнаружены в начале некоторых кулинарных книг. Например, методология может помочь понять, как различные способы постановки вопросов при проведении опросов, могут провоцировать различные ответы у респондентов. Естествоиспытатели должны научиться работать с микроскопом, а повара — определять годность яйца. Однако ни повар, ни естествоиспытатель не превращают практику получения полезных навыков в особый предмет учебного плана.

Во-вторых, методологией может быть названа совокупность практик, имеющая полное право на самостоятельное дисциплинарное существование. Я имею в виду прикладную математику и статистику. Я ни коим образом не хочу отрицать той существенной роли, которую играет статистика и прочие разделы математики в любом исследовании. (Я за обязательный экзамен по статистике, математике и компьютерной науке при поступлении в высшее учебное заведение на любую специальность в рамках социальных и, наверное, даже гуманитарных наук). Однако важно четко осознавать границы компетенции статистики. Ей под силу решить две задачи: она может показать при определенных обстоятельствах степень того, насколько взаимосвязь двух групп фактов не является случайной; показывая эту взаимосвязь, она позволяет не принимать в расчет некоторые гипотезы. Обратите внимание, что обе задачи носят негативный и только негативный характер.

Основополагающая истина, которую часто игнорируют те, кто разделяют недостаточно пуританский и аскетический взгляд на возможности статистики, заключается в том, что ни из какого набора сугубо статистических положений не может быть правомерно выведено ни одно заключение, имеющее значимость причинной связи. Это верно даже тогда, когда как в случае с анализом траектории в математике мы можем придать нашим переменным темпоральную упорядоченность. Эту истину можно сформулировать иначе: никакой набор чисто статистических положений не является достаточным ни для какого истинного причинного умозаключения. Ведь статистическая взаимосвязь подразумевает возможность наличия множества положений, ее объясняющих, однако причинное объяснение может быть только одно. Таким образом, между статистическими суждениями и суждениями каузальными существует непреодолимый логический разрыв Обществовед, предлагающий статистическое доказательство истинности какого либо каузального суждения, совершает логическую подмену: он выбирает из бесконечного множества суждений, могущих быть использованными в качестве объяснения, лишь одно. Журналы по социальным наукам доказывают: многие обществоведы сами того не замечая часто совершают такую подмену. Как им это удается? Мне посчастливилось найти хороший пример такой подмены в рядовом сочинении по методологии. Далее я буду следовать за мыслью Герберта А. Саймона[4].

Саймон как минимум дважды признает, что одних статистических положений недостаточно для правомерных каузальных заключения. Признает он это открыто, различая ложные взаимосвязи и истинные[5]; до этого он отмечает, что выразив отношения между переменными в серии алгебраических уравнений, мы еще не получаем однозначного способа выведения истинных каузальных упорядочиваний: «Каузальная упорядоченность, конечно же, будет видоизменена, если перед тем как решать уравнения система будет модифицирована так, чтобы учитывать линейные комбинации уравнений. Этот процесс алгебраически допустим…» (Simon, p. 353). Общий способ решения этих уравнений у Саймона совпадает с традиционным способом, предлагаемым другими учеными. «В силу того, что каузальные упорядочивания переменных могут быть установлены лишь в контексте законченной научной теории — то есть лишь в контексте полной структуры — ложная корреляция может быть отличена от истинной лишь в условиях наличия этой самой полной структуры»[6]. Что такое «научная теория как полная структура»? Это корпус каузального знания, касающийся целого ряда имеющих к этому отношение переменных. Однако тут мы без всяких сомнений попадаем в логический круг. Более простое каузальное знание может быть получено лишь при условии обладания знанием более утонченным. Такое невозможно. Техническая замысловатость кончается мистификацией. Что Саймон сделал, так это с восхитительной ясностью описал то, как в естественной науке, где уже есть необходимый каркас для теории, делаются каузальные умозаключения. Однако такого рода действия неприменимы для тех теоретических и эмпирических уровней, на которых работают социальные науки. Так как на самом деле обществоведы переходят от статистических положений к каузальным умозаключениям?

Такой переход становится возможным не благодаря особым замысловатым техникам, но благодаря предпосылкам, принятие которых делает применение техник действенным. Конвенциональная методология изначально навязывает в высшей степени партикуляристское видение социального мира. Когда обществовед принимает это видение, число связей, доступных для анализа, становится все более незначительным. Поведение абстрагируется от конфликтующих смыслов, которые затем могут вновь вводиться в приемлемой редуцированной форме как отдельная переменная или же их набор. Мир, которому позволено в рамках методологии появиться перед глазами ученого, должен удовлетворять пяти требованиям.

