Чертёж психотерапевта, или О послушных птенцах предрассудков / Волков Е.Н.

Последняя моя статья: Чертёж психотерапевта, или О послушных птенцах предрассудков / Волков Е.Н.

Секреты обретения истины

Понравилось мне раскрывать секреты — «Секрет гарантированного успеха» прочитали уже 50 тысяч человек. Задумался я после такого внимания: какой же ещё ценнейший секрет до сих пор сокрыт от большинства людей?

И решил я, что это ответ на вопрос: «Как узнать, что есть истина?» Я понимаю, что успех для людей гораздо ценнее и первостепеннее, что ради успеха многие люди без всяких колебаний пожертвуют истиной, но всё же... Желание быть правым, знать истину — одно из сильнейших у человека, поскольку обладание истиной, — точнее, вера в обладание оной, — является основным оправданием бытия индивидуального сознания. А иначе на что оно сдалось? И получается такое неосознаваемое тождество: я обладаю сознанием = я обладаю истиной.

Это такой подводный и малозаметный сам по себе миф сложившейся человеческой культуры, который предполагает, что само наличие сознания у homo sapiens sapiens неотделимо от почти автоматической способности этого сознания наполняться истинными знаниями о миро- и жизнеустройстве («бадейная» теория). Ощущение обладания «истиной» стало главным самооценочным признаком «нормальности» и «здоровья», а обвинение в незнании «истины» — главным оценочным признаком «ненормальности» и «нездоровья».

В результате деление людей на умных (знающих истину) и дураков (истину незнающих) стало одним из основных оснований оценочных классификаций, а ярлык «дурак/дура» — самым распространённым и обидным. Обратите внимание, что быть сволочью или стервой почти что почётно, а вот дураком или дурой — извините...

Поскольку реальная связь между обладанием сознанием и обладанием истиной намного более сложная и заковыристая, чем сверхупрощающий культурный миф, люди в абсолютном большинстве случаев вынуждены использовать разные уловки, чтобы выглядеть в своих глазах и в оценках окружающих более или менее «умными», т.е. обладающими определённым капиталом в валюте под названием «истина».

Основные уловки такие:

1. Думать и высказываться «как все» — наиболее очевидный и прямо напрашивающийся способ «сойти за умного». Это всего лишь вариант групповой поруки, правда, группы могут достигать многомиллионных размеров. Покушение отдельных индивидов на такой общественный консенсус воспринимается как опаснейший вид терроризма, а главный вопль оскорблённой массы — «Не трогайте мифы (иллюзорные верования большинства)! Без них погибнет и само общество!» (ну, если и не погибнет, то вроде как перейдёт в такое ужасное состояние «разложения и деградации», что страшнее и самой гибели — такой примерно подтекст). С этой позицией я столкнулся буквально сегодня (2013.12.24) в Facebook. Про функции и роль мифов разговор отдельный, но стоит отметить, что до сих пор гибель огромного количества мифов скорее сопровождала развитие человечества, чем препятствовала прогрессу.
2. Рассматривать имеющиеся по факту у себя знания как непременно истинные на очень простом и ясном основании — они «свои», т.е. «я есть истина». Весьма распространённая позиция, особенно у социо/психо/патов, авторитарных личностей и нарциссов, среди военных, силовиков, политиков, чиновников, топ-менеджеров и бизнесменов  и ряда других социальных групп, прежде всего владеющих деньгами и властью. У оных сильным подкреплением восприятия себя как сосуда «чистой истины» является временное наличие богатства и высокого положения в социальной иерархии, поэтому объяснить им чудовищность их заблуждения особенно трудно, если вообще возможно.
3. Ассоциировать истину с авторитетом (лицом, организацией, институтом, теорией) и/или традицией (обычаем, привычкой). Этот способ мимикрии «под умного» питает все религии и квазирелигиозные идеологии, вроде Нью Эйдж и прочей эзотерики, а также все политические идеологии.
4. Отождествить истину с принадлежностью и с приверженностью какой-нибудь группе (в концепции критического мышления это называется социоцентризмом, в других контекстах применяется термин «группомыслие»). Из такого представления об «истине» вырастают расизм, национализм, разные виды фанатства и прочие виды группового идиотизма.

Вряд ли я назвал все виды подделок под обладание истиной, но самые массовые перечислил. И это всё фальшивки, мыльные пузыри и махровые пирамиды, которые ежедневно и ежечасно приводят к огромному количеству жизненных, политических и финансовых банкротств.

А как же заполучить в личную собственность надёжную, настоящую, обеспеченную всеми видами защит,  в том числе от девальвации, инфляции и подделки, истину? Вопрос в такой постановке интересен, конечно же, только сравнительно небольшой группе людей — только тем, кто сумел усомниться во всех вышеперечисленных фальшивках «под истину», т.е. смог выбраться «из-под глыб» всех видов культурного, госпропагандистского, медийно-отупляющего, образовательно-шаблонизирующего и группового давления и занялся поисками независимых и хорошо продуманных оснований своего подлинно личного мировоззрения.

Остальные же воспринимают наличие у себя истины как данность картинки, доступной зрению, и как данность звуков, доступных слуху, а также как данность стереотипно-рефлекторных мыслей у себя в голове. «Что вижу, слышу и думаю и что я лично считаю истиной без сколько-нибудь серьёзной критической проверки — то и есть истина» — вот самая распространённая позиция, прямо повинная в порождении такого количества глупостей и в свершении такого количества убийств и смертей, на фоне которого кровавые «достижения» Чингисхана, Гитлера и Сталина смотрятся хилыми потугами (хотя сами по себе эти три деятеля могут претендовать на чемпионские лавры в любой олимпиаде по человеческой глупости).

Так как же всё-таки не потерять уверенности в себе, в своей нормальности и психическом здоровье, не прячась ни за один фальш-муляж «обладания истиной»?

1. Признать и принять принципиальную невозможность обладания кем-либо из людей, включая в первую очередь себя, «чистой», «полной», «окончательной», «абсолютной», «священной», «пророческой», «трансцендентной», «духовной», «единственной», «доказанной» и т.п. истины ни по какому вопросу. Эта позиция не исключает наличия и доступности относительно большого количества истинных фактов, установленных и зафиксированных научными методами.
2. Признать и принять, что единственным надёжным источником сколько-нибудь подлинной — и всегда в чём-то неполной и неокончательной — истины в наших знаниях является наука и её методы, и ничего больше — ни личное восприятие, ни любой «авторитетный» в любом смысле человек, ни любая «священная» книга, ни любая группа или организация. Как человек не может в себе ни содержать, ни порождать непосредственно, например, самолёт или автомобиль, но может создать и использовать определённые инструменты и технологии для производства таких сложных механизмов, так и истина вырабатывается и проверятся только жёстко определёнными способами, за пределами которых производится всё, что угодно, кроме истины.
3. Чтобы полагаться на присутствие истины в тех или иных предлагаемых знаниях, не надо быть энциклопедистом, достаточно в важных случаях тщательно проверять, выработаны ли данные знания последовательно научными методами — и если нет, сразу отбрасывать их куда подальше.
4. Признать и принять, что любые знания, а тем более о сложных явлениях, содержат в себе в неизвестной пропорции и ложь (ошибки, заблуждения), и истину, и что единственным надёжным способом повышения относительной доли истины является научный поиск ошибок (лжи и заблуждений) и критика любых знаний и любых носителей знания.
5. Признать и принять, что любые личные впечатления, ощущения, представления, мнения, выводы и знания — как и впечатления, ощущения, представления, мнения, выводы и знания любого другого человека, любые книги, любые другие тексты и продукты СМК — всегда только сырой полуфабрикат для дальнейшей критической научной проверки и аналитической переработки, если вы хотите на них опереться в решении сколько-нибудь серьёзных задач и проблем.
6. НЕ ВЕРЬ СЕБЕ, НЕ ВЕРЬ НИКОМУ И НИЧЕМУ как источнику не требующей перепроверки истины. Всё, что достигает твоего сознания без научной критики и строгого фактографического, логического и практико-экспериментального подкрепления, рассматривай исключительно как склад сомнительного сырья с преобладанием бесполезного мусора.

Эти принципы в общих чертах были понятны ещё Сократу, сказавшему почти 2,5 тыс. лет назад: «Я знаю, что ничего не знаю, но другие не знают и этого». Это и есть ключ к истине и к лучшим знаниям — ЗНАНИЕ О НЕЗНАНИИ и о многообразии способов защиты от критики своих самообманов. Пока вы не разожжёте в своём сознании огонь критического мышления и не проверите в его пламени всё, на что опираетесь и во что поверили, вам не дано будет увидеть и оценить разницу между мириадами мыльными пузырями иллюзий и скромным блеском крупиц истины...

О глупости детской политиков взрослых, или Защита мозгов от жизни

Очень дельный и точный анализ!

Бумага стерпитъ: О бедном надзоре

Мы в России в ответе за тех… и тех…, и этих…,

которых приучили…, что мы в ответе за всё… (c) Бравый солдат Швейк

«К сожалению, сама постановка вопроса "защиты" детей от Internet, взрослых от "экстремистских" материалов и т.д. является предельно инфантильной. Она поднята на флаг людьми которых я затрудняюсь определить как сколько-то взрослых лиц. Они могут носить пиджаки и галстуки, занимать какое-то положение в обществе, но уровень их интеллектуального развития, миропонимания остался детским. Это следует из навязчивой идеи "защититься". Причём сразу происходит перенос ответственности за "защиту" на третьих лиц, организации, государство и т.д. Кто-то должен "защитить" заказчиков концепции от негативного влияния Мира. Они сами уже сполна хлебнули этого негативного влияния в детстве и теперь стремятся оградить от него детей. Являясь (с виду) взрослыми людьми они стремятся к состоянию детскости, действуя по принципу "с глаз долой - из сердца вон". Это универсальный способ решения всех детских проблем: зарыться с головой в подушку. Потом придёт мама и согреет, защитит. Великовозрастный инфантил подставляет на роль мамы - государство, разные его ветви: законодательную, судебную, исполнительную...

У желания "защититься" есть красивое оправдание (с которым невозможно спорить): дети должны жить в мире красоты, игры, сказки, музыки, рисунка, фантазии и творчества. С таким определением согласится каждый взрослый человек. Здесь и начинается диалектика которая делает возможной появление концепций разного рода "защиты". Иммануил Кант говорил, что всё, что зовется благопристойностью, не более как красивая внешность. И когда мы начинаем оперировать понятиями (эфемерными по существу) благопристойность, моральность, религиозность и т.п., важно определить субъект манипуляций, а именно: в отношении кого всё это направлено? Это и является общим местом любых комментариев взрослых людей к такой концепции, где бы Вы их не читали и кем бы они не писались: почему эти концепции распространяются на всех?

Взрослому человеку очевидно, что невозможно принимать на веру "хорошее" и "плохое" не обладая личным опытом. Каждый электрик хотя бы однажды брался за фазный провод. Каждый автолюбитель хотя бы однажды совершил ДТП (даже если не с другими участниками движения, то с поребриком точно знаком). Это и есть то ключевое отличие в котором расходятся взрослые люди и персоналии требующие "защиты" от проявлений окружающей их действительности. Требуется защитить электрика от электричества и автолюбителя от дороги. Этот список можно расширять в бесконечность. Но ведь меры защиты: техника безопасности и ПДД существуют, они хорошо известны? Тем не менее они не являются абсолютными.

