Россия как попытка не быть

Существует предположение, что если люди потенциально способны совершить какие-то глупости и безумства, то они их обязательно совершат, и что шансы на ошибку гораздо выше, чем на разумное и правильное действие. И нет ничего странного ни в самом этом предположении, ни в том, что оно регулярно сбывается. За объяснениями отсылаю к эволюционной эпистемологии, которая хорошо показывает, что в нашем распоряжении есть лишь метод слепых проб и вычищения ошибок, так что более удивительно то, что у нас кое-что иногда получается удачно, чем то, что мы часто ошибаемся.

Как же мы до сих пор живём и даже в чём-то делаем свою жизнь всё лучше и лучше? Да, мы обречены на постоянное и мощное давление ошибок, но мы можем энергично «отгребать» в отвалы выявленные и признанные ошибки, т.е. освобождать себе некоторое пространство от заблуждений-ловушек и строить что-нибудь интересное и относительно надёжное на относительно же разминированном плацдарме. Основной инструмент разминирования — критическое мышление.

Но что происходит, если кто-то где-то не хочет признавать многократно проверенные ошибки, на которых наподрывалось несусветное число миллионов и денег, и живых человеческих тел, а пытается доказать, что это и не ошибки совсем, а столпы истины? Такое необучаемое лицо или общество остановится только тогда, когда возлюбленные заблуждения или совсем похоронят это лицо или общество, или контузят так, что мозги встанут на место и вернётся способность признавать очевидное.

Кстати, в известной типологии отношений вариант «Я хороший — Ты плохой» считается самым тупиковым, излечимым лишь катастрофой, поскольку исключает признание своих ошибок, а все неприятности приписываются внешним персонажам. Трансактный анализ вообще хорошо позволяет понять характер политических событий, поскольку политика — то же общение, только в специфической форме и с участием большего количества людей.

Так о чём это я? О России любимой, естественно. Реальная величайшая историческая миссия моей родины, свершаемая в течение последних ста лет, — это упрямая попытка НЕ БЫТЬ такой, как наиболее успешные страны мира: не быть диалогичной, не быть многоголосой, не быть законособлюдающей, не быть договороспособной и договорособлюдающей, не быть чистоплотной и толерантной, не быть демократической и праволюбящей, не быть интеллектуальной, не быть культуро- и природоберегущей, не быть личностьуважающей, не быть коррупциюизживающей, не быть реально многопартийной и оппозицию не подавляющей, не быть открытой и дружелюбной, не быть счастливой, не быть благодатной для мелкого и среднего бизнеса... и т.д., и тд., и т.д.

Попытка быть там, где быть долго и безопасно невозможно, называется утопией (переводится как «несуществующее место»), каковое слово в русском тексте легко читается как утопление...

И на закуску толковая заметка в тему:

Между историей и утопией

Реальная, а не ностальгическая советская жизнь была порождением метода, а не высокой цели. И эта советская жизнь никуда не делась

Максим Трудолюбов

Vedomosti.ru

21.03.2014

Эта публикация основана на статье «Между историей и утопией» из газеты «Ведомости» от 21.03.2014, №49 (3553).

«Важно понять: вышла ли Россия из советского пространства и времени? И еще важнее: в какой точке между историей и утопией окажется российское общество в результате новой политики российской власти?

Оставаться в истории — значит течь в русле, предложенном обстоятельствами, ранее принятыми решениями, своими и чужими. Это значит действовать в соответствии с соглашениями, действующими внутри страны, и договорами с другими странами.

Перейти в режим утопии — значит претендовать на то, чтобы прокладывать свое русло, ни на кого не оглядываясь.

Как прокладываются такие русла, мы хорошо знаем (или должны вроде бы знать) на опыте собственного прошлого.

Средства достижения высокой коммунистической цели были самые приземленные, даже чрезвычайные. Все, кто мешал утопическому плану, отбрасывались. У истории не бывает друзей и врагов, а вот у утопии — сколько угодно.

Советский Союз — результат сочетания высокой цели и чрезвычайной прагматики. Советское пространство-время — вот что получилось после того, как многими десятилетиями центральная власть пыталась строить рай на земле чрезвычайными методами.

Сказать, что никаких признаков утопии в жизни СССР не было, конечно, нельзя. Советское общество эпохи расцвета было гораздо более эгалитарным, чем сегодняшнее. К примеру, коэффициент вариативности жилой площади на душу населения был в США в 2 раза выше, чем в СССР. Основной показатель неравенства, коэффициент Джини, был в США значительно выше (0,41), чем в Советском Союзе (0,29). Гарантии занятости — пожалуйста. Примеров разительной вертикальной мобильности — из деревни на сцену Малого театра, в профессора или знаменитые поэты — множество. Пространство, в том числе социальное, культурное и языковое, было единым. Промышленность развивалась, в космос вышли.

Признаки утопии в жизни были. Но все-таки восторжествовала не она, а метод ее построения. Большевистский подход к политике пережил смену идеологий и торжествует поныне. Чрезвычайное, т. е. управляемое право, стало основой правовой системы, которая действует до сих пор.

Реальная, а не ностальгическая советская жизнь была порождением метода, а не высокой цели. И эта советская жизнь никуда не делась. Она вокруг нас — так что я никогда не могу понять, о чем тоскуют те, кто говорит о советском как о прошлом. Все — от политических методов и права до отношений внутри коллективов и общественного пространства, пронизанного ложью, — все это наше настоящее. Россия не вышла из советского пространства-времени.

Может быть, тоскуют об утопии в голове, где-то наверху, о том, чтобы правители были утопистами? Это можно понять. Но тогда следует каждому, кто тоскует, внутренне подготовиться к тому, чтобы, возможно, стать щепкой или горкой опилок, ибо в деле построения утопии всегда торжествует метод, а высокая цель остается там, где ей и полагается быть, — в библиотеке на полочке. И ее содержание на самом деле не важно. Ценность утопий литературная. А политика, ими порожденная, — это литература, реализованная чрезвычайными средствами по законам, написанным хорошо вооруженными поэтами.