Во-первых, он должен состоять из дискретных, независимо идентифицируемых переменных. Это существенно важно для применения статистических методов. Во-вторых, эти переменные должны быть вычленяемыми в ценностно-нейтральном бесспорном виде. Для обществоведа существенно важна способность однозначно идентифицировать тех, кто является, а кто нет истинным членом данного сообщества. В-третьих, концептуализация предмета изучения должна зависеть не от существующих конкурирующими концептуализаций изучаемого общества, но от соображений удобства для анализа. Теория операциональных определений — наиболее грубое воплощение подобного принципа, она иллюстрирует характерное искажение обществоведами практик естественных наук[7]. В-четвертых, целью должно быть выстраивание законоподобных умозаключений; идеал здесь не естественная наука, но ее определенная философская интерпретация в духе таких ученых, как Г. Фейгл и К. Г. Гемпель. (Нередко обществоведы утверждают, что их обобщения носят лишь пробабилистический характер. Происходит это тогда, когда им показывают затруднительность процесса идентификации истинных законоподобных обобщений в социальных науках. Однако это крайне двусмысленный тезис. Если имеется в виду, что социальные науки постулируют лишь статистически значимые отношения, то тогда это никакая не наука; если же провозглашается стремление получить законоподобные пробабилистические обобщения – на подобие тех, что получают в статистической механике — то тут следует заметить: истинность такого рода обобщений выявить куда труднее, чем истинность простых законоподобных обобщений. Кроме того, как уже было отмечено ранее, одних статистических положений не достаточно ни для каких истинных обобщений. Таким образом, ограничение себя одними пробабилистскими умозаключениями никак не влияет на сущность методологии).

В-пятых, искомые обобщения должны позволять осуществлять предсказуемые изменения в социальных структурах; получаемое каузальное знание должно быть достаточным для осуществления необходимых манипуляций. Здесь есть прямая связь между методологией и социально-научной экспертизой, как удобства, доступного для государства и частных корпораций.

Подобные требования заставляют вычленять определенные черты социальной реальности и одновременно скрывать все прочие. Они упрощают как мир, так и отбор анализируемых гипотез. Конфликт и идеология допускаются лишь как элементы порядка: конфликт признается лишь в той степени, в какой он является контролируемым, а идеология – в той степени, в какой это идеология именно других, но никак не своя собственная. В таком контексте неспособность уладить конфликт и преодолеть идеологию будут считаться симптомом отсутствия навыков управления, что в свою очередь будет говорить о недостатке социально-научного знания. Это прекрасно отражается на финансировании социально-научных исследований: если полученное социально-научное знание успешно, то тогда есть все основания требовать дальнейшего финансирования, если же это знание оказывается неприменимым, то это также повод требовать дальнейшего финансирования и дальнейшего исследования. Неудача оправдывает проект столь же безотказно, что и успех. Учитывая реальный очень скромный послужной список прикладной социальной науки — сколь же выгодной оказывается эта практика! Однако подобная нефальсифицируемость — характерный признак идеологии.

Таким образом, методология продвигает одно очень конкретное видение социальной реальности, это видение скрывает фундаментальные пласты реально присутствующих в мире концептуализаций, конфликтов, спорных ситуаций и непредсказуемых исходов. Следовательно, методология выполняет одну из двух ключевых функций идеологии. Но выполняет ли она другую? Просто ли она скрывает некоторые черты социального мира или же делает это в интересах особого видения реальности, разделяемого конкретной группой? Не способствует ли методология утаиванию именно определенных концептуализаций, конфликтов, спорных ситуаций и непредсказуемых исходов? Я буду доказывать, что все обстоит именно таким образом и что методология социальных наук функционирует как одна из идеологий бюрократического господства. Однако сначала надо прояснить сущность этого господства.

III Методология и идеология бюрократического господства

Молекулы не читают книг по химии, а вот менеджеры книги по теории организаций читают. Следовательно, подобные книги, какими бы ни были намерения их авторов, не просто описывают, они задают модели будущего поведения. Если книги становятся учебниками во влиятельных бизнес-школах, то тогда изначальные погрешности описания могут со временем нивелироваться: поведение менеджеров начинает все больше соответствовать тому, о чем было написано в учебниках.. К сожалению, влияние собственных книг — не та тема, которая особенно интересует теоретиков организаций. Однако, когда выясняется, что самые разнородные теории организации сходятся в целом ряде ключевых вопросов, у нас появляются все основания считать их составными элементами общей идеологии управленцев. Среди этих вопросов два являются особенно важными, это вопрос контроля и — что не удивительно — конфликта.