Корни инфантильности лежат в детстве, в воспитании полученном человеком. Попытки искоренить доступ к "плохим" сетевым ресурсам, "защитить" от них детей и их "детство" сообщают нам очень интересную психологическую деталь о "искоренителях". Девочка или мальчик которые в детстве подвергались разного рода унижениям со стороны одноклассников, сверстников, тонко чувствующие и рефлексирующие, ушли от своих "обидчиков" через взросление. Некоторые из них сделали карьеру на госслужбе рассматривая её как своего рода компенсацию (обо мне услышат! обо мне заговорят!). Они просто неминуемо выросли, но психологически все эти детские обиды, боль и разочарование в Мире остались в них навсегда. Не всегда была возможность позвать маму или сказать "я брату пожалуюсь, он тебя отлупит!".

Авторы концепций ломают копья на вопросах вроде: с какого возраста нельзя, а с какого - уже можно? Здесь есть обширная тема для дискуссий: кто-то считает что детство заканчивается в 12 лет, кто-то вспоминает что есть педагогические градации, и по ним можно нарезать возрастов соответствующих уровням доступа гораздо больше! Очень похоже на ситуацию: когда ребёнка отдавать в школу? В 6,5 можно? Нет, мой пусть до 8 дома посидит, он ещё глупенький и слабенький. Зато в 8 лет его никто в 1-м классе обижать не будет и он будет априори самым умным. А после окончания школы - сразу в армию. Хотя нет, в армию он не пойдёт... Почему-то никому в бизнесе не пришло ещё в голову раздавать доступы в зависимости от возраста сотрудников, а не их профессиональных навыков. Боюсь что эта идея по отношению к человеку (дети - тоже люди, как не странно) жизнеспособна только на государственной службе.

Проблематика "защиты" достаточно широка. И персоналий заказчиков концепций "защиты" приходится касаться только по одной простой причине. Инфантильные люди подменяют понятия. Если мы возьмём нечто более материальное, например проблему дедовщины в армии, нам сразу станет понятно что единственный действенный способ свести её к минимальным величинам (не к нулю, это невозможно) - воспитание. В противном случае контролирующих просто не хватит, а на вопрос "кто будет контролировать контролирующих" прогрессивное человечества ответа пока не нашло.

Однако, именно это и пытается делать Роскомнадзор и другие "защитники" вторгаясь в область которая находится далеко за пределами любых их компетенций. Вынужденно вторгаясь, согласен. Это в конце-концов тренд которому приходится следовать и который постепенно вовлекает всё новых и новых участников. Для кого-то такая "защита" становится просто работой, приказы не обсуждаются: мыши плакали, кололись, но продолжали есть чёртов кактус. Работа сродни трудам мальчика-водоноса из незабвенного произведения Ильфа и Петрова, современный вариант Сизифова труда.

Проблема "защиты" будет ещё более усугубляться по мере внедрения дистанционного образования детей. Это две стороны одной медали: контроль за тем что делают дети и контроль за их обучением рано или поздно непременно должны сойтись в одну общую информационную систему, априори изолированную. Дистанционное образование - ключ к появлению гораздо большего числа (нежели мы видим сегодня) инфантильных, не приспособленных к жизни детей и взрослых. Они станут будущими заказчиками усугубляющихся перемен в жизни общества. Поэтому в заключение этого опуса я хочу сказать всем будущим и настоящим критикам, следующее: Роскомнадзор и иже с ним идут верной дорогой и всё делают правильно. Смертельно опасные для государства концепции вполне соответствует запросам назревающего сегодня общества и духу времени.

Le Roi est mort, vive le Roi!»

Идёт процесс вырождения государства на всех уровнях: Лев Шлоссберг

Лев Шлосберг: идет процесс вырождения государства на всех уровнях

Источник ДАТА ДЕК 5, 13

ЖУРНАЛ "УПРАВЛЕНИЕ БИЗНЕСОМ" №11

Движение против ветра.

Депутат Псковского областного Собрания депутатов Лев Шлосберг – яркая политическая личность не только на региональном, но и на федеральном уровне. В политику он пришел в начале перестройки и принимал непосредственное участие в развитии современной России. Лев Шлосберг проанализировал текущее состояние политической жизни в нашей стране, объяснил, почему люди устали от вранья и бессмысленности и какой из сценариев будущего оптимален.

На ваш взгляд, много ли сегодня в России настоящих политиков?

– Число настоящих политиков в любой стране зависит от состояния самой политики. Чем неблагоприятнее политическая обстановка и некомфортнее самовыражение через политику, тем меньше людей рассматривают ее как сферу самореализации своих внутренних способностей. Мало охотников лечь под гильотину.

Люди, идущие в политику не из корыстных, а из идеологических и даже альтруистических побуждений, вступают на очень рискованное поле

Люди, идущие в политику не из корыстных, а из идеологических и даже альтруистических побуждений, вступают на очень рискованное поле, где больше всего шансов много раз получить по голове разными способами и чрезвычайно мало шансов чего-то добиться. Соответственно, соискателей очень немного. Нынешний политический класс России в подавляющем большинстве – это не политики, а гастарбайтеры в политике, набранные для вполне прикладных, конкретных и краткосрочных целей.

Вообще, собственно политика – работа стратегическая. При отсутствии стратегии откуда возьмутся политики? Поэтому для тех, кто пытается заниматься подлинной политикой – это движение против ветра. Опять-таки стратегически – в правильную сторону. Но, повторюсь, мал круг охотников.

Что лично вас привело в политику?

– Все-таки я сын перестройки. У меня так получилось, что учеба на истфаке, которая как минимум стимулирует чтение некоторых книжек и перелистывание некоторых страниц истории, вызывая, соответственно, раздумья, совпала с последним кризисом советской власти, когда всем думающим людям становилась понятной неизбежность неких важных сдвигов. В то время началось мое политическое взросление.

Когда стали сдвигаться тектонические плиты, на которых держался Советский Союз, это вызвало много мыслей в голове. Этот толчок истории я воспринял очень близко к сердцу. Притом что тогда еще далеко не все в происходящих политических процессах понимал – я видел только их внешнюю сторону.

А в 1996 году впервые принял участие в выборах – баллотировался в Псковскую городскую Думу. И, наверное, именно тогда почувствовал, что мое общение с людьми может вызывать какое-то ответное понимание. Я тогда не выиграл, занял второе место, но когда понял, что на мои слова, мою точку зрения откликается какая-то часть общества, ощутил поддержку.

А поддержка людей очень много значит. Образуются моральные долги, появляются готовность и желание продолжать работу. Дальше уже, можно сказать, яблоко покатилось. Собственно говоря, это было уже после вступления в «Яблоко».

На какие вехи вы разбили бы политическое развитие России в новейшее время?

– На мой взгляд, есть несколько этапов, которые уже могут осмысливаться. Первый – это попытки реформирования СССР, которые окончательно провалились к 1991 году. Этот этап заслуживает всяческого анализа. Потому что близкий к нему – не по частностям, а по векторам – процесс может быть активирован и возобладать в России в любой момент.

То, что происходило тогда, было распадом империи. Притом по классической схеме: империя сама делала все, чтобы распасться. Все попытки ее реформирования натыкались на то агрессивно-послушное большинство – в первую очередь в различных органах власти, – которое в итоге и возобладало.

Очень серьезно нужно изучать деятельность всех последних советских правительств и, конечно, союзного парламента. Был шанс отказаться от советской модели управления. Но он не реализовался! Потому что просто не был востребован этими управленцами. А появился тот манипулятивный референдум, который якобы отражал политическую волю большинства, но ничего не гарантировал, ведь никаких инструментов для гарантий не было.

И, наконец, последняя попытка сохранить Советский Союз неизменным – путч августа 1991 года. Он в итоге вбил последний гвоздь в гроб СССР. На этом заканчивается первый этап, который завершен и ни при каких сценариях невозвратим.

Следующая веха – 1991–1993 годы. Это этап, когда у Бориса Ельцина и группы близких к нему лиц был уникальнейший шанс выстроить демократическую Россию. И все для этого было в их руках: общественная поддержка, возможность использовать лучшие мозги, еще не утекшие в разные стороны света, возможность выстроить любую нормальную политическую систему и, что самое важное, произвести максимально адекватное на тот момент реформирование экономики. Но все реформы были провалены. Этот период заканчивается указом № 1400 от 21 сентября 1993 года. Это был переход в другую реальность. Уже тогда появился метод ручного управления: назначенные губернаторы, главы администраций и фактически повсеместный отказ от системы выборов.

И назрел мощнейший кризис, в который все участники процесса внесли свой вклад. Никто не смог оказаться выше вызова времени. Собственно говоря, в России не состоялось то, что должно было бы состояться в стране, чувствующей себя единым сообществом. Не получился общественный договор во имя спасения государства и страны. После этого пошел период насильственного политического развития. В 1996 году состоялись первые масштабно сфальсифицированные выборы президента. Это колоссальная манипуляция – целесообразность поставили превыше законности, справедливости, честности, порядочности, вообще все этическое в политике было растоптано.

После 1996-го, строго говоря, и начинается эра Владимира Путина. Потому что расплатой за волюнтаристское управление всеми сферами жизни государства и общества стал системный экономический кризис, дефолт 1998 года, а дальше оставалось только ждать какого-то системного политического результата. Собственно говоря, период с 1996 по 1999 годы – это переход от ельцинизма к его высшей степени – развитому путинизму. С 1999 года мы живем в системе полицейского государства, которое продолжает развиваться, более того – развивается в своем роде очень динамично.

Понятно, что сейчас невозможно взять и посадить миллион человек или расстрелять несколько тысяч, но полицейское государство – это не обязательно массовые казни. Путинский период длится достаточно долго. И он однороден, оттенки внутри совершенно незначительны. Путин ранний или поздний, Путин бодрый, разозленный, уставший, раздраженный – не имеет никакого принципиального значения. Мы продолжаем жить в эпохе, которая формально открылась концом 1999 года и продолжается до сих пор. Это классическая ситуация застоя, когда из Кремля – либо без головы, либо вперед ногами. Ясно, что правление Дмитрия Медведева никаким периодом не является вообще.

А как вы оцениваете сегодняшний уровень политической конкуренции?

На политическом рынке есть спрос на конкуренцию, но предложение очень ограниченно

– Проблема в том, что на политическом рынке есть спрос на конкуренцию, но предложение очень ограниченно. Другое дело, что дойти до людей сложно. Нет ни одного национального политически значимого средства массовой информации, которое могло бы поддерживать соответствующее политическое конкурентное поле. А через что можно прийти к людям, если речь идет о глобальной общенациональной кампании? Только через медиа.

Телевидением управляет фактически президент. Оно практически стало властью, то есть является не средством массовой информации, а средством массовой пропаганды. Газеты не имеют большого общественного влияния. Интернет в принципе не может быть консолидирован, хотя его распространение приносит свои результаты: информационной блокады уже не может быть.

Но в целом есть некое не то чтобы безвоздушное, но очень разреженное пространство общения. У политика альтернативных власти взглядов нет возможности высказаться полноценно и развернуто и высказываться постоянно, но, с другой стороны, политическое общение в таких условиях – вопрос политической работы, политического искусства.

Все происходящее пагубно, очень тревожно, но – логично

Вопрос конкуренции в этой сфере уже превращен в вопрос не политический, а технический. Если есть прямая установка на несменяемость власти, то зачем свободные выборы, зачем средства массовой информации, зачем политическая конкуренция? Они же уничтожают саму систему несменяемости! В этом смысле все происходящее пагубно, очень тревожно, но – логично.