Опубликовано по адресу: www.vedomosti.ru/newsline/news/24283481/mezhdu-istoriej-i-utopiej»

Вера в достоинство против привычки к рабству / Михаил Немцев

Воля к достоинству против «крепостного права»

Михаил Немцев http://gefter.ru/archive/11676

Воля к социальному достоинству требует разумного пересмотра рутинных самооценок.

Дебаты17.03.2014 // 11

© Giulio Menna

Хватит… чувствовать себя условно расконвоированными.О.И. Генисаретский

В своей рецензии на фильм «Трудно быть Богом» Олег Хархордин пишет: «Многие европейцы, приезжая в РФ, чувствуют себя Руматой. Вмешиваться в эту жизнь, исходя из высших европейских ценностей, значит стать Руматой, а не наблюдателем. Не вмешиваться — значит смотреть, как люди делают ужасные вещи друг с другом. Правильного выхода из этой ситуации для европейца нет, как нет его для Руматы и в книге Стругацких. Но выход есть: правда, это моральная, а не политическая революция, когда человеческое достоинство ставится во главу угла».

Последняя фраза прозрачна, но непонятна: что такое «моральная революция», ставящая во главу угла «человеческое достоинство»? Как ее можно совершить? Но прежде — другой вопрос: что же такое это «человеческое достоинство»?

Философское исследование содержания и значения категории «достоинство» может пойти традиционным путем реконструкции истории его появления и изменения значений. Альтернативный путь — обратиться к учению о достоинстве в современной этике, где эта категория получила особенно глубокую разработку в связи с проблематикой правового сознания и мышления. В обоих случаях исследователь обратится к классической философской, правовой, социологической и моралистической литературе, прослеживая становление концепта «достоинство» из правовых отношений римского права, сословной чести, христианского учения о самоценности любого индивида, наконец, из обобщения концепции гражданских прав и прав человека. Достоинство в современной западной правовой культуре, по выражению Юргена Хабермаса, «образует портал, через который эгалитарно-универсалистское содержание морали импортируется в право». Безусловная ценность достоинства отражена в важнейших национальных и наднациональных правовых документах. Весьма общая категория достоинства постепенно «обрастает» конкретными правовыми процедурами и проникает в законодательства незападных государств, превращаясь в действительную глобально значимую норму права. Однако этот процесс не может происходить равномерно и однообразно во всех обществах.

А теперь я хочу обратить внимание читателя на саму ситуацию постановки проблемыдостоинства в России начала XXI века (эту статью я пишу зимой 2014 года). Эта совершенно особая ситуация. В рамках данной статьи я хочу наметить путь философского осмысления перспектив достоинства как ценности публичной и частной жизни в России.

Разбирая содержание и применение категории «достоинство», «западный» (в метафорически-широком смысле этого слова) философ или правовед имеет дело с проблемами общества, прошедшего модернизацию и так или иначе использующего наследие социально-культурной традиции предшествовавших веков. В это наследие надо включать, например, опыт колониализма и мирового доминирования, в то же время — опыт освободительной (в том числе антиколониальной) борьбы и критического осмысления актуальной ситуации. Это наследие, с одной стороны, представляет собой готовую, предзаданную форму любого антропологического опыта. С другой стороны, в западной академии и связанных с ней культурных индустриях (к их числу нужно отнести т.н. «современное искусство», киноиндустрию и пр.) созданы условия для постоянной критической переработки этой формы. Поэтому западная академия и искусство до сих пор являются месторождением продуктивных антропологических идей. «Достоинство» как правовая и этическая категория является частью этого наследия.

В России, напротив, мы оказываемся в ситуации несуществования достоинства как ценности, фактора межличностных отношений и критерия оценки общественных институтов. Это «значимое отсутствие» проявляется, например, в отсутствии достоинства как темы публичных дискуссий. Более того, на уровне повседневных взаимодействий люди не осмысляют свои отношения как позитивные или же негативные (даже унизительные) по отношению к достоинству (своему, другого, «человеческому достоинству» вообще). Прошу читателя извинить недостаток содержательного доказательства этих обманчиво очевидных утверждений, поскольку соответствующий анализ должен был бы стать предметом другой, социально-антропологической работы.

Моя основная гипотеза состоит в том, что такое безразличие к достоинству является проявлением установленного в СССР и в существенных аспектах сохранившегося до настоящего времени социально-политического режима. Называть этот режим «сталинистским» будет, вероятно, большой неточностью (хотя некоторые исследователи полагают его именно таким, см., например,статью А. Акопяна), хотя его принципиальные особенности определились в 1920–1940-е годы ХХ века. С того времени в России изменились государственная идеология, экономические структуры, трансформировалось общественное сознание. Тем не менее, на уровне повседневных отношений можно различить «сталинистские» способы отношений между людьми, а также функционирования различных организаций и институтов. Достоинство личности гарантируется в России 21-й статьей Конституции России: «достоинство личности охраняется государством. Ничто не может быть основанием для его умаления». Однако эта статья, как и многие другие статьи, имеет декларативный характер.

Отношение, противоположное отношению достоинства, т.е. уважению, следует называть«унижением», если оно негативно. Оно легко воспринимается как «недолжное», оскорбительное и т.д., причем участники и унизительных взаимодействий достигают консенсуса о том, что они таковыми являются, но это не означает, что они стремятся преобразовать отношения, чтобы они не были унизительными (я позволю себе воздержаться от приведения примеров здесь, уповая на обыденное «практическое» знание читателя и читательницы). Если психологическое отношение унижения является массовой реакцией на «встречу» с неким социальным институтом, можно сделать вывод о том, что эффект унижения (практическое отрицание достоинства) фактически является одним из аспектов функционирования этого института. «Сталинизм» проявляется, в частности, в том, что любой социальный институт в современной России функционирует в «режиме унижения». Это не означает, что посещение больницы или полицейского участка обязательно влечет за собой ситуацию унижения. Однако жители страны знают о потенциальной возможности оказаться в такой ситуации, причем действенных средств самозащиты нет.

