Онтология бескомпромиссности: почему господствует в России
Дмитрий Некрасов
Я начал было писать этот текст после прочтения книги А. Баунова «Конец режима», и в силу необъятности темы забросил. Однако все эти публичные склоки по поводу Венедиктова и письма в поддержку Фридмана заставили дописать. Речь пойдет о компромиссах и о том, почему они так плохо удаются россиянам.
1. Баунов, написал книгу про опыт транзита из диктатуры в демократию в Испании, Португалии и Греции. Желающих изучить ход событий отправляю к автору, для нас же важны две линии:
А) История транзита от Франко к демократии, в которой мирно договорились и власть с оппозицией и разные крылья последней между собой, описана в сопоставлении с происходившим параллельно демонтажем диктатуры Салазара в Португалии, где никто ни с кем договориться не смог. Сравнение результатов явно не в пользу Португалии и в моменте двухлетнего хаоса и с точки зрения долгосрочных экономических последствий.
Б) Пример испанского компромиссного транзита занимал меня давно наряду с аналогичным опытом ЮАР. В 2012 мы с Д.Гудковым даже писали на эту тему кажущуюся из сегодня крайне наивной статью (в комменте). Однако несмотря на некоторое знакомство с историей вопроса, я многократно до глубины души удивлялся, читая у Баунова истории отдельных оппозиционных лидеров. Их готовность поступаться «принципами», «зашквариваться» и жертвовать своими личными меркантильными интересами ради общего блага страны поражает. Даже коммунисты, друзей которых франкисты расстреляли и которые лично сидели в тюрьме, шли на компромиссы со своими палачами, причем компромиссы не только оставляющие палачей безнаказанными, но и обнуляющие собственное политическое будущее оппозиционеров. Однако полезные для страны в целом.
Представители пост-франкистской властной элиты, не показались мне столь сильно отличающимися от текущих российских (среди тех и других есть очень разные люди). А вот испанские оппозиционеры по сравнению с российскими – просто пришельцы с другой планеты. От наших сторонников люстраций, поиска врагов и чистоты рядов, если вдруг возникнет схожая история, нельзя ожидать и сотой доли испанской вменяемости.
Впрочем цель данного текста не в обличении прогрессивной общественности. Она и сама неплохо справляется. (Кто сомневается - почитайте фейсбук).
Вопрос, про который я хочу поговорить: «почему российская культура не терпит компромиссов». Далее я изложу на эту тему несколько не связанных между собой рассуждений.
2. Религиозно-исторический аспект
М.Ю. Лотман пишет «бинарная структура, подразумевающая деление всего в мире на положительное и отрицательное, на греховное и святое, «..» характерна для русской культуры на всем ее протяжении. Она встречается уже в средневековой литературе с резким разделением мира на мир грexa и святости, с отрицанием «среднего» — не греховного, не святого, а нейтрального пласта «…» Представление о том, что «средний» пласт — «не горячий и не холодный» — есть фактически греховный пласт, глубоко «…» в исторических корнях русской культуры»
Занятно, что Ю. Слезкин в «Доме правительства» при описании большевиков как религиозной секты тоже многократно цитирует Ионна Богослова “о, если бы ты был холоден, или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих” для иллюстрации неприемлемости компромиссов и отторжения сомневающихся в большевистской, и шире, оппозиционной царизму среде.
Данные отсылки перекликаются с рассуждениями о влиянии на культуру отсутствия в православии чистилища и прочем подобном. Однако уходить в теософские рассуждения не решусь, в силу слабого знакомства с материалом. По причине недостатка времени не буду также углубляться в истории о том как «не договорились» после 1905, между февралем и октябрем 1917, Ельцин с парламентом или СПС с Яблоком.
3. Лингвистический аспект
Существуют так называемые «корпусы языка» - наборы из многих тысяч написанных на этом языке текстов (художественных, публицистических, научных, деловых, и т.п.). Корпусы созданы для разных языков. В них содержатся десятки миллионов слов.