Нет ли у вас ощущения, что политическая конструкция России сегодня основана на отрицательном отборе?

– Это уже стало общим местом. Любая политическая система подбирает для себя людей определенного типа. Да, независимые, свободные, самодостаточные, жесткие, принципиальные сегодня не востребованы политической системой России. Это в чистом виде отрицательный политический и – что неизбежно – человеческий отбор. Более того, каждое следующее действие этой системы будет хуже, чем предыдущее. Потому что она выбирает сначала одних худших из худших, потом худших уже из этих худших, и так далее. Такой процесс называется вырождением. Идет процесс вырождения государства на всех уровнях.

Вы согласны с мнением, что люди устали от политики?

– Люди устали от вранья и бессмысленности. Не от политики они устали, а от того, что у нас пытаются продолжать называть политикой и что ею категорически не должно являться, потому что это по большому счету извращение. Естественно, когда человеку не дают ничего качественного, когда вместо свежего воздуха предлагают затхлый, вместо свежих продуктов – гнилые, вместо нормальной одежды – рваную, он стремится дистанцироваться от этого, ему хочется, чтобы это не касалось его жизни.

Можно это как-то изменить?

– Можно и нужно. Это вопрос глобальных перемен. Вопрос общенациональной политической реформы, отвечающей запросу здоровой части общества. Мы находимся в состоянии, очень похожем на поздний Советский Союз, в котором существовал общественный запрос на перемены, но политическая система не смогла дать на него содержательный адекватный ответ.

При нынешнем состоянии политической системы запустить общенациональную реформу можно было бы сверху при наличии желания. Когда появляется некий правитель и вдруг произносит слова «демократия», «гласность». Теоретически это возможно всегда. Но в современной России этого не произойдет. Потому что сегодняшняя система, в отличие от советской, не пропустит такого человека, он никогда не получит власть.

В любом случае, решающей является позиция общества, а оно сейчас в намного худшем моральном состоянии, чем 25–30 лет назад. Большинство тех, кто занимается политикой в России, не верят ни в какую политическую деятельность. Они знают, как все это устроено. Поэтому даже не пытаются бороться. Здесь такой сплошной, замкнутый, порочный круг. Пассивное общество, огромное количество стяжателей – в худшем смысле этого слова – в политике. Это такой Рим периода упадка, который сам себе противен, но уверен, что проживет долго.

Возможны ли какие-то сдвиги? Есть три основных сценария. Первый: если общество дозреет настолько, что даже на таких выборах, как сейчас, сменится власть – и парламентская, и президентская. Просто победят другие люди, которые каким-то чудом прорвутся на выборы, докажут свою состоятельность в общении с избирателем и одержат победу. Это чудовищно тяжелая задача, но самый лучший вариант развития событий.

Другой вариант – очень близкий для России – это дворцовый переворот. Это интрига элиты, интрига конкретно против Путина. Она может заключаться в каком-то способе удаления этого человека от власти через рычаги, с которыми он не сможет не считаться. Через те бизнес-корпорации, с которыми он связан, через людей, имеющих доступ в первую очередь к главным экономическим активам, спецслужбам, к непубличному, но фактическому формированию ключевых политических решений.

Если эти люди не планируют сценарий с Павлом I, то они должны прийти и сказать: «Владимир Владимирович, вы с сегодняшнего дня низложены. Оформляйте наше решение вашей отставкой». Но очень большой вопрос – что это могут быть за люди, какие цели они поставят перед собой. Путин в сравнении с ними может показаться весьма травоядным.

Все может оказаться настолько диким, страшным и просто зверским, что сейчас даже невозможно представить

И третий путь – революция. То есть полный хаос. Но я абсолютно уверен, что вероятность такого сценария очень велика. И тогда мы диву дадимся, в состояние какого кошмара может прийти общество. Причем все может произойти с фантастической скоростью и оказаться настолько диким, страшным и просто зверским, что сейчас даже невозможно представить. Как многие люди в России не могли себе представить в начале 1917 года, чем он закончится и что произойдет потом.

Сейчас любые конфликты с обществом власть разрешает через насилие – большее или меньшее. Будучи уверенной, что она усидит, что на ее век хватит. Но это заблуждение всех императоров, уверенных, что трон под ними вечен.

…Таковы три основные схемы развития событий. Есть еще, конечно, некий сценарий долгого загнивания, очень долгого, потому что ресурсы для него есть, но и это все равно закончится одним из первых трех вариантов: либо мирная политическая реформа через выборы, либо дворцовый переворот, либо революция.

Как вы оцениваете российскую оппозицию и, в частности, ее координационный совет?

– Никакого координационного совета оппозиции нет и не было. Это очень оторванный от реальных проблем общества проект столичной элиты. Есть участники политического процесса – это партии. Политическая оппозиция – это политическая партия. Если вы хотите создать оппозиционную политическую силу, но вас не устраивают ныне существующие партии – создавайте свою партию. Если устраивают ныне существующие – давайте попробуем составить консолидированную позицию хотя бы нескольких партий. Такие переговоры возможны.  Это будет некий совет политических партий, которые смогут обсуждать условия политической жизни. И очень часто это не вопрос идеологии. Такое объединение – координация усилий оппозиции – действительно может быть внеидеологическим, если оно обсуждает и хочет решить вопрос условий реформирования государства, вопрос правил, общенациональной «дорожной карты».

Оппозиция – это та политическая структура, которая готова выйти на выборы и бороться за поддержку общества, за власть. Оппозиция – это чисто политический выборный и парламентский термин. Бессмысленно из персонажей интеллектуальной, в том числе гламурной, элиты создавать псевдополитическое образование и называть его координационным советом оппозиции.

Участники этой тусовки, назвав себя координационным советом оппозиции, таким образом обозначили, что оппозиционных политических партий в России нет. Это право каждого свободного человека. Но они не выполнили ни одной задачи, которые были ими самими перед собой поставлены. И – что очень важно – они изначально договорились, что принимают всех, в том числе людей безумных или с общественно неприемлемыми взглядами. Им захотелось обнять и объединить всех – а это в политике невозможно! В моем понимании, это был просто неверно выбранный инструмент. Он не сработал, и это логично.

Но в целом, конечно, оппозиционная политическая среда выглядит очень грустно, намного грустнее общества. Системные политические партии обанкротились, не выдержав вызовов времени, в том числе покупая близость к власти, возможность относительно безбедного существования для своей верхушки.

Должна произойти смена политиков. Пусть даже в этих же самых партиях, что совершенно нормально, но смена. Однако практически никто не приходит на смену, люди не хотят идти в политику, в эту грязь, вонь, в этот паноптикум. Нет тех молодых и бодрых, что придут и скажут: теперь наша очередь, освободите места, мы будем пробиваться дальше.

Возвращаясь к началу разговора: люди не идут в эту сферу самореализации, потому что политика – постоянный дискомфорт, постоянный стресс, притом не по поводу борьбы за какие-то программы, планы, бюджеты, законы, интересы социальных групп, а просто здесь нормальный человек находится в зоне постоянного обстрела. Он по существу беззащитен.

Трудно ли быть оппозиционным политиком в провинции?

– Вообще не имеет значения, где быть оппозиционным политиком.

Но в Москве, к примеру, оппозиционность сегодня – просто мода…

– В провинции это не может быть модой, безусловно. Большая проблема провинции – чрезвычайно узкий круг общения. В Москве ты можешь однажды войти с кем-то в принципиальный клинч и до конца жизни больше не видеть своего оппонента. Но чем меньше территория, тем больше вероятность того, что ты будешь эти же самые, извините, рожи видеть всю жизнь, в той же самой сфере деятельности. И ультимативные конфликты переживаются намного сложнее.

Человеку в принципе свойственно договариваться, идти на компромиссы, то есть приходить к состоянию комфорта. Оппозиционный политик в провинции заведомо идет на абсолютный дискомфорт. Поругался ты с человеком – все, ты, скорее всего, навсегда поругался. Грубо говоря, если ты оппозиционный политик в столице, ты можешь вести огонь из окопа и не видеть лица своего врага. А в провинции – рукопашная, все лицом к лицу.

Нет ощущения, что вы переросли провинциальную политику, желания стать федеральным политиком?

– Я федералист. Я не делю политику на провинциальную и федеральную. К тому же я знаю огромное количество примеров, когда люди, способные достичь результата, что-то сделать на своем уровне в провинции, переезжали в столицу и там пропадали. Они не находили способа самореализации! Та общественная среда, в которой, собственно, политик живет и является политиком, не может вместе с ним переехать из Пскова и Псковской области в Москву или Петербург.

Это советско-имперский подход: если ты в Москве – ты в центре жизни, если во Пскове – ты на обочине. Нет уже никакого барьера между провинцией и столицей! Есть Интернет, он всех выравнивает. Сейчас кроме вертикальных структур существует множество горизонтальных, которые намного эффективнее. Если человека услышат – его услышат из любой точки.

С другой стороны: а что у нас вообще с самореализацией на уровне Российской Федерации? Кто из оппозиционных политиков самореализовался у нас на национальном уровне? Назовите мне такого, я ни одного не знаю. Буквально ни одного, чью биографию, путь, достижения можно назвать успешными. Нет там ни одного успешного лица. Но есть тусовка, намного большая медийность, ощущение большей значимости. А на самом деле это – иллюзии и самообман.

В общем, мысли о самореализации на другом уровне имеют смысл, если от достижений нынешнего уровня на нынешней территории можно перейти к достижениям больших масштабов. А если это невозможно, то сам переезд человека из Пскова в Москву – это только усугубление ситуации внутреннего конфликта: отрыв от корней, выход из того общества, в котором существуешь. Менять нерешенные провинциальные проблемы на нерешенные проблемы федерального центра глупо. Это само по себе ни к чему не приведет, кроме новых нерешенных проблем.

Как вам работается в региональном парламенте в окружении единороссов? Нет ощущения, что постоянно приходится пробивать стену?

– Строго говоря, это не совсем «пробивать стену». Псковское областное Собрание депутатов – та еще стена, ткни и развалится… Это такое безвоздушное пространство, когда каждый отдельно взятый – может, и неплохой человек, но все вместе, как только поступила команда, становятся сворой.

Да, такая же установка, как по всей стране: не пущать, не давать, отвергать, а при возможности еще и потоптаться. Но они приняли для себя эту систему, они в ней живут, получают какие-то бонусы по своей шкале ценностей. В целом ситуация довольно дискомфортная, но, строго говоря, я ее ожидал.

Я не вижу в нашем региональном парламенте никаких предпосылок к улучшению ситуации. К концу второго года работы отношения ухудшились тотально. Просто тотально! Есть люди в Собрании, с которыми мы не общаемся – не здороваемся, не разговариваем, ничего не обсуждаем. Это неприятно, но, с одной стороны, честно. Ну, есть такое, и ради бога. Я же не инициатор всей этой катавасии. С какого резона я должен делать вид, что одобряю их действия и политику?

С другой стороны, там же не все истуканы. Есть люди, которые на все происходящее смотрят, ничего вслух не говорят, но стараются лично не участвовать в наиболее одиозных акциях, шевелить мозгами и думать о последствиях.

А я стараюсь постоянно помнить о тех, кто голосовал за меня и за «Яблоко». Пусть в Псковской области их официально 20 000, но на самом деле я считаю, что их уже в 2011 году было 30 000. И дело не в количестве. Я понимаю, что эти люди есть, я это разными способами чувствую: виртуально, получая от них письма, отвечая на звонки, общаясь. Я же понимаю, что у меня по существу одна задача: я должен этих людей не разочаровать и увеличить их число. И не должен делать ничего такого, что привело бы этих людей к разочарованию в сделанном ими выборе. Все очень просто.