Кроме того, не только т.н. тотальные дисциплинарные институты — такие как армия или тюрьма — до сих пор, по-видимому, не способны функционировать без воспроизводства ситуации унижения. Но и институты социальной защиты, такие как родильный дом или органы социальной опеки, воспроизводят отношения, описываемые их вынужденными участниками как «унизительные».

Устойчивое сохранение в России таких общественных отношений само по себе требует специального внимательного анализа и объяснения.

Итак, я исхожу из того, что в современной России нужно говорить об изобретении достоинства. Анализ категории «достоинство», предлагаемый мировыми (по умолчанию — западными) философскими и этическими традициями, требует еще специальной предварительной адаптации к действительности «постсталинской» России. Сам по себе он малопродуктивен и остается лишь предметом истории идей. В России к «достоинству» нужно опять прийти. Каким образом «достоинство» может быть помыслено в качестве ценности, а его обретение — стать фактором общественной жизни здесь, в этой ситуации этого общества? Как возможна «воля к достоинству»(выражение О.А. Донских (1))?

Для понимания значимых для такой постановки вопроса особенностей российского общества, обратимся к историософии философа Владимира Бибихина (2). Историософия, т.е. изобретение предельных категорий для обозначения общего, специального и особенного в историческом опыте и в мышлении истории, особенно необходима именно в таких случаях. Проблема возможности новой «воли к достоинству» — это философская проблема постольку, поскольку речь идет о философском, а не правовой категории. Историософ создает не объяснительные концепции, а концепты. Позже они могут стать предметом продуктивных исследовательских программ в социологии, истории, антропологии и других гуманитарных и общественных науках. Назначение концепта — «схватить» существенное в некотором явлении, не определяемое объективистской наукой, но парадоксально привлекающее к себе внимание наблюдателя. Концепт позволяет «войти» в некоторую реальность, сформировать перспективу. В начале Нового времени «индивидуальное достоинство» фактически было концептом для европейских мыслителей. В современной России необходимы новые концепты, которые сделают видимым трудноразличимое и таким образом создадут перспективу для их осмысления, исследования и понимания.

Говоря о правовых отношениях в России, Бибихин вводит концепт «крепостное право». Эту известную историко-правовую категорию он переосмысляет как онтологический концепт. По ходу лекционного курса «философия права» Бибихин разбирает такую характеристику современного российского общества, как «стабильная неуравновешенность» (из статьи Marie Mendras, 1999) и сопоставляет ее с определением российского общества как «перманентной революции» в книге Астольфа де Кюстина «Россия 1839». Российское общество живет в состоянии «перманентной революции» несмотря на смену политических режимов, модернизацию и другие перемены последних полутораста лет. Бибихин сосредотачивается на странном сочетании избыточной жесткости писаного права и его массового непризнания жителями страны. Это право так часто менялось и часто предписывало столь несоотносимые с повседневными реалиями способы поведения и установления отношений, что люди привыкли ему не верить. В этом проявилась «свобода права»: «будем обозначать им, с одной стороны, свободу каждого трактовать здесь и теперь закон применительно к обстоятельствам и, с другой стороны того же листа, свободу создавать для каждого случая новый писаный или неписаный закон» (2, с. 391). Очевидно, что в ситуации «свободы права» стратегическое преимущество получает сторона с большими возможностями фиксации, пусть временной, выгодного положения дел. Такой стороной в России всегда являлось государство, и как «оборотная сторона того же листа» появилось крепостное право.

«В нашем обществе стабильно закрепление человека и его статуса задним числом в рамках ситуативно сложившегося вокруг него и в отношении его права. Например, рождение и место жительства человека случайно, но как только он записан в паспортном столе, место жительства жестко закрепляется за ним (…) Крепостное, или крЕпостное, право создавалось в ситуации опять же законодательной неопределенности и исправляло текучесть, неясность закона жесткостью вводимого порядка» (2, с. 384–385). Итак, свобода права — недостаточная рациональность писаного права, позволяющая и даже требующая его операционализации ad hoc — требует в качестве «точки отсчета» присвоения участникам правовых отношений некоторого соотносительного качества, которое вынуждает их не просто выполнять требования права, но и принимать сами эти требования. «Обязанностями» их называть не совсем точно. Эти требования определяются соотношениями статусов, и поэтому «бесправие означает правотворчество, и мое тоже, в каждый момент времени. Мой статус определяется не правом… а жестким закреплением решений обо мне и моих обо всем. При отсутствии стабильного закона остается всеми уважаемое крепостное право, т.е. моя несвобода внутри того, что мне суждено, в чем моя доля» (2, с. 392). Эта доля, это пользование свободой права могли бы быть свободой, но неравенство людей естественным образом превращает крепостное право в источник новых форм зависимости и подчинения. Накопление этих форм не означает их упорядочения. Они могут быть вполне эффективны для «закрепощения» другого, так что формальное право оказывается просто избыточным.

Концепт крепостного права как действительной формы права в России (в отличие от формального права европейской цивилизации) помогает осмыслить преемственность форм межличностных отношений в России. Эти отношения выстроены вокруг борьбы за статус и, следовательно, за потенциальную возможность закрепощения другого.

Моральные соображения о справедливости или несправедливости такого обращения с «другим» несущественны для людей, живущих в отношениях крепостного права. «Воля к достоинству» должна являть собой для жителя России некое противотечение, поскольку явно отрицает свободу права в отношении другого.

Действие отношений крепостного права Бибихин видит в частности в неписанном, но строго соблюдаемом правиле согласия следствия и суда, из-за которой в России практически не выносятся оправдательные приговоры судами первой инстанции (2, с. 393). Из этих же отношений проистекает слабость, декоративность российского конституционализма. Итак, концепт крепостного права указывает на принцип формализации отношений между людьми, действующий в России с неопределенно-древнего времени вплоть до современности.