Некоторые теоретики сосредотачиваются на мотивах тех, над кем осуществляется господство (Ликерт); другие — анализируют их базовые представления (Марш, Саймон); ряд теоретиков отмечают важность неформальных групп для функционирования организаций. Однако во всех случаях мотивы и представления рассматриваются лишь как средства, благодаря которым успешный менеджер может достигать поставленных им же самим целей, если, конечно, он занимает достаточно высокое место в иерархии. Знание, требуемое менеджеру, — это знание каузальное, оно должно состоять из обобщений и повышать манипулятивные навыки. Поняв данное обстоятельство, едва ли можно удивляться при виде почти единообразных текстов по организационной теории, в которых начинают с отрицания Вебера, а заканчивают утверждениями, сильно напоминающими ту самую отвергнутую веберовскую трактовку бюрократического господства. Написание подобных текстов — своего рода ритуал; реальное поведение управленцев никак не соответствует веберовским описаниям. Данное обстоятельство уже было со всей очевидностью отмечено Э. Даунсом[8], Я.-М. Дестлером[9]. Отвержение Вебера — отправная точка любого описательного исследования. Однако в тех же самых исследованиях показывается, что когда менеджеров просят легитимировать свое нахождение у власти и свой стиль руководства, они тут же начинают пересказывать Вебера. Следовательно, чем более идеальным является описание, тем более оно оказывается веберовским. Именно идеал функционирует на уровне легитимации и определяет ее формы. Чарльз Перроу[10] обращает внимание на это сочетание явного отвержения Вебера с бессознательным к нему возвращением у Марша и Саймона. Хотя эти два ученых едва ли могут быть названы единственными примерами.

Давайте попробуем набросать черты идеального бюрократического господства; неизбежно выяснится, что эти черты потрясающим образом совпадают с теми требованиями к реальности, которые выдвигает методология социальных наук. Во-первых, бюрократия должна иметь дело с дискретными обособленными элементами, могущими быть помещенными в устоявшуюся уникальную классификацию. Лишь тот, кто удовлетворяет необходимым критериям с первого по пятый может рассчитывать на социальное обеспечение; случаи третий и седьмой — компетенция служащих как минимум четвертого класса; о действиях, подразумевающих траты на суммы от n до m долларов, должно быть предварительно сообщено в документах с такими-то и такими-то шапками. Таким образом, бюрократический мир состоит из дискретных переменных. Во-вторых, классификация, упорядочивающая, а в определенном смысле и создающая переменные, должна сама считаться бесспорной. Применимость данной классификации не должно зависеть от ценностных установок конкретных индивидов или социальных групп. В-третьих, именно бюрократу принадлежит право создавать классификации, именно он материализует свои представления: переменные в классификации будут выстроены так, как того хочет бюрократ.

Таким образом, первые три методологических критерия находят свое полное отражение в бюрократических практиках. Или даже не столько в актуальных практиках, сколько в той идеализированной картине практик, с помощью которой бюрократия держит других в повиновении, считая себя полностью уполномоченной на это. Все то же самое может быть сказано и про четвертый с пятым критерии. Отношения между классифицированными элементами должны быть упорядочены так, чтобы бюрократические правила соотносились с набором каузальных обобщений, гарантирующих предвидение: действие A приведет к последствиям B и C. Данные каузальные обобщения должны не только гарантировать предвидение, но еще и давать рецепты достижения нужных результатов, они должны быть инструментами эффективного манипулирования.

Легитимировать себя — значит доказать факт обладания тем типом знания, которое требуется для осуществления манипуляций на необходимом уровне организации. Неспособность легитимировать свое господство означает или неспособность навязать управляемым подходящую классификацию, или неспособность выработать правила и обобщения, позволяющие делать предсказания, или, наконец, неспособность успешно манипулировать во имя достижения тех целей, которые ставит перед собой организация.

Против такого подхода к бюрократическому господству могут быть выдвинуты два возражения. Во-первых, — тут я воспользуюсь идеями Андре Л. Дельбека[11] — выше говорилось лишь о том господстве, которое имеет место при рутинном принятии решений. Мной было проигнорировано то, что Дельбек называет творческим принятием решений или принятием решений на основе диалога. Тут я замечу следующее: успех в подобной деятельности будет по большей мере, если не целиком, зависеть от того, сможет ли сфера творчества (инновационные решения прежде неразрешимых проблем) или диалога (ведение переговоров с профсоюзами) быть успешно перенесена в пространство рутинной работы и принятия решений (решение проблемы найдено, формула успеха принята, забастовка утихомирена, а способ недопущения подобных ситуаций в будущем выявлен).