А вы знаете, кто эти люди? Представляете их себе?

– В принципе, я считаю, что у меня нет случайных избирателей. По ошибке, по недоразумению за меня проголосовать невозможно. Что называется, с другим не перепутаешь. Это сознательный выбор людей определенной позиции, определенного вектора развития, определенных принципов. Эту аудиторию в Псковской области я представляю себе достаточно хорошо.

Можете сформулировать, что заставило их предпочесть «Яблоко» и лично вас другим партиям и кандидатам?

– Соответствие их ожиданиям, их представлениям об устройстве жизни в регионе и стране. Демократия – это не выбор лучших, это выбор себе подобных. То есть, голосуя за кого-то, я голосую в первую очередь за себя. Вот в этом – политика. Эти люди меня в себе узнали. И поддержали себя. Это, на самом деле, совершенно естественная защита человеком на выборах своих прав, убеждений, позиции.

Учитывая все сказанное про, так скажем, не слишком комфортную среду в Собрании, что заставляет вас оставаться там?

– Выбор-то сделан! Это жизнь, политическая жизнь, жизнь политика. На самом деле, работа. Других условий нет. Хочешь заниматься этой работой – работай сейчас, в этих условиях. Может быть, когда-то будут другие, может быть, доживешь, и, может быть, получится внести в это какой-то свой вклад.

Ведь не было и не может являться целью – просто попасть туда в парламент. Мне не нужно было оказаться в этом доме. Такой задачи не стояло. Задача была – попытаться реализовать то, что иными способами, кроме политических, реализовать невозможно. Потому что есть вещи, которые делаются, например, только с помощью законов. Нет другого инструмента! Именно с помощью законодательства решаются некоторые проблемы.

Или, я знаю совершенно точно, есть ситуации, когда людям действительно не к кому обратиться. Кто-то, например, решает, что сельской школы не должно быть, а люди считают, что должна! И этим людям нужен ледокол, который бы им дорогу во льдах проторил. Это нормально – работать в таком качестве.

Это хорошая работа. Она совершенно оправданна, очень интересна. И она определяется не теми персонажами из фильма о жизни на хуторе, рядом с которыми приходится сидеть в зале заседаний. Она определяется аудиторией, которая поддержала политика. Избиратели – мои работодатели! Я совершенно четко понимаю: этими людьми востребован такой работник.

Я свою политическую работу люблю. Просто бывают такие эпизоды, когда видишь перед собой абсолютно беззастенчивую, всесильную наглость. И понимаешь: сейчас с этим проявлением наглости я не могу справиться. У меня нет инструментов, я не могу этих наглецов зацепить, ограничить, прекратить их произвол – никак не могу. Но это же не ситуация последнего шанса. Значит, делаем заметку: этого мы пока не можем. Пока. Однако у нас же хорошая память. Запоминаем все, что остается несделанным, нереализованным.

Вы когда-то назвали себя консервативным политиком. Сейчас под этим высказыванием подпишетесь?

– Это было сказано не в идеологическом плане, а, скорее, в инструментальном. Я стараюсь не забывать, что такое хорошо и что такое плохо. Некие якобы новые стандарты в политике, когда все позволено и все можно, были всегда. Просто сейчас их стало нестерпимо много. Я консервативный политик в том плане, что людей нужно убеждать, а не насиловать. Нужно сохранять лицо. Нельзя прыгать с одного политического места на другое, это крайне противопоказано.

Подтверждаю, что политически я либерал. Но в стилистическом плане – консерватор. Консерватизм стиля – это определенное представление об устоях, укладах, правилах, которые нужно очень тщательно соблюдать. Есть понимание допустимого и недопустимого в политике. И в этом смысле я всегда консерватор.

Беседовал Максим Андреев

Фото Александра Сидоренко, Евгения Мажоры, Артема Аванесова,Владислава Липунова, Александра Захарова, Льва Шлосберга

Мы падаем в цивилизационную яму: Александр Сокуров

Александр Сокуров: Мы падаем в цивилизационную яму

Источник ДАТА ДЕК 5, 13

Кино и жизнь. Александр Сокуров: для меня жизнь всегда оптимистична, потому что в ней обязательно есть шанс появления какого-то чуда. Великий русский режиссер Александр...

ЖУРНАЛ "УПРАВЛЕНИЕ БИЗНЕСОМ" №11

Александр Сокуров: для меня жизнь всегда оптимистична, потому что в ней обязательно есть шанс появления какого-то чуда.

Великий русский режиссер Александр Сокуров работает над своим новым фильмом в Париже. На несколько дней он приехал в Санкт-Петербург, и нам удалось поговорить с ним не только о его будущем фильме, но и о многом другом, ибо Сокуров не просто режиссер, но режиссер-философ, режиссер-историософ. Услышать его мнение по тем или иным вопросам политики и культуры всегда интересно и плодотворно.

Вы как-то сказали: «Государство направило абсолютно кривое зеркало в сторону культуры»… Изменилось ли что-нибудь в отношении государства к культуре?

– Во всяком высказывании есть свои плюсы и минусы. Минусы понятны, любое красивое высказывание – всегда преувеличение. Есть страны, где вообще нет министерства культуры. Но если речь идет о странах, где министерство культуры есть, то оценка деятельности государства в этой области – во многом оценка деятельности министерства культуры. Какое оно, чем занимается и как себя позиционирует министр культуры, как он представляет себе свои главные задачи.

Если министр культуры позиционирует себя как человек, который организовывает экономику и общественные настроения вокруг развития культуры, – это одно. А если он позиционирует себя как человек, который занимается в основном политической ориентацией культуры, то это совсем другое. И совершенно разный результат в итоге одной и другой деятельности.

В государственной политике в области культуры не хватает сильного, простого, ясного, практического действия. Надо начинать с самого начала – с сельского клуба с широким влиянием на местное население. Я часто бываю в Ставропольском крае, в маленьком городке Ипатово, где у меня живет мама. Культура там – это упадок. Когда-то в Ипатово был большой Дом культуры, много форм культурной работы с населением. Сейчас, конечно, этого почти нет.

Александр Сокуров

Для меня министерство культуры – государственная организация, которая занимается практической стороной жизни культуры, например, зарплатой людей в этих домах культуры. Причем это должна быть единая тенденция – что для Ставропольского края, что для Дальнего Востока, что для Кавказа. Все должно быть одинаково, требовательно и просто. В каждом поселке, в каждом городке – уж не знаю, должно ли быть там отделение связи, но клуб или Дом культуры должен быть.

Уровень общей культуры населения катастрофически падает. Раньше не понимал, почему большевики главной политической акцией в области культуры выбрали ликвидацию безграмотности. Теперь я это прекрасно понимаю, видя миллионы безграмотных людей. Безграмотных не только с точки зрения родного языка, но и с точки зрения всеобщей грамотности – социальной и культурной. Абсолютно дремучее состояние людей, которых можно повести за собой под любыми знаменами: нацистскими, тоталитаристскими, националистическими. Нет тех знамен, на которые не откликнулось бы население при его нынешнем культурном уровне. Я говорю сейчас именно о среднем уровне культуры.

Ни президент США, ни один из президентов Европы не могут быть причислены к числу культурных гуманистов

Это общая мировая тенденция дегуманизации. Россия – только самый яркий и опасный пример. Дегуманизация началась в Европе, потом дошла до России. Если брать результат падения культуры, посмотрите на ведущих политиков современности. Вы можете назвать хоть одного современного государственного руководителя, про которого можно было бы сказать, что это образец культуры, просвещенности и гуманизма? Ни президент США, ни один из президентов Европы не могут быть причислены к числу культурных гуманистов.

 Религия и политика

Томас Манн писал, что «религия и искусство – две сферы, абсолютно несовместимые с политикой»…

– Теперь видно, что он ошибался…

Но он делал оговорку: «что касается искусства, то ему дозволено в крайних случаях проникать в эту чуждую ему сферу, и тогда возникает нечто фантастическое, то, что существовать не может, но существует, – некое веселое чудовище». Вы как-то тоже сказали, что сама природа политики – лавирование и компромиссы, тогда как природа искусства – четкое и прямое высказывание, прямой путь, via rectas…

– Эта мысль очень простая и естественная. В данном случае Манн высказал то, что очень просто на самом деле. Что же до несовместимости религии и политики, то практика современной, и не только современной, Русской православной церкви полностью перечеркивает этот принцип. Православная церковь всегда была политизирована, участвовала в управлении, стремилась к власти, к слиянию с властью и, по сути, к обретению земной, политической власти, полной и окончательной.

Александр Сокуров

На мой взгляд, это печальная тенденция, это ошибка. Но так оно есть. Практика показывает, что слияние политики и религии – вещи очевидные и осуществляемые. Иногда в нашей жизни разницы между политикой и религией нет никакой, потому-то Православная церковь и пала в 1917 году, и понесла такие страшные потери, когда случилась революция. По мнению народа, культ был столь же греховен, как и вся старая власть, которая привела страну к экономическому развалу, участию в абсурдных войнах и так далее. Для народа религия и священники были просто частью государственного аппарата.

Надежды и опасения

Есть ли в современной России что-то, что внушает вам надежду?

– Пока появляются молодые талантливые люди, всегда есть надежда на что-то удивительное и уникальное. Искусства России не существует. Его просто не может быть, как не может быть итальянского или французского искусства. Это просто игра слов искусствоведов и так называемых исследователей. Им проще взять и объединить совершенно разных людей под одним названием. На самом деле, искусство – персональные усилия отдельных людей разной степени одаренности. Есть блестящие ремесленники, которых подавляющее большинство. Есть люди скромного художественного дарования. А есть люди гениальные и выдающиеся – их вообще единицы, на всю цивилизацию, может, десять человек наберется.

Для меня жизнь всегда оптимистична, хотя она, конечно, пессимистична в силу всеобщего закона смерти. Но она оптимистична, потому что обязательно есть шанс появления какого-то чуда. Просто талантливый человек – это чудо. Не всегда это чудо божественное. Очень часто это чудо – противобожественное. Потому что человек по природе своей противится воле сверху, законам разным и делает то, что противно законам, со времен изгнания из рая.

Что вызывает у вас наибольшие опасения в современном развитии России?

Просвещенная часть моих соотечественников соглашается с властью и в буквальном смысле этого слова ее обслуживает

– Надо быть системным политиком, человеком, изучающим политические закономерности, я же могу говорить только про эмоциональные наблюдения. Просвещенная часть моих соотечественников в подавляющем своем большинстве готова соглашаться с властью и в буквальном смысле этого слова ее обслуживать. Это и писатели, и музыканты, и артисты, и режиссеры, и художники.

Эти люди находятся в тысячепроцентной зависимости от власти в силу условий и договоренностей. И таким образом они живут и существуют. Большинство известных людей политико-наркозависимые, я бы так сказал. Никто из них не свободен. Каждый из них мне тихонечко на ухо признается: «Я бы да, я бы сказал, что я не согласен, но у меня театр». У другого – школа, у третьего – журнал. Они все готовы пойти на любой компромисс…

Чтобы спасти свое дело?

– Слишком красиво сказано. Не дело спасти – шкурку спасти. Потому что по большей части дело это не столь великое и не столь значимое, чтобы ради него идти на такие компромиссы.