Однако современное российское общество принципиально отличается от прошлого. Как было сказано выше, это общество — «постсталинистское». И чтобы понять его, обратимся к другому концепту Бибихина — к «ужасным вещам». Мы живем в ситуации после действия «ужасных вещей». Их близкое самонавязывающееся появление и неотменимое присутствие — вообще, по Бибихину, свойство XX и теперь уже XXI века. Это такие события или процессы, которые производятся человеком (социотехногенны) и при этом оказывают уничтожающее или травмирующее действие на всех без исключения, кто с ними соприкасается. Сила действия «ужасных вещей» как генераторов ужаса исключает возможность их адаптации и нормализации через какое-либо рациональное (этическое, телеологическое и т.п.) объяснение или экзистенциальное принятие. «Глупо воображать железного стоика, который невозмутимо сохранит себя в бесстрастии. Человек выдержать позу героя перед ужасными вещами не может. Ужас наложит свой облик. Бахтин говорил в частной беседе 9 июня 1970 года: “все, что было создано за эти полвека на этой безблагодатной почве, под этим несвободным небом, все в той или иной степени порочно”» (2, с. 176). «Ужасные вещи» невыносимы; это принципиальное историософское положение Бибихина. Но это, как ни странно, не означает, что к ним невозможно приспособиться. В этом же очерке Бибихин приводит в пример Лосева и Солженицына как людей, прошедших сквозь «ужасные вещи» и принципиально по-разному самоопределившихся благодаря им. Однако чем, как не социальной травмой, будет такое «приспособление».

Таких «ужасных вещей» немного. Они, как правило, уже давно стали предметом детальной философской рефлексии: тотальная война, лагеря уничтожения (3), атомная бомба, эпидемии. В России «явлением ужасной вещи» оказался сталинизм. Продолжающийся и теперь период постсталинизма — время, когда по-прежнему, по известному выражению Михаила Гефтера, «Сталин умер вчера» (4). Это период отхождения от такой «ужасной вещи». Он продолжается и теперь. В этом состоит содержание всего постсоветского периода.

Но сталинизм с его всеобщим равенством перед подавляющей волей власти всего лишьмаксимизировал исторические возможности крепостного права. Для этого Сталин полностью присвоил себе «свободу права». Понимание сталинизма как «ужасной вещи» создает историософскую систему координат. В 1953 году начался «постсталинский» период. И в настоящий момент он фактически еще продолжается.

Благодаря множеству воспоминаний, аналитических и исторических работ легко сформулировать принцип воздействия режима сталинизма на межличностные отношения: эти отношения и связи, как они ложились исторически, должны быть разорваны и замещены иными, произвольно создаваемыми властью и полностью ею контролируемыми отношениями и связями. Внутрисословные, общинные или родовые связи все в равной мере становились материалом для социального творческого действия власти. Террор, страх предательства, (травматический) опыт неизбежного предательства и т.д., но также и оптимизм строительства нового мира, — все это было средством для создания «нового человека», погруженного в такие искусственные связи. При этом отменялось и наследие прежнего крепостного права; объективное чувство освобождения становилось одним из ресурсов легитимации сталинизма и одновременно употреблялось им для создания новых искусственных связей. Для обеспечения работы крепостного права и были отстроены общественные институты, о которых шла речь выше. Социолог и философ Борис Дубин назвал современный режим общественных отношений «режимом разобщения». Возможно, последействие столь интенсивного ужаса не могло быть иным.

Следовательно, обретение достоинства в условиях продолжающегося действия последствия «ужасной вещи» сталинизма означает поиск возможности повседневного действия, отменяющего или приостанавливающего, «подвешивающего» действие крепостного права. «Изобретением» достоинства как исполнением воли к достоинству можно назвать такое «подвешивание», т.е. временную локальную отмену многочисленных практик разделения людей по их неравновесным статусам. Чтобы такая «раскрепощающая» работа могла бы вести к прекращению воспроизводства сталинизма, она должна происходить в первую очередь на микроуровне повседневных отношений. Это новая «воля к социальности», к обретению достоинства в отношениях с другими людьми помимо или даже вопреки нормам отношений, диктуемым правилами крепостного права через всеобщую систему статусных различий.

Важно отметить, что в этом случае изобретение достоинства может быть позитивно определено даже как воссоздание социальности. Точнее, как «воля к новой социальности», к установлению связей с другими (5). Даже несмотря на явный риск такой связности.

Это также означает, что становление «гражданского общества» и изобретение новых отношений достоинства — взаимосвязанные процессы, и только такой «низовой» процесс вообще может повлиять на воспроизводящие унижение постсталинистские общественные институты. СоциологА.И. Прусак пишет: «Самостоятельность/свобода обеспечивается объемом власти (влияния). Таким образом, утверждение достоинства, реализация интересов индивидов связаны с уровнем и содержанием их включенности в систему властных отношений, с положением в социально-политической организации общества». Однако именно это «содержание их включенности в систему властных отношений» и необходимо преодолеть! Абсолютный эгалитаризм достоинства означает, что его утверждение должно быть выведено из какой-либо связи с иерархическими властными отношениями.

Предстоит научиться определять достоинство вне всяких измерений власти, вне возможности власти.

Для этого требуется и произвольно, т.е. по собственной воле, отказаться от преимуществ пользования свободой права.

 Литература

1. Донских О.А. Воля к достоинству. Новосибирск: Сова, 2007.

2. Бибихин В.В. Другое начало. СПб.: Наука, 2003.

3. Агамбен Дж. Homo sacer. Что остается после Освенцима: свидетель и архив / Пер с ит. И. Левиной, О. Дубицкой и П. Соколова под ред. Д. Новикова. М.: Европа, 2012.

4. Гефтер М. Надо ли нас бояться?

5. См. мою серию редакционных статей в выпусках журнала «60 параллель» за 2011 год, посвященных общественной самоорганизации: На пути к сообщительности // 60 параллель. № 1 (40). С. 38–43; Надеяться ли на новые единства? // Там же. № 2 (41). С. 10–15; От подданных к гражданам // Там же. № 3 (42). С. 9–15.

Сокращенный вариант статьи «Изобретение достоинства в современной России», которая будет опубликована в журнале «Северный регион: наука, образование, культура» (г. Сургут) весной 2014 года.