Второе возражение гораздо основательней. Согласно Игону Биттнеру, теория организации состоит из понятий, только кажущихся ясными, на самом же деле они таковыми не являются. Возьмем, например, эффективность. То, что называется бюрократической эффективностью, доступно для такого количества интерпретаций, о котором не подозревал и сам Вебер. Если Биттнер прав — а мне кажется, что он прав, — то ясность некоторых положений как теории организации, так и административной практики — фальшивая ясность. Мой же анализ не учитывает этого факта. Однако для меня значение имеют именно способы легитимации бюрократического господства, то есть то, как практически и теоретически используется теория организаций. Если ключевые понятия, используемые для легитимации, сами являются интригующе непрозрачными, то это, конечно, важно, но никак не влияет на суть того, что я пытаюсь сказать.

Мой тезис таков: критерии бюрократического господства и критерии конвенциональной методологии социальных наук взаимообуславливают друг друга. Как в том, так и в другом случае маскируется основополагающий конфликт, в обоих случаях есть попытка превратить его в нечто более маргинальное, чем он есть на самом деле или же чем он на самом деле бы стал. Оба подхода делают конфликт более управляемым, представляя его с помощью административных усилий чем-то маргинальным и разрешимым. Методология социальных наук является идеологией как в своих отдельных, так и в своих общих аспектах. Тут важно вспомнить мой тезис о том, что идеология может быть успешной лишь если она является отчасти истинной. Отсюда следует, что некая идея может быть эффективной в идеологическом плане, если она позволяет хоть в какой-то ограниченной степени осуществлять социальный контроль и способствовать социальным изменениям. Тут необходимо особо подчеркнуть слова "отчасти" и "ограниченный". Нас ослепляет именно успех идеологии, а вовсе не ее провалы, поэтому отказываться следует именно от того, что кажется в идеологии наиболее убедительным. Таким образом, Иоганн Гальтунг[12], называющий философскую критику конвенциональной методологии социальных наук продуктом "излишнего умствования" и говорящий о методологии, что она попросту "работает", полностью упускает всю суть: проблема в том, что методология работает слишком хорошо.

IV Постскриптум

Для разъяснения моей позиции требуется сделать еще одно уточнение, иначе суть позиции может быть искажена. Я переходил от рассмотрения конфликта к идеологии, от идеологии к методологии, и, наконец, от методологии к бюрократическому господству. Структура этого господства, в моем изложении, такова, что конфликт оказывается чуть ли не базовым понятием. Тем самым может создаться впечатление, что я разделяю почти гераклитовское видение социальной реальности, в которой конфликт, конкуренция и борьба — фундаментальные принципы существования. Во избежание этого недопонимания необходимо ввести еще одно понятие. Однако его введение сильно усложнит мой тезис. Подразумеваемое мной понятие — это понятие социальной традиции. Вебер изначально ввел понятие бюрократического господства именно для того, чтобы противопоставить его господству традиционному. Однако его видение традиции было настолько неадекватным, что сам момент противопоставления оказался отчасти утерян.

Наиболее существенные социальные конфликты случаются или внутри традиций или между ними самими. Подобные конфликты — это конфликты различных несоизмеримых благ, искомых людьми — носителями конкретных традиций. Жизнеспособная традиция — это традиция, способная плодотворным образом сдерживать конфликтующие социальные, политические и даже метафизические притязания. Формы деятельности, лежащие в основе традиций, с точки зрения рациональности, всегда несовершенны, то есть невозможно вычленить никакие правила, никакие рациональные процедуры, необходимые или достаточные для того, чтобы управлять этой деятельностью. Примерами традиций в используемом мной смысле являются: система институтов Афин V в. до н.э., средневековые царства, христианские или исламские, современные естественные науки и т.д. Современные бюрократические организации возникают именно тогда, когда традиции начинают давать сбой. Формальные организации существовали и в традиционных обществах, однако люди, находящиеся тогда у власти, были вынуждены для собственной легитимации все время апеллировать к авторитету традиции, которой и служила данная организация. Папа Римский должен был всегда быть готовым услышать критику в свой адрес, опирающуюся на христианское вероучение; физика — предмет постоянной апелляции членов научной иерархии. Однако существование традиций не мыслимо без организационных форм, организации же всегда подразумевают управленцев. Однако эти управленцы в лучшем случае контролируют организацию, но никогда — традицию. Следовательно, никакой конфликтный менеджмент никогда не сможет устранить конфликт в традиционных обществах. Показательными примерами тут могут быть: связь трагической драмы с политическими собраниями в общественной жизни Афин, противостояние светского и церковного закона в Европе XII века, противостояние приверженцев старой и новой астрономии в XVII веке. Следовательно, от идеологий в современных формализованных организациях, в которых традиции и так находятся под постоянной угрозой, исходит еще даже большая опасность.