Может, они оправдываются тем, что безоглядная оппозиционность русской интеллигенции в немалой степени поспособствовала социальному взрыву 17-го года?

– Не знаю, чем они оправдываются, но не этим. Если бы они оправдывали себя такими глубокомысленными историческими парадоксами, это было бы еще хорошо. Все оправдываются, не стесняясь, животными интересами. Интересами живота своего. Вот это главная опасность. Потому что в обществе всегда должно быть какое-то количество людей, которые вне зависимости от погоды скажут начальнику, какая погода на самом деле…

Если он не может сам посмотреть в окно… Есть ли среди оппозиции серьезные политики и вообще, есть ли шанс у оппозиции?

– Я отношусь к числу людей, которые считают: я как гражданин России, как человек, живущий у себя на родине, не могу отдать на откуп жизнь и культуру своих соотечественников какому-то резкому, но, по сути своей, инерционному течению. Я прекрасно понимаю, что какой-то областью жизни руководят не очень достойные люди, но я считаю необходимым, сколько есть сил, а их, конечно, немного, все же пытаться привести этих не очень достойных людей к пониманию того, что общие интересы имеют значение принципиальное.

В частности, я имею в виду градозащитное движение. Люди все чаще мне говорят, что это бесполезно, что с такой властью нельзя иметь никакого дела. Я понимаю их резоны. Но если ваш дом строят плохие строители, неужели вы не сделаете хотя бы так, чтобы дом на вас не обвалился? Недостойные люди – временно, а мы – навсегда, пока существует Россия. Мы же не можем вот так просто наблюдать за тем, что делают недостойные люди?

Люди, заряженные оппозиционной энергетикой, заблуждаются, полагая, что чиновники принимают решения исключительно в корыстных целях. Это далеко не так

Люди, заряженные оппозиционной энергетикой, заблуждаются, полагая, что все решения, которые принимают чиновники, находящиеся у власти, принимаются исключительно и только в силу их корыстных экономических и политических интересов. Это далеко не так. Дайте любому из наших оппозиционеров власть, и он захлебнется в море спутанных проблем. Соучастником нашего абсурда является весь народ, который частично очень плохо работает, частично проявляет абсолютное равнодушие, частично очень беден, частично слишком богат. Развращен политической практикой, неудавшейся и раз за разом не удающейся. А кроме того, размазан по огромной территории. Нас очень много, и мы очень разные.

Мы разные и в национальном смысле. У тех, кто является носителем русской культуры, одни жизненные цели; у тех, кто является носителем иной религиозной или национальной культуры, – совсем другие. И средства достижения этих целей разные, и уклады – разные. Россия – единственная крупная страна, в которой феодальные общественные конструкции существуют рядом с демократическими. Нужно работать не над слиянием разных культур. Задача государства должна быть иной: создать благородную, уважительную дистанцию между культурами.

Александр Сокуров

Нельзя вынуждать разные этносы так резко, интенсивно перемещаться с одной территории на другую, сталкивать этносы, вынуждать их фактически воевать друг с другом. Надо всеми силами удерживать людей на территории Кавказа. Обеспечить их нормальной работой, чтобы не было этих агрессивных набегов на территории других народов, где живут другие люди с другим жизненным укладом. Это – задача государства. Если ее не решить, то дело начнется волной взаимной ненависти а закончится просто гражданской войной.

Настоящая национальная политика – это не торжество слияния, но торжество благородной дистанции и взаимного сохранения культур в их неагрессивном, человечном виде. Это только одна проблема. А сколько их? Поэтому мне странно, когда с Алексеем Навальным начинают бороться изо всех сил. Дайте ему власть или часть власти. Вы увидите, что он ничего не сделает. А если сделает, то что плохого? Но он ничего не сделает, потому что без участия всего населения в решительном трансформировании общественной и экономической жизни ничего не сделать в нашей стране.

Надо создать государство в России. Его никогда не было по-настоящему. Никогда у нас власть не могла создать разумное государство. У нас нет опыта государственного строительства. Мне так кажется. Сто раз могу ошибаться, но я не могу назвать ни один из периодов в жизни нашей страны в этом смысле удачным. Не могу найти в истории России нормальный баланс целей, средств решения задач и осуществление этих целей ненасильственным, нетеррористическим по отношению к собственному населению образом.

Великий Новгород до поглощения Московским государством…

– Мы не знаем степень принуждения и давления, существовавшую в этой республике. Нам хочется, чтобы Новгородская республика выглядела такой прекрасной, удивительной и идеальной, но мы не знаем, как на самом деле жили слои населения в этой республике. Мы вообще о средневековой или древней России, допетровской России практически ничего не знаем. Даже о России XVII века…

Мы не знаем нашего прошлого, остались только идеологические предположения. Идеологические вампуки такие, постоянно возникающие. Реально мы не знаем ни бытовой жизни, ни политической. Мы оказались глухими и немыми по отношению к своему прошлому, потому что искусство никак не сформировало этот образ. Средневековую Европу мы можем представить по ее живописи. Можем мы увидеть жизнь России XVI–XVII веков так, как мы видим жизнь Голландии того же времени по «малым голландцам», по Рембрандту? Тут мы понимаем, как прошлое выглядело реально. У нас же ничего нет. За нашими спинами – пустое пространство. Я очень сожалею, что это так.

Народ и власть

То есть главная проблема не во власти и не в государстве, а в народе?

– У меня нет сомнений в этом. Народ не умел выделять из себя политиков. Слава Богу, конечно, что русский народ не выделил из своей среды такого политика, как Гитлер, но зато народ долго терпел и поддерживал Сталина. И если вообразить себе такие исторические весы исторического Страшного суда, то еще надо понять, на какой чаше этих весов лежит тело потяжелее. Нам стыдно признаться, что терроризм Сталина во многом превосходил терроризм Гитлера, потому что в этом участвовали наши люди. Ни о каком осуждении нашего тоталитаризма и речи не идет. И нынешний наш президент даже подумать о том, чтобы вынести тело Ленина из Мавзолея, не может.

Кроме всего прочего, это было бы уважение к мертвому телу…

– Может, для научных целей и нужно сохранить этот труп, но это же, в общем, не проблема тела Владимира Ульянова, это проблема правильного отношения к нашему недавнему прошлому. Существует ли анализ деятельности компартии в практической области? Его нет. Как нет понимания, что наша вина перед цивилизацией в том, что мы взяли на себя ответственность практической реализации идеального социалистического общества и провалились. В достижении этой цели мы погубили миллионы своих соотечественников. Мы девальвировали идею государственного социализма. С одной стороны, социализм как идея, с другой – Сталин. И вроде как социализм хорошо, а Сталин плохо. Или вроде как Сталин – хорошо, а социализм – плохо.

Владимир Ленин и Иосиф Сталин.

Политики, как правило, отличаются тем, что думают на один-два изгиба. Политика – искусство лавирования, а когда начинаешь лавировать, никогда не можешь знать наперед, куда тебя вынесет кривая. Это прямая дорога указывает куда. А когда ты лавируешь, то никогда не знаешь, куда придешь. Когда политики начинают осуществлять такие грандиозные гуманитарные акции, как изменение жизни народа, это всегда приводит

к жестокому абсурду.

В оборот снова входит термин Гертруды Стайн «потерянное поколение». Речь идет на этот раз не о фронтовиках, а о молодых людях, не находящих себе места в современной российской социальной действительности…

– Не согласен, что это «потерянное поколение». Господь дал им жизнь, они не умерли, не заболели, не попали в какие-то на грани жизни и смерти ситуации, они выжили, даже получили образование. Страна и предшествующие поколения открыли им двери в мир. Ведь это диссиденты, люди предшествующего поколения, добились всех этих перемен. Плохих, хороших – не о том речь. Но они открыли двери в мир тому поколению, которое вы назвали «потерянным». Они открыли ворота, открыли границы. Пожалуйста, живи, где хочешь. Почему человек, который уезжает куда-то, должен называться человеком «потерянного поколения»? На каком основании так вообще можно ставить вопрос? Раз тебе открыли мир, пожалуйста, учись. Изучай языки, ищи работу, получи практику, возвращайся сюда.

Конечно, тяжело. Неприязненное отношение к тем, кто уезжает в Европу, складывается у тех, кто предполагает, что в Европе жить легче. Они глубоко заблуждаются.

Я подолгу живу за пределами страны, и вижу, что люди в Европе живут очень тяжело. В материальном смысле в том числе

Я постоянно бываю за пределами страны и живу там подолгу теперь уже. Я вижу, что люди живут очень тяжело. И французы живут очень тяжело, и немцы. В материальном смысле в том числе. Дрожат за каждую копейку, и каждая возможность где-то пообедать и выпить кофе за счет общественных акций и мероприятий используется всеми за здорово живешь. Вся интеллигенция приходит покушать. Там жесточайшая проблема денег. Это абсолютная выдумка, что где-то есть благополучие.

Благополучия нет нигде. Разве что среди миллиардеров. Но я боюсь, что здесь мы тоже ошибаемся. Потому что получение таких денег требует расхода огромной энергии, времени, нервов, для того чтобы удержаться на плаву, грамотно оперировать этими деньгами. Так что благополучия нет нигде. Как из рая изгнали, так пошла у нас трагическая, совсем неблагополучная жизнь. Хорошо никогда не будет уже.

Санкт-Петербург

По поводу того, что хорошо уже не будет: изменилась ли ситуация с историческим центром Санкт-Петербурга, а если нет, то что можно сделать, чтобы ее изменить?

– Нужно провести профессиональный, объективный анализ реального состояния исторического центра. Для этого нужны силы, люди, организации, которые могут сделать такую независимую экспертизу. Неподкупные люди и организации, которые не будут работать под кого-то. Мне неизвестны такие силы. Мне неизвестны такие организации. Потому что я всегда и во всех обстоятельствах вижу чьи-то интересы. Бывает терпимая ситуация, когда понимаешь, что ситуация не очень чистая, но результат может быть близким к обнадеживающему.

А бывает ситуация, когда ты видишь с самого начала, что толку не будет, что это просто денежные операции на предоставленных площадях, в этих пространствах. И ты прекрасно понимаешь, что ты ничего не сможешь сделать. Потому что у тебя только твой голос. И он прозвучит иногда на совещаниях или акциях, но он (этот голос) на самом деле ничего не решает.

Послушают, пожмут плечами, пошушукаются между собой, но сделают так, как делают. Для того чтобы что-нибудь изменить в этой системе, нужно очень серьезное действие. Должна быть реконструирована вся система управления городом. Это такое переплетение интересов самых разных людей, хотя, скорее, нет, по сути дела – это переплетение интересов одних и тех же людей. Когда вы смотрите, кто стоит за проектами реконструкции города, какие экономические группировки, какие архитектурные мастерские, какие строительные комплексы, вы обнаруживаете одних и тех же людей.

У меня было в свое время предложение тогдашнему губернатору Петербурга Валентине Матвиенко: сделать исследование практики работы архитектурных и строительных организаций на территории города. На основании этого определить, кто совершил архитектурно-строительные преступления, и сделать так, чтобы эти организации не получали городские заказы. На 10 лет все эти архитектурные мастерские и все эти

большие, богатые строительные организации должны быть отлучены от работы в городе. И провести расследование, почему, при каких обстоятельствах это оказалось возможным?