Крым как последний вздох совка

Публикация с сайта Forbes.ru (http://www.forbes.ru)

Холодная весна 2014-го: Крым как точка сборки нового режима

Сергей Медведев

Сожаление об утраченной империи толкает страну к новой «холодной войне», но отсутствие ресурсов и привлекательной идеологии может превратить происходящее в трагифарс

А как все смешно начиналось: «закон о топоте котов», возрождение норм ГТО и школьной формы, комические Милонов и Мизулина, «взбесившийся принтер» Госдумы. Поначалу это казалось абсурдом, толстым троллингом — казачьи патрули, кафедра теологии в МИФИ, письма возмущенной общественности. Когда начался процесс по делу Pussy Riot и были приняты «закон Димы Яковлева» и закон о гей-пропаганде, все показалось уже серьезнее, но еще оставалась надежда, что мракобесие — всего лишь политическая технология, пропаганда для внутреннего пользования, акция устрашения для общества после митингов на Болотной и Сахарова.

При взгляде со стороны Россия была обычной авторитарной страной, которая привычно прессовала СМИ и несогласных, но играла по глобальным правилам, проводя IPO, привлекая инвестиции, готовясь к Олимпиаде в Сочи и председательству в «восьмерке», выступая в Совете Европы и Совбезе ООН. Москву вяло критиковали за права человека, но с ней можно было договариваться по международным делам, по той же Сирии. В политике царствовали прагматизм и цинизм, и Путин производил впечатление человека, который «знает, куда положил свои деньги».

Внутренняя и внешняя политика были разведены: дома — духовные скрепы отечественного производства, снаружи — кредитные рейтинги, «Северный поток» и друг Сильвио.

И вдруг неожиданно плотину прорвало, и мутные воды российской внутренней политики хлынули наружу, втягивая Россию в крымскую авантюру, выводя ее за пределы международного права и ставя на грань новой «холодной войны» с Западом. Духовные скрепы из внутрироссийского продукта стали основой для внешней политики. Евразийские камлания от Александра Дугина, патриотический китч от Александра Проханова, доморощенная геополитика от ведомственных академий, возглавляемых отставными генерал-майорами, из интеллектуального трэша вдруг стали мейнстримом, обернулись реальными передвижениями войск, интервенцией неопознанных частей и ядерными страшилками для Запада в исполнении Дмитрия Рогозина и Дмитрия Киселева. Мимимишный милоновский топот котов превратился в лязг гусениц.

В течение трех недель, отделяющих Игры в Сочи от крымского референдума, Россия превратилась из триумфатора и гостеприимного хозяина Олимпиады в страну-нарушителя и, вероятно, в страну-изгоя, поставившую на карту свою репутацию и международную стабильность ради каменистого полуострова в Черном море. 16 марта Россия с разгона, одним махом прошла точку бифуркации, разом закрыв 25-летний проект нормализации и адаптации к глобальному миру, длившийся с 1989 года, года ухода из Афганистана и падения Берлинской стены, и оказалась в новом мире, с новоприобретенной территорией — но без правил, гарантий и норм международного права. Эта оглушительная трансформация по своей неожиданности, масштабу и возможным последствиям сопоставима с распадом СССР.

В этом перевороте не надо искать ни рациональной основы, ни системных пределов: маховик сорвался с оси, и неизвестно, что еще он разнесет. Не надо думать, что «они» блефуют и в последний момент остановятся, не пойдут на аннексию, войну и полный разрыв с Западом. «Они» сейчас мыслят в принципиально иной логике, в парадигме мессианства. Тут для понимания нужны не Киссинджер с Бжезинским, не «финляндизация» с «балансом интересов», а скорее Бердяев и Данилевский, Якунин и Шевкунов. Российскую политику захватил уже не газпромовский менеджер с виллой в Антибе (сейчас он частным рейсом из Внуково-3 летит спасать свои активы), а православный чекист с томиком Ивана Ильина. Мы слишком долго не замечали «русский мир» и «геополитическую катастрофу» — и теперь они приехали к нам на БТРах. Как там у Пелевина: к 150-летию Достоевского в Мурманске заложен ракетный крейсер «Идиот».

В  российской политике произошла юнговская революция, в ней окончательно восторжествовало коллективное бессознательное, архетип, миф. Начавшись как троллинг и политтехнология, иррациональное постепенно проникло в сердцевину политики и само стало политикой, оптикой, через которую Кремль смотрит на мир. Дискурс овладел субъектом и вызвал к жизни новые, идеологические и мессианские, формы политики. Как пишет Александр Морозов: «Понятия выгоды, торга, обмена, сотрудничества, институциональности, традиционной «политики интересов» — вообще весь дискурс Realpolitik уступает место риску, героизму, героизированному суициду и «фатуму». Любые жертвы и даже конечная катастрофа не убеждают инициаторов такой политики в ее абсурдности».

Крым стал тем самым «фатумом», моментом истины, точкой сборки основных мотивов прошлых лет: постимперский ресантимент и уязвленная гордость, так хорошо показанная в балабановском «Брате-2» («Вы мне, гады, еще за Севастополь ответите!»), жажда реванша и поиск «фашистов», комплекс неполноценности (Америке можно, а нам нельзя?) и глобальные амбиции. В Крыму наступило насыщение раствора комплексов и страхов и произошла кристаллизация нового российского режима. И одновременно — территориализация коллективного подсознания, которое нашло себе плацдарм, инвестировалось в героический миф Севастополя. 

Сегодня в городе-герое карнавал — гуляют главные фигуранты нового российского дискурса Виталий Милонов, Александр «Хирург» Залдостанов и группа «Любэ», казаки и ветераны; Александр Проханов величает Президента РФ «Путиным Таврическим», а восторженные комментаторы говорят о «начале русской Реконкисты». Вдохновленная сочинским успехом и проникнутая новым мессианством, Россия решила переписать глобальные правила игры, пересмотреть всю мировую архитектуру, унаследованную от 1991 года и даже от Ялты. Чувствуя слабость и разобщенность западного мира, кризис американского лидерства и импотенцию Евросоюза, Москва решила пойти ва-банк и бросить вызов современному миропорядку. Поначалу Россия просто критиковала Запад за моральный распад, выстраивала оборонительный периметр от педофилов и либералов, а теперь решила раздвинуть границы империи, причем сделать это на тех же самых консервативных, морализаторских основаниях, на которых наводила порядок у себя дома.