Корпусы позволяют сопоставить частоту использования тех или иных слов или групп синонимов в разных языках. Из этого можно сделать отдельные интересные выводы о значимости в разных культурах различных конструктов о чем я подробно писал (в комменте) Например в десятках тысяч русскоязычных текстов, написанных за последние 200 лет слово «родина» употребляется в 35(!) раз чаще, нежели в англоязычных текстах за тот же период.
Корпусы также позволяют статистически оценить эмоциональную окраску того или иного слова в языке. Можно например статистически выявить 10 или 20 эпитетов чаще всего, встречающихся с изучаемым словом и сопоставить частоту употребления позитивных/негативных эпитетов.
Например только слово «друг», но не слово «приятель» характеризуется как «истинный», «настоящий», «закадычный» и т.д. Оценка, содержащаяся в словах безумный и безрассудный, в русском языке не является однозначно отрицательной (в отличие, например, от слова бездушный). В то время как например в английском языке слова, связанные с отсутствием ума и рациональности носят однозначно негативные коннотации (статистически). Русскому же языку присуще положительное “без ума” (от кого-то/чего-то), при отрицательном — в словах “умствовать” и “умничать”.
Так вот: согласно изысканиям А. Вежбицкой одним из ярких отличий русской языковой картины от картины западно-европейских языков, является тот факт, что слово «компромисс» и синонимы на западе имеют статистически ярко выраженную положительную коннотацию. В то же время в корпусе русского языка коннотация данных понятий неоднозначна и эпитеты к слову компромисс типа “разумный” встречается с примерно той же или даже меньшей частотой, чем эпитеты типа “гнилой”.
Просто констатирую факт. Выводы о причинах и тем более рецепты исправления тут не просматриваются.
4. Отдельного внимания заслуживают идеи, изложенные в книге А. Прохорова (не олигарха) «Русская модель управления». В ней обосновывается интересная концепция о том, что на западе преобладает конкуренция на персональном уровне, которая гораздо легче трансформируется в сотрудничество, а в России конкуренция на уровне команд и школ, которая чаще выражается в борьбе на уничтожение.
Просто процитирую:
«сам характер деятельности этих школ в живописи, литературе, театре [на западе] не был столь агрессивен, как в России. На Западе они были нацелены на то, чтобы с помощью своих коллег по научной или живописной школе, завоевать большую долю рынка, поднять тираж издания, привлечь больше зрителей и, таким образом, захватить этот рынок, постепенно вытесняя конкурентов на периферию.
В России же подобные школы и направления поступали иначе. Они не были озабочены захватом рынка через свободную конкуренцию. Научные, художественные и литературные школы с самого начала были настроены на то, чтобы задавить конкурента, создать у публики и государства уверенность в лженаучности и злонамеренном убожестве всех остальных.
Новая театральная школа не просто борется за существование, она доказывает, что всякий нормальный человек может ходить только на спектакли этой театральной школы. А все остальные закрыть и запретить. Научные школы претендуют на ликвидацию враждебных исследовательских институтов, враждебных кафедр, закрытие научных журналов. В литературе — постоянное избиение враждебных группировок на журнальных страницах и в устных выступлениях как норма литературной жизни».
У него много подобных примеров и про бизнес и про госслужбу, причем не только советских, но из истории РИ и 90-х.
5. Чистая отсебятина
6000 лет назад человечество жило в социальной среде примерно одинаковой сложности. Последние 100 лет большая часть человечества также живет в социальной среде, сопоставимой сложности. Однако между этими двумя периодами множество поколений существовало в различных условиях.
У охотников-собирателей кооперация и сотрудничество реализовывались лишь в небольших однородных группах и носили несложный характер. В то же время разрешение споров путем прямого открытого личного или группового конфликта было обычной практикой. Конкуренция между племенами или внутри племени часто была построена на принципе «мы или они». Конфликт часто завершался физическим уничтожением оппонента. Практическая выгода от компромисса часто была неочевидна. Чужой был почти всегда врагом.