Естественно, предложение отвергли. Было ощущение, что я произношу оскорбительные фразы, что это – абсолютно нетерпимая радикальность и левизна. Именно «нетерпимая». А что тут нетерпимого? Преступления налицо – нарушение всех строительных норм и нормативов. Если нет изначальной политической воли к тому, чтобы пресечь эти вещи, тогда мы понимаем, что победы не одержаны. Я знаю, что очень большое давление бывает на нового главу КГИОП и что далеко не всегда он может выиграть те сражения, в которые вступает. Интересы целой системы в городе не преодолены.

Вы снимаете фильм о Лувре, по душе ли вам стеклянные пирамиды во дворе этого музея?

– Внешне мне трудно это воспринимать. Но я понимаю, что там есть правильное понимание исторического контекста. Пирамиды все же, а не какой-то тупой небоскреб. У этой формы, у этого вторжения есть своя гносеология: Лувр известен своей огромной египетской коллекцией. Кроме того, это очень точно инженерно замотивировано. Я знаю теперь все пространства Лувра, я был в тамошних подвалах и в подземном помещении Лувра, над которыми установлены стеклянные пирамиды. Под Лувром же целый город с улицами, светофорами.

Мне нравится, что стеклянные пирамиды ночью подсвечены. Это рассчитано не только на восприятие дневное, но и ночное. Чего нет у нас, и о чем я много раз говорил на разных строительных совещаниях: вы планируете жизнь и связь города с людьми только на летний период, а мы живем большую часть времени зимой, то есть фактически ночами. Темно, холодно, а когда темно и холодно, горожанам некуда деться.

У нас нет больших согретых, светлых пространств. У нас нет улиц, покрытых стеклянными крышами, что было бы уместно в Петербурге. У нас нет ярких, часто расположенных фонарей. У нас ничего этого нет. Зимой мы умираем, скукоживаемся, засыпаем. И это сказывается на всем.

Луврский дворец

А в Лувре сияющая ночью стеклянная пирамида имеет и большое символическое звучание: в этом есть знак хорошего несуетливого ума. Архитекторы и инженеры, да и все, кто принимал участие в этом проекте, после, разумеется, большой общественной дискуссии, приняли очень мудрое решение. И пропорции, и высота, сами размеры – не наглые, не выпирающие за рамки, – что-то в этом есть умное, неленивое.

Хотя эстетически я все время наталкиваюсь на то, что мне не нравится, кажется чужим, чуждым и радикальным. Все равно как среди тихо говорящих людей появляется человек, который специально говорит очень громко. Но это такая инфицированная архитектура. Архитекторы нашего времени потеряли всякое дарование и всякую системную гениальность. Это началось с конструктивизма, конечно. Они не выдержали гармонии и архитектурного пиршества, которое подарил человечеству стиль модерн.

В образовательную архитектурную среду стало попадать гигантское количество бездарных людей. Как в сточную яму

А потом появилось поколение, которое попало в эту образовательную среду и окончательно погубило свое дело. Почему-то в образовательную и воспитательную архитектурную среду стало попадать гигантское количество бездарных людей. Как в сточную яму. Немножко инженеры, немножко дизайнеры, но не архитекторы. Я бы даже сказал, уже не дизайнеры и еще не инженеры, но почему-то… архитекторы. Такая получилась цивилизационная яма.

А может быть, органичность, которая свойственна и модерну, и предшествующим архитектурным стилям, исчерпала все возможности и всю фантазию. У меня такое впечатление, что Гауди был последним всплеском какой-то даже… архитектурной растерянности. Я много ездил и смотрел, но мне неизвестны большие архитектурные удачи, кроме, может быть, испанского архитектора Сантьяго Калатравы, чья выставка недавно была в Эрмитаже. Это очень интересно. Это тоже, как и Гауди, опора на какое-то звероподобие, я бы так сказал. Все-таки это не человеческие вещи. Это фантазия, связанная с сопротивлением материалов. Позволяет металл себя так выгнуть – попробуем, так и будет. Фабрики могут делать эти огромные стекла – давайте делать здания в расчете на эти огромные стекла.

Штука в том, что среди архитекторов никто не проводит гуманитарную работу. Нет среды, которая авторитетно может сказать: «Дорогой господин! А обращали ли вы внимание на это? Вы стопроцентно уверены, что вы правы?» Никто из архитекторов по-настоящему не учитывает, кто и что думает по поводу его творений. Для них главным является заказчик: сказал «хорошо» – значит, хорошо.

Это – общекультурная проблема: искусство пришло в упадок. В области музыки что-то сохранилось через Бриттена, Мессиана, Шостаковича, Прокофьева, а в области живописи и архитектуры ведь ничего, равного Бриттену или Шостаковичу, или Гауди, не появилось. Это не пессимизм и не оптимизм, это констатация факта.

Время может расставить все на свои места. Появится великий архитектор. Появится великий композитор, который своим творчеством закроет ту пропасть, которая существует сейчас между Мессианом, Шостаковичем и нашим временем, когда ничего подобного нет. Когда еще было время, чтобы в России не было бы дирижеров и великих композиторов? Когда еще такое было? Когда еще было такое, чтобы в Германии не было великого композитора? Ау, где он? Во Франции, в Италии – где это все?

Фильм и Лувр

Почему вас увлекла тема Лувра и есть ли тут перекличка с вашим фильмом об Эрмитаже «Русский ковчег»?

– Никакой переклички нет, только если с той стороны, что Лувр, как и Эрмитаж, – музей, фундаментальное создание, без которого нет культуры.

Музейная культура, к счастью, не поддается вкусовым давлениям. В музее есть все, от не очень любимых мной французских импрессионистов до очень любимых классиков. Музей смиряет всякую гордыню художественно действующих сегодня людей. Не было бы музеев, под славословия в собственный адрес и уверенности в собственной гениальности просто сгнила бы вся культура. Было бы внутреннее разложение, гниение культуры, если бы не было музеев, которые указывают, что есть высоты, которых современным людям не достичь.

Лувр интересен своим высокомерием, способом формирования коллекции, историей и, конечно, еще тем, что он смог пережить две мировых войны. Меня всегда интересовало, как удалось спасти Лувр, когда немецкие войска вошли в Париж. Когда это мое желание было воспринято руководством Лувра не без опаски, но с большим интересом, началась разработка сценария всей этой идеи – чего стоило сберечь Лувр в страшное время. Об этом фильм. О Лувре во время немецкой оккупации. Это художественная картина с элементами

игрового и документального кино.

Картина еще не готова. Это франко-немецкий фильм. Здесь в России он вряд ли будет показываться. Русский вариант мы даже не делаем. Прокатного интереса к этой картине в России нет. Ни у моих продюсеров, ни у меня нет связей с прокатной мафией в России. Я давно успокоился по этому поводу, нет никакой особо болезненной реакции. Мне хочется работать. Делать то, что я могу еще делать. А уж кто посмотрит, как… Может, вообще, картина не получится. Этого же никто не знает. Когда режиссер делает картину, он никогда не знает, получится или нет. Поэтому всегда неприятно и трудно говорить о том, чего ты еще не сделал. Даже с точки зрения содержания. Потому что многое меняется.

Российское кино

Каким вам видится положение дел в современном российском кино: обнадеживающим, безнадежным или обычным?

– Ни на один из этих терминов я бы не стал обращать внимания. В кино есть чрезвычайно много способных людей, это не только моя априорная уверенность. То, что я иногда вижу, мне нравится. Порой мне это не нравится эстетически, но как поступок очень нравится. Мне не нравятся многие личности режиссеров, пришедших в кино. Люди резкие, высокомерные, агрессивные. Личностно мне многие не нравятся просто по своему поведению, но это уже частное мое мнение.

Вопрос, какое кино сегодня и каким оно будет завтра, действительно драматичен. Вопрос этот я бы так сформулировал: насколько доступным становится кинематографическое творчество для талантливых людей? Надо, чтобы количество дебютов в стране стало в десятки раз больше, чем сейчас. Из 10–20 дебютов можно выбрать одну серьезную картину. 20–30 дебютов – один серьезный режиссер.

Александр Сокуров

Нам в стране нужно, по крайней мере, десять крупных фигур кинематографических, которые будут расти. В год нужно делать 100–150 дебютов, как это было в советский период, когда 300–350 картин выпускалось и в кино были люди разных поколений. Необходимо сделать все, чтобы одно поколение, например мое, потеснилось, а к кинематографическому творчеству получили доступ люди другого поколения. Нужно помочь этим людям. Мы организовали фонд «Пример интонации», в декабре будет три игровых картины, три дебюта. В следующем году, если Бог даст, будет запуск большой документальной картины. Может быть, что-то получится с новыми игровыми полнометражными или дебютными фильмами.

Границы кинопроизводства жестко охраняются людьми одного поколения

Все кинематографические группы должны направить свои усилия на выявление талантливых людей и помощь им в реальном кинопроизводстве. Пока границы кинопроизводства жестко охраняются людьми одного поколения. Государство выделяет большие средства на кинопроизводство. Но в первых рядах на участие в дележе этого пирога стоит с большими ложками огромное количество московских коллег. И они получают в свои большие миски под свои большие ложки практически все, что дают на кинопроизводство.

В федеральном масштабе у нас нет национального кинематографа. Есть только московское кино, как и московская пресса, московский театр, московская литература. У нас ведь нет киностудий за пределами Москвы и Петербурга. Все областные киностудии погибли. Да у Москвы и нет особого желания

На экране мы видим выражение интересов очень узкой московской, более-менее образованной кинематографической среды

развивать кинематографические студии по всей стране. На экране мы видим выражение интересов очень узкой московской, более-менее образованной кинематографической среды и московских телевизионщиков.

Никаких других интересов – эстетических, сюжетных, социальных – вы на экране сейчас не найдете. Нет национального кино по масштабу. Хотя оно должно быть. Неоднократные мои попытки обратить внимание на это печальное обстоятельство на самых разных уровнях вызывали очень резкую реакцию коллег. Мои выступления на эту тему порой просто останавливали. Борьба, но борьба, в которой пока не видится победная часть.

Никита Елисеев

Поделиться

Дорога к храму или университету, или Какие дороги и стереотипы мы выбираем (КМ-капля № 0017)

Листаю свою ленту в Facebook и наталкиваюсь на пост с заголовком «Дорога к храму» и с милым фото провинциального зимнего русского пейзажа с речкой и возвышающегося над всем православного храма.

Перепост был сделан Александром Галановым, ярославским коллегой, вполне критически мыслящим человеком. Я прокомментировал: «Дорога к университету мне кажется перспективнее во всех отношениях... А так — хороший пример воспроизводства стереотипов».

Александр ответил: «Жаль только нет хорошего фильма про "дом науки", чтобы можно было свои стереотипы утверждать». (Александр, скорее всего, имел в виду связь идиомы «дорога к храму» со знаменитым фильмом времён горбачёвской перестройки «Покаяние»).

На этом примере я хочу заострить внимание, как в сознании конкретного человека работают стереотипы при недостаточной тренированности критического мышления. Зачем бездумно прилеплять— или соглашаться с прилепленным — тот или иной ярлык к визуальному образу? Кто-то другой прилепил, а ты зачем соглашаешься и тиражируешь? Можно ещё задуматься над позицией фотографа, выбирающего именно такой объект и такой ракурс — и такую подпись.

Но именно ты (я имею в виду любого человека, оказавшегося на месте Александра) зачем с этим соглашаешься и под этим подписываешься? Нравится тебе картинка? А что именно нравится? А почему? А какие культурные, идеологические и эстетические стереотипы таким образом воспроизводятся и поддерживаются? А ты с ними согласен? А другие предложить не хочешь и не можешь?