Удастся ли новый российский крестовый поход?

По большому счету он стоит на геополитическом мифе, а не на трезвом расчете. В основе всего лежит иррациональный импульс, та самая немецкая Blut und Boden, «кровь и почва», которая подняла сегодня миллионы россиян на солидарность с Крымом, но которая имеет крайне мало ресурсных и институциональных основ.

В отличие от сталинского СССР, у нынешний России нет ни армии, ни технологии, ни — главное — привлекательной идеологии для противостояния с внешним миром, какая была у социализма. Аналогии с Ираном-1979 тоже хромают, Путин — не Хомейни, отец Всеволод Чаплин — не Хаменеи, московское православие не обладает мобилизационным потенциалом шиитского ислама. Как невозможно построение Святой Руси в секулярной урбанизованной России, так невозможно и построение «русского мира» на штыках, объединение православной цивилизации по Хантингтону — если, конечно, не считать таковой собирание «исконно русских» земель Крыма, Приднестровья, Абхазии и Осетии.

Как известно, история повторяется дважды. То, что происходит сегодня в Крыму, есть последний акт имперской истории России, которая в трагифарсовой манере изживает свое советское наследие. Жутковато, конечно, наблюдать этот экзорцизм, когда от Кремля дохнуло холодом и воскресли духи прошлого. Но это всего лишь химеры, тени, симулякры, вроде ряженых казаков или православных байкеров. Пока в России ночь, и надо лишь дождаться третьих петухов.

Холодная весна 2014-го: Крым как точка сборки нового режима

Адрес публикации: http://www.forbes.ru/mneniya-column/tsennosti/252311-pochemu-krym-stal-tochkoi-sborki-novogo-rossiiskogo-rezhima

Неототалитаризм

Вышла интересная концептуальная статья Ю. Латыниной в «Новой газете»:

15-03-2014 17:19:00

Неототалитаризм

Во имя сохранения собственной власти Кремль лишает Россию будущего, обрекая ее на существование в качестве сырьевого придатка, в котором нет элиты, а есть только верхушка

Во имя сохранения собственной власти Кремль лишает Россию будущего, обрекая ее на существование в качестве сырьевого придатка, в котором нет элиты, а есть только верхушка

На наших глазах обретает окончательные черты неототалитаризм образца XXI века. Неототалитарные режимы и идеологии довольно сильно отличаются от своих тоталитарных предшественников.

Все тоталитарные режимы XX века, и в первую очередь сталинский СССР, исходили из идеи своего абсолютного превосходства над Западом и намерены были его завоевать.

Неототалитарные режимы начала XXI века существуют на то, что они вывозят на Запад сырье и импортируют все остальное. Соответственно, они не собираются завоевывать Запад. Иначе им негде будет покупать айфоны и некому будет отделывать золотом их унитазы. Их воинственная риторика — это не подготовка к войне, а просто способ погрузить свой народ в пучину паранойи.

Соответственно, все эти государства, парагосударства и идеологии, будь то Венесуэла, Иран, «Конгресс исламских судов», салафиты или «нашисты», не провозглашают технологического превосходства над Западом. Они провозглашают свое моральное над ним превосходство. Они не говорят: «Наша наука и экономика лучше». Они говорят: «Они богаче, но мы духовнее».

Это психологически более устойчивая позиция. Когда человеку, живущему в хрущевке, показывают американский дом и говорят: «Наш строй прогрессивнее», — он испытывает когнитивный диссонанс. Когда алкоголику, бьющему жену и насилующему регулярно падчерицу, говорят: «Но ты духовнее», — он никакого когнитивного диссонанса не испытывает. Ничто так не хочет алкоголик, неудачник или социопат, как чувствовать себя «высокодуховным и непонятым».

Если тоталитарная идеология была идеологией победителей, то неототалитарная идеология — это идеология неудачников. «Эти неверные сами взрывают себя, чтобы скомпрометировать наш мирный ислам». «Все беды нашей Зимбабве происходят оттого, что колонизаторы снова мечтают поставить ее на колени». «Россия окружена фашистами, а в Крыму действуют силы Самообороны», — это психология неудачников и социопатов. Любые социопаты считают себя искусными манипуляторами и тех, кто не поддаются манипуляции, рассматривают как врагов.

Старые тоталитарные режимы запрещали эмиграцию. Им мозги были нужны внутри страны, для создания новых технологий. Неототалитарные режимы поощряют эмиграцию. Всем, кто боится, что Кремль сейчас перекроет границы, — не бойтесь, не перекроет. Чем больше думающих людей уедет из России, тем для Кремля лучше. Неототалитарный режим работает, как гигантская ректификационная колонна — легкие, интеллектуальные фракции населения улетучиваются за границу, внизу собирается вязкий черный мазут: люмпены, чиновники и силовики, опора режима — те, кто свято верит, что кругом враги.

Классические тоталитарные режимы опирались на мощнейший репрессивный аппарат. Неототалитарные режимы опираются на демократическое большинство.

Это принципиальная разница. В советское время диссиденты (и КГБ) считали, что стоит донести до большинства правду — и режим рухнет. Если все прочтут «Архипелаг ГУЛАГ», то — все.

Неототалитарные власти поняли простую истину. В современном обществе, как и тысячу лет назад, свободным, увы, является только меньшинство.

Если большинству сказать по телевизору, что солнце вращается вокруг Земли, то большинство в это поверит. Тем более что и без всякого телевизора так считают 36% россиян. Если большинству сказать по телевизору, что гены бывают только в генно-модифицированных продуктах, а в обычных продуктах генов нет, то большинство тоже в это поверит, тем более что и без телевизора так считают те же 36% населения. Если еще нанять гореславских и дмитриев киселевых, чтобы они сказали, что Путин лично остановил солнце, и, соответственно, те, кто говорит, что это невозможно и что Земля вращается вокруг солнца, являются агентами проклятого Запада, то большинство населения без всякого принуждения и насилия в это поверит.

Вы хотели демократии? Вы хотели всеобщего избирательного права? Вы хотели услышать голос народа? Извольте расписаться в получении. Ну и что, что «Архипелаг ГУЛАГ» находится в свободном доступе, если большинство его никогда не прочитает?