Признание традиции — необходимый ключ к пониманию взаимосвязи между конфликтом, идеологией и организацией в политической жизни общества. К сожалению, этому признанию мешают два фактора. Во-первых, лишь консервативные авторы, пишущие о политике, — например, Эдмунд Бёрк или Майкл Оукшотт — считают традицию чем-то значимым. Во-вторых, предпосылкой для понимания роли традиции — и, следовательно, роли конфликта — являются глубокие познания в философии и истории, однако именно эти предметы столь часто оказываются за пределами учебного плана по политической науке, что является плодом бихевиоральной революции. При чем вытеснило эти предметы как раз изучение методологии. В силу того, что под методологией понималась статистика и прикладная математика, едва ли кто-то противился данному решению. Такая замена вскоре дала свои плоды, чему доказательство — «The American Voter»[13]. Однако факт остается фактом — владение математикой у студентов, обучающихся политической науке, улучшилось не сильно. Что данная замена действительно сделала, так это вытеснила как раз те предметы, которые могли бы помочь ученым осознать идеологическую функцию методологии. Получив прописку в учебном плане, методология приобрела еще одно идеологическое измерение.

Перевод с английского языка Дмитрия Узланера

Примечания

[1]Perrow Ch. Complex Organizations: A Critical Essay. 1986. — P. 159.

[2] Perrow, P. 159.

[3] См. Macpherson C. B. Democratic Theory: Essays in Retrieval. Claredon: Oxford, 1973.

[4]Simon H.A. Causation // International encyclopedia of the social sciences (ed. D.L. Sills). New York, NY: Macmillan and The Free Press. — PP. 352-4.

[5]Simon H.A. Causation, pp. 354.

[6]Simon H.A. Causation. P. 354.

[7] По этому вопросу см. Putnam H. A Philosopher Looks at Quantum Mechanics // Putnam H. Philosophical papers, Vol. 1, Cambridge: Camnbridge University Press, p. 130-158.

[8]Downs A. Inside Bureaucracy. – Waveland Press, 1993.

[9]Destler I- M. Presidents, Bureaucrats and Foreign Policy: The Politics of Organizational Reform. — Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1972.

[10]Perrow Ch. Complex Organizations… P. 148.

[11]Delbecq A.L. The Concept of Organization, pp. 239-55.

[12]Galtung J. Theory and Methods of Social Research. — Allen and Unwin, 1976. — P. 1.

[13] «The American Voter» — опубликованное в 1960 году исследование электорального поведения американцев. Долгое время считалось эталоном такого рода исследований (прим. пер.).

07.03.12 8:21
© Содержание — Русский Журнал, 1997-2011. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67

Путин навсегда — Сергей Колесников | Ведомости

ВЕДОМОСТИ - Сергей Колесников: Путин навсегда

Картография диалога о проблемах и ПОИСК (проблемо-ориентированная информационная система коммуникации)

ПОИСК — проблемо-ориентированная информационная система коммуникации. Так примерно можно перевести на русский язык Issue Based Information System (IBIS) — аргументационную схему, разработанную на Западе в 1960-70-х годах для координации и поддержки процесса принятия политических решений. IBIS — это грамматика Dialogue Mapping™ (картографии диалога), система обозначений и картографической записи группового обсуждения тех или иных проблем, прежде всего так называемых  «непослушных» проблем (wicked problems), к которым относятся все проблемы, в которых существенную роль играют люди с различными позициями и интересами. Довольно много полезных материалов об этой технологии работы над решением проблем есть на сайте CogNexus Institute.

Я интегрирую картографию обсуждения проблем и технику ПОИСК в свою технологию КОРНИ, а более подробное описание картографии диалога (Dialogue Mapping™) и техники ПОИСК буду размещать на своём сайте здесь.

Где и когда начинается обман и как его эффективно предотвращать

Вот и закончился день российского позора под названием «выборы президента». Можно сильно и эмоционально возмущаться, матерно ругаться и звать на баррикады. Не стоит так неправильно и бессмысленно реагировать. Лучше всего спокойно приступать к работе по исправлению очевидного помоечного бардака. Как, например, начинать изживать тотальную ложь и обман, заполнившие поры нашей жизни уже настолько, что очень трудно становится дышать и жить?