Я не настаиваю на обязательном применении и тренировке критического мышления на каждой картинке в соцсетях. Но если этого не делать хотя бы раз в день... плыть нам как известному нетонущему субстрату по течению...

P.S. Поскольку это всего лишь КМ-капля, я не буду погружаться в глубины культурологического и идеологического анализа идиомы «дорога к храму» и искать ей альтернативы. Желающие могут проделать это самостоятельно.

«Самую выдающуюся роль в развитии философии... сыграл Карл Поппер»

Философия науки, как и сама наука, стоит на пороге новой революции

«Эксперт» №22 (805) /04 июн 2012, 00:00

Наука и технологии / Философия Рубрика:

Правдоподобность синтеза

Философия науки, как и сама наука, стоит на пороге новой революции

Дан Медовников

Александр Механик

Философия науки, как и сама наука, стоит на пороге новой революции. Очаги ее уже просматриваются в космологии и биологии, а главной чертой ее будет переход от аналитического способа мышления к синтетическому

В своей знаменитой книге «Эволюция физики» Альберт Эйнштейн и Леопольд Инфельд написали: «Во всей истории науки от греческой философии до современной физики имелись постоянные попытки свести внешнюю сложность естественных явлений к некоторым простым фундаментальным идеям и отношениям. Это основной принцип всей натуральной философии». И, заметим мы, основной предмет философии науки, которая стала особенно актуальной в конце XIX — начале ХХ века, когда рухнула устоявшаяся классическая картина мира, основанная в первую очередь на классической ньютоновской физике. Практически весь XX век по мере разворачивания научной революции ученые-естественники и философы пытались осмыслить ее результаты. Среди естественников, в основном физиков и математиков, с философскими трудами помимо Эйнштейна выступили Гейзенберг, Бор, Борн, Фок, Рассел, Колмогоров и многие другие. А, возможно, одним из первых на новые явления в физике откликнулся своими философскими трудами Эрнст Мах, о котором старшее поколение российских граждан узнавало из критики, которой он был подвергнут Лениным в работе «Материализм и эмпириокритицизм», фактически тоже посвященной философии науки, которая в течение ХХ века прошла ряд этапов, каждый из которых отмечен именами выдающихся философов.

В конце прошлого года вышел трехтомник «Философия науки: двадцатый век» — работа одного из ведущих российских философов науки, руководителя Центра методологии и этики науки Института философии РАН, доктора философских наук Александра Огурцова, который является автором еще нескольких монографий, посвященных этой проблематике: «Дисциплинарная структура науки. Ее генезис и обоснование», «Философия науки эпохи Просвещения», «Пути к универсалиям».

Нашу беседу с Александром Огурцовым мы начали с вопроса:

— Нужна ли ученым-естественникам философия науки?

— Хотя между философами и, скажем, физиками всегда было определенное непонимание и даже противостояние, по-моему, никто из ученых не сомневается в необходимости разнообразных интерпретаций теоретических построений физики, математики, естественных наук. Например, существуют различные варианты философии математики — от эмпиризма до структурализма, от интуиционизма до формализма. Один из крупнейших российских философствующих математиков Альберт Григорьевич Драгалин в своем докладе в нашем институте описал более десятка вариантов обоснования математики. Задача философии математики — выяснить основания каждого из них и отношения между ними. Это необходимо хотя бы для того, чтобы ученый, выбирая ту или иную позицию, занимал ее осознанно, или, как говорят философы, рефлексивно, то есть с пониманием того, что из этих оснований следуют некоторые выводы, из этих выводов — некоторые гипотезы и так далее. Философия науки — это выявление основополагающих принципов физического, математического, биологического знания. Более того, философия создает не только и не столько интеллектуальные понятия, а фундаментальные интуиции, смыслообразы, концепты (единое, или благо, — у Платона, самосозерцающий Демиург у Аристотеля, Левиафан у Гоббса, категорический императив у Канта, абсолютный дух у Гегеля, длительность у Бергсона, Dasein у Хайдеггера). Их понимание и интерпретации (а они многообразны) и формируют новые возможности для рационально-научного знания.

Поэтому многие крупные ученые двадцатого века обращались к философии. Например, известный советский физик Владимир Александрович Фок создал свою интерпретацию общей теории относительности исходя из идеи Минковского о пространстве-времени. Назову и другое имя революционера, философа и естествоиспытателя — Александра Александровича Богданова, который в своей интерпретации специальной теории относительности исходил из понимания одновременности как социальной организации опыта. Для меня, например, были откровением философские работы Владимира Ивановича Вернадского, его идеи о ноосфере.

— Когда, с вашей точки зрения, философия науки как дисциплина возникла и оформилась?

— Тут есть разные точки зрения. Одни считают, что философия науки ведет свою родословную от античной науки. От евклидовых «Начал» и аристотелевской «Физики». Другие, например Михаил Константинович Петров, наш известный философ, полагают, что и наука, и философия науки возникли в семнадцатом веке во времена Просвещения и ведут свой отсчет с английского эмпиризма. Более того, Петров считал, что сам английский язык способствовал развитию науки и, соответственно, философии науки, ориентированной на эмпиризм. Почетный директор нашего института академик Вячеслав Семенович Степин считает, что философия науки возникла в двадцатом веке, когда появился новый тип рациональности — неклассическая наука. Теперь мы стоим на пороге новой революции в науке и перехода к постнеклассической науке, где ее объектом становятся саморазвивающиеся системы, включающие в себя и субъект познания — человека. Поэтому философия науки делает предметом своей рефлексии такого рода саморазвивающиеся системы. Как мы видим, существует по крайней мере три точки зрения, и каждая из них обладает своими достаточно убедительными аргументами. По моему мнению, философия науки возникла в семнадцатом веке.

— Бэкон?

— В том числе и Бэкон, и вообще индуктивистская программа в философии науки — от Бэкона, Уэвелла, Милля, Гершеля. Но нельзя забывать, что наряду с индуктивистской программой в философии науки развивалась и гипотетико-дедуктивная программа, которая представлена, в частности, в работах Ньютона, Дарвина и многих других, вплоть до Поппера. Ньютон, хотя и выдвигал лозунг «Гипотез не измышляю!», тем не менее строил гипотезы, раскрывал следствия из них и сопоставлял с результатами экспериментов, например в оптике. Можно увидеть в этом методе влияние платонизма, кембриджской школы неоплатоников.

— В конце девятнадцатого — первой половине двадцатого века был довольно большой всплеск интереса к философии науки в связи с научной революцией. Достаточно вспомнить неопозитивистов, Поппера, историческую школу, между которыми были жаркие дискуссии, например Поппера с Венским кружком, исторической школы с Поппером. Можно ли говорить о существовании исследовательской программы выявления основополагающих методологических принципов науки в настоящее время? Или возникло разочарование в возможности сделать это?

— Какое-то разочарование возникло. Возможно, это было связано с неудачами структуралистского анализа физического знания, который связан с именами американских философов Джона Снида, Хилари Патнэма и других. Но, скорее всего, это было связано с постструктурализмом — с исторической школой в философии науки, которая ориентировала философию науки на изучение отдельных случаев, case studies, и стремилась отказаться от стандартизированных методов исследовательской работы (напомню название работы Фейерабенда — «Против метода»). Кроме того, возникло понимание сложности взаимоотношений науки и с обществом, и с техникой. Иными словами, понадобилось включить рассмотрение науки в контекст как техники, так и общества. Возникла так называемая концепция Society — Technology — Science (S-T-S). Однако задачи философии науки остались — выявить основания научного знания, методологические, онтологические и гносеологические принципы дисциплинарно расчлененных наук. К такого рода основаниям, например, физики, можно отнести принципы симметрии, дополнительности, соответствия, наблюдаемости и другие.

Руководитель Центра методологии и этики науки Института философии РАН, доктор философских наук Александр Огурцов

Фото: Светлана Постоенко

— Кого в философии двадцатого века вы бы назвали самым значимым философом науки?

— По-моему, самую выдающуюся роль в развитии философии вообще и философии науки в частности сыграл Карл Поппер.

— А Томас Кун, а Имре Лакатос?

— Кун — скорее социолог науки, соединивший научное сообщество с той теорией, которая признается им, сообществом, в качестве образца решения задач. А Лакатос развернул категориальный аппарат историко-научных реконструкций, да и сам в книге «Доказательство и опровержения» осуществил такую реконструкцию. Эти конкретные результаты все же менее интересны. Поппер гораздо более значителен. Возьмите его книгу «Мир Парменида». На первый взгляд речь идет о досократической эпохе Просвещения в античной Греции, но в конце концов Поппер раскрывает значимость принципов инвариантности для классической физики вплоть до конца девятнадцатого века.

Вклад Поппера в философию науки заключается прежде всего в повороте от исследования структуры научного знания к изучению его роста, его изменений, в приоритете процедуры опровержения (фальсификации) и гипотетико-дедуктивных методов науки, в отказе от тех дихотомий, которые отстаивали сторонники Венского кружка, в частности дихотомии протокольного языка (языка наблюдения) и теоретического языка. Редукция теоретического языка к эмпирическому, что характерно для неопозитивистов, не удалась, хотя аналитическая философия науки стала интерпретироваться как стандартная концепция науки. Теперь уже ясно, что эмпирический язык нагружен теоретическими конструкциями, принципами и понятиями.

Среди наиболее значительных философов двадцатого века называют также Гуссерля и Хайдеггера. Первый, конечно, значительный философ, а его книга «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология», несомненно, открыла новые перспективы в анализе науки в двадцатом веке. Хайдеггер же, по-моему, откровенный критик философии, науки и техники. Это консервативный мыслитель, стремившийся упрочить патриархальное жизнечувствование, вплести его в ту «кровь и почву», о которой он писал во «Введении к метафизике». И не случайно, что он выступал с пронацистскими речами перед студентами Фрейбургского университета. Его концепция деконструкции философии, согласно которой она начиная с Платона отказывается от изучения бытия во имя сущего и превращается в метафизику сущего в его противопоставленности познающему человеку, крайне искусственна и далека от реальной философии в античности. Мне ближе афоризм Уайтхеда: «Вся двухтысячелетняя философия — это комментарий к философии Платона».

Действительно, существует такая точка зрения, что в античности якобы доплатоновская философия занималась бытием, а после Платона все пошло в другую сторону — пришло к науке, которая занимается только сущим. Мне этот подход кажется неадекватным. Онтологические проблемы — наиболее сложные в философии науки. Они касаются не только онтологического доказательства бытия Бога, но и тех оснований, на которых строились различные концепции, например, механики. Одно понимание бытия в его пространственно-временных измерениях было характерно для механики Ньютона, другое понимание — для физики Декарта, третье — для Эйлера, четвертое — для физики Гюйгенса и так далее. А утвердилась в сообществе ученых механика Ньютона.

— По вашей книге чувствуется, что вы критически относитесь к Томасу Куну. Но терминами его пользуетесь тем не менее.

— Сам Кун признает, что заимствовал термины «парадигма» и «научное сообщество» у Людвига Флека. Напомню, что «парадигма» — термин Платона, для которого число было «парадейгмой» (образцом) для понимания физического космоса. Но чаще я использую термин Лакатоса «научно-исследовательская программа». Мое критическое отношение к концепции Куна объясняется тем, что он построил ее на примере только одной научной революции — революции семнадцатого века и только одной научной теории — механики Ньютона. Я уже сказал, что в семнадцатом веке существовал ряд теоретических механик, каждая из которых выдвигала свои онтологические предпосылки и строилась на основании определенных методологических схем. Альтернативность механик Ньютона и Лейбница выявил Кант в своем анализе космологических антиномий в «Критике чистого разума». Конечно, Кун обратил внимание на гносеологические и методологические разрывы в истории научных теорий, в их эволюции. Но эти разрывы он представил как несоизмеримость теорий, настаивая на субъективности выбора той или иной теории в качестве парадигмы.