Мы пока не можем предсказать степени устойчивости неототалитарных режимов. Старые тоталитарные режимы, в конечном итоге, оказались неустойчивы, потому что для своего функционирования они нуждались в высокообразованной элите, видевшей, что идеология расходится с реальностью. Обращаю ваше внимание, что это видела именно элита. Работница камвольной фабрики в Иванове знала из телевизора, что в США линчуют негров, и никакого когнитивного диссонанса у нее не возникало. Когнитивный диссонанс возникал у элиты.

Неототалитарные режимы характерны прежде всего тем, что элиты в них нет. В них есть верхушка. В них есть друзья вождя. Это люди чрезвычайно низкого интеллектуального уровня, которые благодаря случайному знакомству или отрицательному отбору получили доступ к административному ресурсу и золотому батону и которые исповедуют те же ценности, что они преподают люмпенам. У них когнитивного диссонанса не возникает.

Как следствие, неототалитарные режимы могут быть чрезвычайно устойчивы. К примеру, Роберт Мугабе правит Зимбабве уже 23-й год. За это время ВВП страны упал в три с половиной раза (и это притом что население выросло с 7 миллионов до 12), но власти Мугабе ничего не угрожает: в 2013-м он реально выиграл очередные выборы. Элита уехала, а те, кто остался, хорошо знают, что все их беды проистекают из козней проклятого Запада, от порабощения которым страну спасает только вождь и учитель Мугабе.

Неототалитарная идеология направлена прежде всего на вымывание из общества элиты. Любой — научной, предпринимательской, интеллектуальной, управленческой, потому что элита — это те, кто нуждается в том, чтобы думать.

Автор: Юлия Латынина

Постоянный адрес страницы: http://www.novayagazeta.ru/columns/62713.html

Крымский стресс-тест | Г. Бовт

Крымский стресс-тест

Георгий Бовт о том, почему присоединение Крыма — вызов всей системе российской власти

ГЕОРГИЙ БОВТ

Политолог

17 марта 2014, 08:28

Газета.Ru

Крым собрался домой. Это возвращение, возможно десятилетия, не будут признавать в мире. Впрочем, США и вхождение Прибалтики в состав СССР так и не признали.

Игра в перетягивание Украины началась с середины прошлого года. Игра поначалу казалась безобидной. Интересно, не хотели бы сейчас ее участники с обеих сторон переиграть все иначе? На сегодня пока доигрались до полномасштабного кризиса в отношениях России с Западом, который неизвестно чем для всех закончится. Мне кажется, такого развития событий никто не прогнозировал, не планировал и никто не хотел.

Если теперь, войдя в раж противостояния, дело вести по пути дальнейшего «разгрома посудной лавки» — оказавшейся столь хрупкой, еще недавно хвалимой системы международных отношений после «холодной войны», — то, согласно логике нагнетания абсурда (или в рамках политики управляемого хаоса), можно много еще чего накреативить.

Если уж эта система международных отношений оказалась столь «кривой», то «мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот…».

Кстати, о тех, кто «был ничем». Международный интернационал маргиналов — это великая непознанная сила. Маргиналом и всемирным хулиганом ведь почему хорошо еще стать? О тебе судят по иным стандартам, чем о респектабельном члене «большой восьмерки» или «двадцатки». Ведь как администрация Обамы улавливает неуловимое — признаки «потепления» и вменяемости со стороны Ирана? Ах, их президент поздоровался с Обамой в кулуарах ООН. Ах, он нам улыбнулся. А мальчиш-плохиш Ким? Запустил невесть куда баллистическую ракету — не запустил. Не скормил нелояльного родственника собакам — уже признак «тектонической трансформации». Позволил накормить страну импортным зерном, намекнув, что не станет пока взрывать ядерную бомбу, — «первые плоды разрядки». По таким меркам, Москва — это совершеннейшая «голубятня», про нее просто этого еще не поняли.

Как там, к примеру, поживает Нагорный Карабах? Там уже был референдум о вхождении в Армению. Все, кто остался (сотни тысяч азербайджанских беженцев не голосовали, как и жители пяти оккупированных районов Азербайджана, понятное дело), — за. Может, намекнуть Еревану, который Москва до сих пор отговаривала соглашаться с таким волеизъявлением, что, мол, пора? Опять же это введет «любимый» конгресс и всех маккейнов, вместе взятых, в полный когнитивный диссонанс: принимать «акт Магнитского» — это вам не с армянским лобби воевать.

Выпускнику МГИМО, ведущему себя осторожно с Россией, Ильхаму Алиеву можно обещать поддержку в интригах с Ираном, где азербайджанцев в несколько раз больше, чем в самом Азербайджане. Ну и «скидки» на рынках для тех чуть ли не двух миллионов азербайджанцев, что уже в России. Ирану — для компенсации продать наконец С-400 или еще что покруче. Хрущев же почти уже «подарил» в свое время Мао ядерную бомбу. Чем мы хуже Хрущева? Действия в Крыму показывают, что ничем.

Кадырова послать наладить связи с афганскими талибами. Он сможет. Не забыть позвонить Обаме и напомнить, что если тот хотел наземной операции в Сирии, то мы даже за — welcome to the hell, как говорится. Когда там к власти вместо Асада придет «Аль-Каида», пусть перезвонит, может, еще будут идеи. Перед этим, разумеется, не забыть подарить Ирану что-нибудь баллистическое: это станет аргументом в спорах персов с евреями о том, был ли холокост или еще весь впереди.

Гагаузия тоже хотела самоопределиться? Пусть. Это смягчит турок и сильно «порадует» румын. Туркам подарить еще признание Северного Кипра. Чтоб окончательно «сплотить» натовские ряды.

Намекнуть Японии, что два острова мы, может, уже и отдадим — если они своими деньгами (у них полно, говорят, лишних стагфляционных иен) прорвут санкции Запада и посоревнуются с Китаем за право инвестировать в нашу вечную мерзлоту. Северокорейскому Киму, нас горячо поддержавшему в вопросе о Крыме, посоветовать начать воссоединяться с Югом. Мы поможем: опыт есть.