Во-первых, желательно определить, где и как ложь становится инфекционным заболеванием и перерастает в эпидемию. Определить это просто — она начинает отравлять человека с момента его рождения через поведение и слова родителей. Что и как мы говорим своим детям и как ведём себя с ними — вот самые первые парнички по взращиванию лжи. Я не имею в виду противопоставить этому утопический идеал абсолютной честности везде и со всеми, определённые умолчания и неправды в отношениях между людьми неизбежны по целому ряду причин, устранимых только долгим эволюционным процессом. Но объём и масштаб хоть как-то пока оправданной лжи в сотни, а, скорее, во многие тысячи раз меньше того обмана и самообмана, который большинство из нас производит с такой же интенсивностью, как Первый канал, НТВ и Путин с Медведевым. Так что не стоит ждать следующих выборов — перестаньте врать себе, детям и другим людям уже сегодня во всём, что не касается лишь самых интимных ваших тайн. Есть компромиссный вариант — хотя бы не создавать бессмысленную свою и не распространять чужую ложь.

И важно понимать и помнить — личная ложь может быть опасна только для вас и ваших близких, но есть критически важные виды лжи, губительные для всего общества и страны. Они непростительны и неприемлемы абсолютно и реально устранимы при достаточном желании и усилиях.

Во-вторых, переставайте потреблять ложь из любых дискредитированных источников и вычеркните из своей памяти солгавших и лгущих, как бы ни были они вам симпатичны ранее.

В-третьих, поддерживайте и требуйте внедрения и распространения мер, препятствующих лжи и обману. Например, если в отношении родителей и вообще просто граждан применимы лишь нравственные призывы и собственный пример, то в отношении системы образования возможны конкретные требования по содержательным и технологическим изменениям программ и методов обучения, которые способны очень существенно подорвать основы лжи в социально-политической сфере.

Перечень первоочередных, на мой взгляд, изменений в системе образования, препятствующих продолжению эпидемии лжи:

1. Внедрение в средней и высшей школе курсов подлинного критического мышления (не РКМЧП) — от детского сада до магистратуры и всех видов повышения квалификации и переквалификации (на английском языке давно создан весь необходимый комплекс методических и учебных материалов).
2. Внедрение дискуссии и обучение сократову выспрашиванию в качестве стержневого метода обучения.
3. Обучение логике и статистике вкупе с изучением всех методов обмана и манипуляции (их не так много, если выделить только техники) на актуальных бытовых и социально-политических примерах.

В-четвёртых, создавайте внесистемные структуры и технологии, обучающие и позволяющие жить не по лжи, поддерживайте и участвуйте во них. Мастерские по технологии КОРНИ разработаны именно для решения этой задачи. Я это сделал и буду делать. А что сделали вы?

Ужаснись сам себе - Андрей Кончаловский

Андрей Кончаловский - Ужаснись сам себе
Журнал "Коммерсантъ Власть", №8 (962), 27.02.2012



Фото: Денис Вышинский / Коммерсантъ
В преддверии президентских выборов режиссер Андрон Кончаловский решил открыть глаза читателям "Власти" на то, как на самом деле обстоят дела в России.

Я недаром выбрал это заглавие. У Маркса есть знаменитая фраза "Чтобы вдохнуть в народ отвагу, нужно заставить его ужаснуться самому себе".

Вот и я уже который год призываю свой народ ужаснуться многим фактам и обстоятельствам русской жизни, чтобы обрести отвагу и желание желать! Желать самому меняться и менять жизнь вокруг себя!

Меня уже давно записали в русофобы, презирающие свой народ. Это глупость, ведь тогда русофобом можно назвать и Чехова, и Горького, и Герцена, и Чаадаева — великих русских, желавших разбудить Россию, а не искать бесконечно виноватых в своих горестях.

Русский народ не мертвец, чтобы о нем говорить только хорошо. Это живой, полный сил, талантливый народ, который просто еще не прошел свой исторический путь, ведущий к процветанию и успеху каждой личности. Так что будем говорить об ужасном в русской реальности. А кто хочет слушать о себе приятное, пусть читает выступления президента Медведева или сказки Афанасьева.

Вот и сегодня я хочу вам напомнить несколько потрясающих цифр и фактов, которые ясно подтверждают, что Россия по многим показателям не в Европе и даже не в Азии — по уровню коррупции, по продолжительности жизни, по уровню инвестиций в науку и т. п. мы в Африке! Я даже скажу больше: это не нам надо обижаться за такое сравнение, а африканцам! Ведь у них есть объяснение своей отсталости: их четыре века нещадно эксплуатировали и уничтожали расисты и колонизаторы, а нас, русских, последние три века кто колонизировал, кто гнобил, кроме нас самих?