Поэтому скорее можно говорить о мультипарадигмальности науки. Это касается не только социального и гуманитарного знания, но и естественно-научного. Не одна ньютоновская теория произвела научную революцию, а общее движение того, что называлось невидимым колледжем, или невидимой коллегией. Это термин Роберта Бойля. Для Куна же существует единственная научная теория — механика Ньютона, которую ученые приняли в качестве парадигмы.

— Но Кун не отрицает, что в науке может происходить борьба за ту или иную парадигму, что их может быть несколько.

— Это уже во втором издании своей книги он сделал такое предположение и ввел понятие «микропарадигма». Что это такое, он не объясняет. Введя понятие «дисциплинарная матрица», он сохранил представление о единой парадигме, единой теории, взятой в качестве образца для решения задач. Но так и не объяснил, что такое парадигма.

Еще в 1965 году Маргарет Мастерман опубликовала статью «The Nature of a Paradigm», в которой собрала все интерпретации понятия «парадигма» у Куна в его книге «Структура научных революций» и показала, что никакого однозначного смысла оно не имеет.

— Парадигма — это то, что меняется в результате революции.

— Как заметил Бернард Коэн, профессор истории науки Гарвардского университета, под влиянием концепции Куна «второсортную литературу по философии и истории науки захлестнула волна книг и статей, в которых слово “революция” употребляется во всех возможных контекстах и рассматриваются почти все аспекты научных революций, кроме одного: нигде нет соответствующего исследования, какую реальную пользу можно было бы извлечь из этого слова и этой концепции в последовательно проходящих периодах».

— А кто, по вашему мнению, является наиболее интересным философом науки в настоящее время?

— Сейчас, мне кажется, наиболее интересны два философа. Один из них — Юрген Хабермас, немецкий философ и философствующий социолог. Второй — это профессор Университета Сан-Франциско Бастиан ван Фраассен. Концепцию ван Фраассена обычно называют конструктивистским эмпиризмом, в которой он, выступая против дихотомии наблюдаемое/ненаблюдаемое и против гипотетико-дедуктивной модели науки, в частности Поппера, выдвигает принцип эмпирической адекватности теорий.

— В этом слышится что-то попперовское.

— Если Поппер настаивает на том, что любая наука отягощена заблуждениями и ошибками, то ван Фраассен стремится спасти явления (так и называется одна из его статей). Спасти явления, по Фраассену, можно с помощью процедур как верификации, так и опровержения. То, что предложил ван Фраассен, во всяком случае, интересно. Он утверждал, что научные теории не должны восприниматься как истинные в буквальном смысле слова. Самое большее, чего можно от них ожидать, — это эмпирической адекватности. Хотя, конечно, против этой эмпиристской концепции можно выдвинуть ряд контраргументов. Например, множество теоретических построений в космологии строится на основе интерпретации математического аппарата. В настоящее время в нашей философии науки очевиден спор между теми, кто настаивает на эмпирической невесомости теорий, например, Андрей Николаевич Павленко в книге «Европейская космология», и теми, кто настаивает на эмпирическом обосновании современной космологии (например, Елена Аркадьевна Мамчур). Никто не будет спорить с тем, что в наши дни существенно расширились наблюдаемые данные в космологии (убывание светимости звезд, открытие реликтового излучения в 1965 году и так далее). Но никто не может оспаривать и того, что в современной космологии значительно увеличилась значимость теоретических интерпретаций и математики. Можно сказать, что нет сугубо эмпирических данных вне их теоретической и математической интерпретации.

— Но все-таки теория Большого взрыва имеет определенную верификацию.

— Огромную роль здесь сыграла математическая гипотеза в интерпретации красного смещения галактик. И существовали две возможности истолкования красного смещения — «старение фотонов» и «расширение систем галактик». Открытие реликтового излучения в радиоастрономии относилось к совершенно иной области (к ошибкам в измерениях радиоизлучения), и лишь после математической интерпретации оно получило статус подтверждения гипотезы Большого взрыва.

— Академик Людвиг Фаддеев сказал в интервью «Эксперту» (см. «Уравнение злого духа», «Эксперт» № 29 от 13 августа 2007 года), что математика — это и есть суть современной физики.

— Правильно. Но математика конструирует свой объект, а затем ученые ищут соответствие между математическими моделями и наблюдаемыми данными. Математика все больше и больше превращается не просто в язык физики, а в способ моделирования физических проблем и построения объектов теории. То, что происходит на переднем крае космологии, связано прежде всего с математическим аппаратом, с математическим видением тех проблем, которые перед космологией встают.

Именно поэтому космология чревата революционными сдвигами (хотя я не люблю это слово и предпочитаю термин Вернадского «взрыв научного творчества»). И этот сдвиг обуславливается как полученным массивом эмпирических данных, так и новым математическим аппаратом. Темная материя, темная энергия — что это такое? Пока никто не может их определить. До сих пор ведутся споры, существуют черные дыры или нет. В последнее время даже Стивен Хокинг, который потратил много сил на доказательство их существования, сомневается в нем. Но революционные сдвиги могут произойти не только в космологии. Сейчас возникает так называемая синтетическая биология. Это конструирование живых существ (вначале простейших) на основе генной инженерии. Появились сведения о том, что британские биохимики синтезировали ДНК.

— И это может дать толчок философии?

— Естественно. Происходит смена типов рационализации. Если начиная с евклидовой геометрии основным методом науки и философии был анализ (вспомним аналитическую программу Декарта), то в настоящее время на первое место выдвигаются методы синтеза как в научном знании, так и в методологии науки. В синтетической деятельности — вектор современной науки и ее философии. Помимо того что здесь возникает целый комплекс этических проблем — об опасности для человека, об ответственности ученых.

— Это этические проблемы, а философские?

— А какая философия без этики? Нет такой философии. Более того, у меня есть предположение, что в начале любой философии, в том числе философии науки, лежат этико-политические проблемы. А потом они проецируются на космос, на мир, на природу.

— Вы как-то можете это проиллюстрировать?

— На примере экологии. Существует экология, которая основана на понятии пищевой цепи, на определенных взаимоотношениях между организмами: хищник—жертва. Но существует и другая экология, которую предложил Петр Кропоткин в своей книге «Взаимная помощь среди животных и людей как двигатель прогресса». Обратите внимание на то, когда эта книга вышла в 1919 году, в годы братоубийства и голода. Он, по-моему, впервые показал, что существуют другие взаимоотношения между животными, живыми существами вообще — то, что называется альтруизмом.

— Советский генетик Владимир Эфроимсон тоже об этом писал.

— Да, у него была в «Новом мире» в 1971 году статья «Родословная альтруизма». Борис Астауров, представляя эту статью в то время опального медицинского генетика, видел в альтруизме эволюционно-генетические основы этики. Иными словами, налицо две альтернативные концепции, построенные на разных этических принципах. Надо выяснять эти принципы и развести их, а потом искать способы их соединения. Аналитический способ мышления, который сводит сложное к простому, подходит к концу. Требуется не редуцировать, а построить сложное из тех начал, которые существуют. Вот тот ход, который предлагает и осуществляет синтетический способ мышления.

— Существует ли вообще гносеологический разрыв между биологическими и социальными науками?

— Немецкий биолог-виталист Ханс Дриш ввел понятие «эквифинальность», то есть направленность развития клетки на различных этапах от своего зарождения при сохранении ее структуры и состава. Сейчас уже говорят об эквифинальности целостных структур клетки, растительных сообществ, вообще системно-функциональной целостности, о специфических системных детерминантах каждого уровня этой целостности. В русской философии (например, у Льва Карсавина) эта же проблема вставала в иных терминах — терминах взаимоотношения соборности и общины.

— То есть речь шла уже об устройстве человеческого общества?

— Совершенно справедливо. В наши дни предпочитают говорить не об эквифинальности, а о саморазвивающихся системах, воспроизводящих свою структуру и отношения своих элементов. И раз уж зашел разговор о самоорганизующихся системах, здесь не обойтись без осознания того, что же такое свобода. Существует множество интерпретаций понятия свободы — Канта, Гегеля, Маркса и других. Для меня свобода начинается там, где есть саморазвитие и самодетерминация, которые на каждом этапе истории общества различны по своему уровню. Свобода сама по себе — это миф. Руки человека обладают большой степенью свободы, однако и их степень свободы ограничена. Законы тяготения и условия человеческого существования вынуждают человека предпринимать определенные и немалые усилия для того, чтобы преодолеть эти условия несвободы. Наиболее интересно, по-моему, рассуждать не о свободе как таковой, а о том, как в условиях несвободы (нужды, давящей необходимости, авторитарного политического режима) зарождается импульс свободного решения и действия, как усиливается этот импульс. Для такого подхода нужны какие-то новые смыслообразы и новые рациональные понятия. Пока их нет.

Аналогичным образом происходит и с понятием «истина». Выдвинутое в качестве критерия решения эпистемической проблемы Сократом в противовес софистам и киникам, оно на два тысячелетия определило философские и теоретико-познавательные поиски. Правда, в отличие от понятия свободы в двадцатом веке были найдены новые смыслообразы и понятия. Я имею в виду понятие «правдоподобность». Оно, конечно, связано с теорией вероятности и вообще с вероятностным способом мышления. Истина как центральное понятие философии науки — это определенный миф, возникший в определенное время и несущий на себе его печать (противопоставление в античности мнения — доксы и знания — эпистемы, приоритет всей античной философии доказательному, всеобщему и необходимому знанию).

В современной философии очевидны поиски новых понятий, позволяющих по-новому интерпретировать эти проблемы. Так, Хайдеггер связывает свободу с проектом, с трансцендированием (полаганием во вне) экзистенции, а истина трактуется как несокрытое. Наиболее интересен подход Поппера, который связывает свободу не только с критикой и с догадками, но и с отягощенностью знания ошибками и заблуждениями. Понятие «истина» уступает место понятию «правдоподобность», чему можно найти чисто количественные характеристики. Смысл и понимание, их альтернативы (бессмыслица и непонимание) в наши дни становятся центральными темами философии. Причем их выражение не ограничивается пропозициями (предложениями), а относится к надфразовым целостным структурам — дискурсу.

— То есть вы считаете, что истины нет?

— Мне кажется, что гораздо более удачное понятие — правдоподобность. Оно свидетельствует о гипотетичности любого знания. Если вы претендуете на истину, то вы претендуете на ее единственность, незыблемость и абсолютность, а это уже далеко от идеалов точных наук и чревато либо религией, либо плохой метафизикой. Достижение все более и более правдоподобного знания — результат не откровения, а постоянных усилий человеческого ума, воображения, воли. Если бы притязания на истину нашли свое воплощение, то не существовало бы полемики между философами-современниками: между Спинозой и Декартом, Ньютоном и Лейбницем, между Шеллингом и Гегелем и так далее. К сожалению, этот коммуникативный дискурс у нас мало изучен. Превалируют представления о последовательной смене одних концепций другими. Дискурс и есть обмен репликами, аргументами, контраргументами ради достижения хотя бы минимального согласия.

Схема: Развитие философии науки