В более развитых аграрных обществах механизмы кооперации усложнялись, а разрешение прямых конфликтов все в большей степени становилось уделом специализированных групп (воины, знать). Кровавые конфликты среди рядовых крестьян или рабов пресекались или наказывались. Таким образом, несмотря на то, что войны могли носить еще более кровавый характер, нежели в первобытном обществе, общая практика повседневной жизни абсолютного большинства населения сводилась либо к подчинению вышестоящим, либо к поиску компромисса с равными. Разрешение конфликта в логике «мы или они» стало уделом специализированных групп и было слишком рискованно для большинства. Проигравшие конфликт вместо уничтожения чаще просто теряли свой социальный статус. Доверие начинает распространяться на более широкую группу людей, нежели семья или племя: на единоверцев или подданных того же царя.
Способность к компромиссам и кооперации — необходимое условие развития сложноустроенных обществ, с большой долей городского населения: гильдии, цеха, соседство различных религий, разделение труда, сложные политические альянсы. Умение выстраивать взаимовыгодную кооперацию, построенную на множественных компромиссах, становится важнейшим фактором как личного, так и межгруппового отбора. Помимо умения сплотить «своих» не менее важным становится умение доверять и сотрудничать с «чужими» и не похожими.
Конфликты и конкуренция в таких обществах носят более сложный характер и реже приводят к уничтожению оппонентов. Часто уничтожение просто не выгодно. Умение подчинятся и соблюдать правила становятся важнее для естественного отбора, нежели способность биться за место под солнцем до последнего вздоха. Конфликты, где ставка жизнь, в логике «мы или они» в подавляющем большинстве случаев — удел специализированных групп знати или бандитов. Даже у военных постепенно способность слушаться приказов становится важнее для успеха, нежели личная агрессивность. И естественный отбор работает соответствующим образом.
Последнее время появляется все больше свидетельств влияния генетики на уровень кооперации и доверия незнакомцам (см. например, David Cesarini, Christopher T. Dawes,. «Heritability of cooperative behavior in the trust game»). О влиянии генов на стратегию поведения в конфликте подробно писал еще Ричард Докинз, согласно которому линия «обострение конфликта — избегание конфликта» запрограммирована генетически, а культура и воспитание предопределяют скорее форму, в которую облекается данная стратегия в конкретных обстоятельствах. Поведенческие признаки тоже наследуются и подвергаются отбору. (Кому категорически не нравится, генетика может заменить гены на «культурные паттерны»).
На мой взгляд, тысячелетия жизни разных человеческих популяций в столь разных условиях социального взаимодействия и отбора, привели к тому, что разные народы на сегодняшний момент в среднем имеют несколько отличающиеся навыки кооперации, доверия и поведения в конфликтах. Везде встречаются различные люди, но в обществе, отстоящем от охотников-собирателей или примитивных аграрных обществ на 5 поколений, процент людей, чья генетика больше способствует компромиссам и доверию, будет объективно меньше, чем в обществе, прожившем последние 100 поколений в городах.
Отдельный человек, не склонный к компромиссам и кооперации, может быть вполне успешен и в современном развитом обществе, где сети доверия и кооперации поддерживаются большинством населения. Однако если в обществе в целом высок процент людей, не склонных к доверию и кооперации, воспринимающих конфликты в логике «мы или они», то построение в подобном обществе устойчивой системы достижения компромиссов и учета интересов — задача гораздо более сложная. Какой бы продуманной ни была институциональная площадка для достижения компромисса, вероятность его достижения все равно зависит от средней генетической склонности участников к тому, чтобы договариваться. В обществе, где склонность к компромиссу генетически ниже более вероятен выбор между гражданской войной и диктатурой.
Понятно, что строгое научное обоснование генетической природы подобных различий на сегодняшний момент отсутствует, однако если заменить слово «генетика» на слово «культура», выводы изменятся не сильно.
В начале 19 века в городах жило около 5% россиян, в конце – 15%. В северной Италии или Фландрии по самым скромным оценкам 20-25% населения жило в городах уже к концу 13 века. Про античность и вспоминать не будем. Соотношение охоты-собирательства с сельским хозяйством у восточных славян в течение многих веков было также несколько иным, нежели у большинства предков современных европейцев. Это не единственный фактор. Есть контраргументы, а степень урбанизации не единственная линия. Можно взять например морские рыболовы – рисовые земледельцы, ирригационные общества и построенные на подсечно-огневом земледелии и т.д.
6. В первом комменте ряд ссылок на мои тексты на близкие темы