Мы часто игнорируем статистику, и в сухих цифрах трудно охватить умом реальность. Но масштабы трагедии, которая сейчас разыгрывается на территории России, настолько критичны, что я призываю вас напрячь свое внимание.

Смертность в России. За последние 20 лет в России вымерло более 7 млн человек. По этому показателю мы опережаем Бразилию и Турцию на 50%, а Европу — в несколько раз.

Ежегодно Россия теряет по численности населения целую область, равную Псковской, или крупный город, такой как Краснодар.

Количество самоубийств, отравлений, убийств и несчастных случаев в России сравнимо с уровнем смертности в Анголе и Бурунди.

По продолжительности жизни мужчин Россия занимает примерно 160-е место в мире, уступая Бангладеш.

Россия занимает первое место в мире по абсолютной величине убыли населения.

По оценкам ООН, население России с нынешних 140 млн человек к 2025 году сократится до 121-136 млн.

Цифры, отражающие кризис семьи в России. Восемь из десяти стариков, живущих в домах престарелых, имеют родственников, которые способны их содержать. Но тем не менее они отосланы в приюты!

У нас от 2 млн до 5 млн беспризорников (после Великой Отечественной войны их было 700 тыс.). В Китае на 1,4 млрд человек беспризорных только 200 тыс., то есть в 100 раз меньше! Вот что значат дети для китайца! А ведь забота о стариках и детях — основа процветающей нации.

80% из 370 тыс. детей, находящихся в детских домах, имеют живых родителей. Но их содержит государство!

Мы занимаем первое место в мире по числу детей, брошенных родителями.

Все эти цифры свидетельствуют об эрозии семьи у нас в стране.

Преступления против детей. По данным следственного комитета РФ за 2010 год, 100 тыс. несовершеннолетних стали жертвами преступлений, из них 1700 детей были изнасилованы и убиты (по этим цифрам мы опередили даже Южную Африку).

Это значит, что каждый день в России убивают от четырех до пяти детей.

В 2010 году в России было совершено 9,5 тыс. сексуальных преступлений против несовершеннолетних, из них 2600 изнасилований, 3600 ненасильственных половых сношений (за восемь лет рост сексуальной преступности вырос почти в 20 раз). Нас в этих преступлениях опережает только Южная Африка.

Наркомания и алкоголизм. 30 тыс. россиян ежегодно гибнет от наркотической передозировки (население небольшого городка).

В год от водки погибает 70 тыс. человек. В Афганистане — 14 тыс.!

По данным Всемирной организации здравоохранения, на одного гражданина РФ в год приходится 15 литров чистого спирта, притом что, если потребление чистого алкоголя на человека превышает 8 литров, возникает угроза выживанию нации.

Коррупция. Размер взяток в России удесятерился, а суды между собой наших олигархов в Лондоне стали посмешищем для мирового бизнес-сообщества. Безнаказанность в правовой сфере дошла до того, что против погибшего в тюрьме юриста Магнитского возбуждено уголовное дело. В Европе подобный инцидент последний раз случился в XVII веке!

В ежегодном исследовании Transparency International Россия по уровню коррупции за 2011 год опустилась на 154-е место из 178 стран. Мы соседствуем с Гвинеей-Бисау и Кенией.

В свете приведенных цифр можно смело говорить об упадке национальной нравственности — и в конечном счете ответственность за это несет наша власть.

А теперь — знаете ли вы, что:

— за последние десять лет в Сибири исчезло 11 тыс. деревень и 290 городов;

— средняя плотность населения Сибири и Дальнего Востока — 2 человека на 1 кв. км;

— средняя плотность населения центральной части России — 46 человек на 1 кв. км;

— средняя плотность населения Китая — 140 человек на 1 кв. км;

— средняя плотность населения Японии — 338 человек на 1 кв. км?

Для кого мы завоевывали и развивали Сибирь и Курилы? Для китайцев и японцев, судя по всему!

Для страны с таким богатством природных и водных ресурсов позорно иметь более 50% населения бедняков.

Приведенные цифры на меня наводят оторопь. Я уверен, что Путин знает все факты. Интересно, что он по этому поводу думает?

Как это ни трагично, я думаю, что, очевидно, это еще не предел, не самое худшее, мы еще не коснулись дна и народ еще не дозрел до способности ужаснуться себе самому и наконец обрести отвагу, чтобы спросить: "Где мы живем?" Мы принюхались к вони в подъездах и сортирах. Мы привыкли к тому, что убивают вокруг нас. Мы привыкли к тому, что люди по российским городам и весям буквально сражаются за свою жизнь.

Журналист, родившийся в Кущевской, Анатолий Ермолин так и написал: "Если в Кущевской убили бы не сразу 12 человек, а было совершено пять убийств по два человека, этого бы никто и не заметил, как это обычно происходит в нашей стране". Кто не знает в России, что Кущевка не только в Краснодаре — она по всей стране! Что братки и Цапки — это и есть власть, которую вы сами выбираете в депутаты местных собраний! Каждый у себя в поселке знает, кто "крутой", у кого связь с полицией и прокурором.

Кремль только делает вид, что борется с коррупцией, увольняя десятками генералов МВД и чиновников среднего звена. Он великодушно заменяет им расстрел на "заслуженный отдых" в Дубае и на Лазурном берегу! Неужели власть всерьез думает, что таким способом можно покончить с коррупцией? Но ведь по всей стране на местах вы сами выбираете в местную власть кандидата, у которого на лбу начертано "я вор", а потом удивляетесь, что власть коррумпирована!

И я думаю: неужели должна вымереть половина нации и русские должны ужаться до Урала, чтобы народ (повторяю: народ, а не крохотная группа думающих людей!) проснулся и потребовал от власти не приятных успокаивающих новостей и очередных обещаний, а правды, и прежде всего признания того, как сейчас плохо!

Вспомните, в 1941 году, когда наступила катастрофа, это был вынужден сделать Сталин.

В 1956-м, когда большевики почувствовали, что грозит расплата за десятилетия террора, это был вынужден сделать Хрущев.

Сегодня Россия приближается к демографической и моральной катастрофе, которой она никогда не испытывала!

Этот факт связан со многими обстоятельствами. Главным из которых является безответственная экономическая политика 1990-х, рухнувшая на людей с феодальным сознанием, никогда не знавших частной собственности на землю и капитализма, людей, которые за 70 лет потеряли навсегда зарождавшийся дух предпринимательства.

Что делать? Как пишет Михаил Берг (цитирую по памяти): "Мы живем в одной стране, но у нас два народа. Крохотная кучка думающих, которым нужна большая свобода и честные выборы, и огромная "непродремавшаяся" масса российского обывателя. И между ними пропасть из страха, самого сильного и опасного страха, и социального недоверия... Можно бороться с "партией жуликов и воров", можно корить русское чиновничье семя, испоганившее собой всю русскую историю, но невозможно отменить тот факт, что непременное большинство русского населения практически не меняется в своих фундаментальных характеристиках уже много веков!.." От себя добавлю: ваши угнетатели выходят из ваших же рядов!

Поэтому я не знаю, что делать, кроме как попытаться встряхнуть людей и заставить их ужаснуться. Вот Юлия Латынина считает меня не только пессимистом, но и демотиватором — мне же кажется, что мотивировать человека можно, когда он в сознании и хочет спастись. А если он в обмороке или в летаргическом сне? Иногда, чтобы привести человека в чувство, врач бьет его по щекам.

Я знаю, что услышу в ответ, но понимаю, что если хотя бы треть читающих эти слова была согласна со мной, то Россия была бы другой страной.

Я убежден, что России нужен лидер, который имел бы смелость Петра Великого, чтобы сказать людям слова, которых они давно не слышали. Это будет горькая правда, ибо трудно признаться, что Россия не может двигаться вперед, потому что не хочет понять, как далеко она отстала в своем цивилизационном развитии от Европы. Только четкое и воодушевляющее, пусть безжалостное, но живое и искреннее слово может стать поводом для национального пробуждения от феодальной спячки.

Только сделав это, можно надеяться на то, что нация инстинктивной своей мудростью поймет и примет тот нелегкий и, может быть, беспощадный путь, который только и может выдернуть нашу страну из ямы, в которую мы погрузились. Я не знаю, способен ли на такой самоубийственный поступок Владимир Владимирович Путин. Способен ли он взять стальную метлу и провозгласить равенство всех перед законом. Если способен, ему суждено занять выдающееся место в пантеоне российской истории. Если нет...

Я русский и скучаю по своей Родине, потому что я ее не вижу! Я не вижу страны, которой хочу гордиться. Я вижу толпы недовольных, раздраженных лиц и чужих людей, боящихся друг друга! Я хочу гордиться своей Родиной, а мне за нее стыдно! Когда я гордился Родиной последний раз? Не помню! Но я точно знаю, что правда о том, в каком состоянии находится наш народ, правда, сказанная громко на весь мир, вызвала бы у меня больше гордости, чем победа наших хоккеистов на Олимпиаде.

© 1991–2012 ЗАО «Коммерсантъ. Издательский дом». All rights reserved.