В общем, открывается полный оперативный простор для полета свободной от оков условностей всякой дипломатии фантазии. Кто-то говорил про русский беспредел в Крыму? Вы еще, как говорится, не видели этого беспредела.

Если же серьезно, то очередное завоевание Крыма — это не просто нечаянный подарок от творцов киевского Майдана лично Путину (оно же — страшная подлянка), рейтинг которого бьет рекорды, но и одновременно вызов всей российской системе власти. Национальный подъем, вызванный «возвращением Крыма домой» (и не надо сводить все к имперским комплексам — это не так), может столкнуться с другим когнитивным диссонансом. С переосмыслением того, что такое представляет этот самый «Наш Дом» сегодня.

По мере интеграции Крыма в состав России его жителям придется столкнуться с рядом проблем. Начиная с переоформления прав собственности, выправления документов и кончая вхождением в реалии российской экономики и политики. Крымский обыватель будет сталкиваться с такими же хамством, коррумпированностью и бестолковостью российской бюрократии, как и все остальное население России? Если нет, то из вполне логичной идеи сделать из него «конфетку» назло киевским «жидо-наци-бандеровцам» может вырасти встречное недоумение прочих россиян: почему то, что позволено Крыму, не позволено нам? И наоборот — резкое столкновение давно привыкших уже к автономии крымчан с реалиями нашей вертикали власти во всех ее проявлениях может породить разочарование в сделанном выборе.

Перед лицом уже антироссийского сепаратизма (в лице крымских татар или украинцев, коих в совокупности в Крыму примерно 40%) Москве надо действовать более деликатными методами, чем она привыкла во всех прочих субъектах Федерации. То есть внедрять на практике те самые федеративные принципы самоуправления, с которыми она упорно боролась на протяжении последних полутора десятков лет в стране, кроме той части, называемой Чечней, которая отстояла такую де-факто широкую автономию с оружием в руках.

Россия формально ведет борьбу за Крым — как это видит себе большинство нормальных российских обывателей — под лозунгами справедливости, защиты национального достоинства, под лозунгами свободы самоопределения народа и защиты — да, да! — прав человека. Но разве эти лозунги не актуальны для самой России? Где, кстати, никаких референдумов власти не дают проводить уже более 20 лет ни по каким вопросам. Даже таким мелким, как, скажем, вопросы организации парковки в Москве. Или застройки того или иного района.

Само по себе возвращение Крыма может стать основой для общенационального подъема лишь на короткое время. В отличие от идей, которые в связи с этим продекларированы. И это вовсе не идеи противостояния, вражды со всем окружающим миром, как кажется в эти истерические дни. Состояние «осажденной крепости» не может стать основой национальной идеи. Осознание собственной ущербности не может стать ее основой. Это может быть только позитивный образ будущего. Не ненависть и вражда. А Русская Мечта.

Отдельный вопрос — экономическая жизнь России в целом в условиях санкций. Это стресс-тест российского режима.

При нынешнем низком качестве государственных институтов это вызов не только экономической, но и политической стабильности. Задвинувшая на заднюю полку всякую модернизацию страна не может выстоять в таком противостоянии. С коррумпированными силовыми структурами, погрязшими в крышевании и рэкете. С фарсовыми судами, не способными защитить того, от кого сейчас в первую очередь будет зависеть экономическое выживание страны, — отечественного предпринимателя, частного собственника. С судами, не способными защитить и простого обывателя (он ведь, по идее, опора режима в трудные годы) от коррумпированной бюрократии. С окончательно зарвавшейся номенклатурой, душащей всякую предпринимательскую активность на корню и всякое проявление гражданского самоуправления и самоорганизации. С продавленными административными путями на свои должности, не пользующимися доверием народа губернаторами, мэрами, с непонятно как попавшими в разные думы «заседателями», работающими взбесившимися принтерами.

Иногда сравнивают Россию с Ираном: мол, персы уже много лет живут под санкциями — и ничего (хотя последствия и для их экономики ужасны). Но при этом забывают, что реальной ответственности (даже демократии в каком-то смысле) тамошней элиты перед народом больше, чем в сегодняшней России. Экс-президент Ахмадинежад, к примеру, не может похвастаться покоями вроде тех, что у Януковича и у наших «слуг народа», а вернулся на работу в университет, куда ездит на автобусе. Даже лимузина не нажил.

Возвращение Крыма России и внешние вызовы, которые этому сопутствуют, требуют от сегодняшней России таких реформ во всех областях жизни, которые сопоставимы с теми, что провел после Крымской войны 1853–1856 годов император Александр Второй.

Именно с его реформ — отмены крепостничества, судебной, земской и др. — начался подъем России, выведший ее в ведущие державы мира в начале ХХ века. К ним императора подтолкнула та же причина — неконкурентоспобность страны перед лицом внешнего мира. Она же, по большому счету, лежит в основе и нашей сегодняшней «потери Украины», потери исторически близкого народа, который не увидел в России привлекательного образа будущего, который позволил бы ему однозначно повернуться к нам лицом, а не к «загнивающей» Европе.

Крымчане, которые до недавних пор не рассматривали в практическом плане свое бегство из Украины в Россию и склонились к этому лишь под давлением острейшего кризиса на самой Украине, могут быть неприятно удивлены некоторыми российскими реалиями. Если нынешние правители России смогут найти в себе силы воспользоваться этим историческим шансом, чтобы превратить страну, начав масштабные модернизационные преобразования и реформы, в сильное, конкурентоспособное, процветающее государство, служащее примером для подражания, привлекательной моделью для других народов, прежде всего соседних, то история простит им многие ошибки. Если нет, то они уже скоро приведут страну к катастрофе.

Барак Обама , Рамзан Кадыров , Владимир Путин , Башар Асад

Мы живём в ситуации лингвистической катастрофы, или Оборотный фашизм

Также: Россия, Акции протеста, Ксенофобия, История, Политика, Общество | Персоны: Лев Рубинштейн

Оборотный фашизм

Лев Рубинштейн (в блоге Свободное место) 16.03.2014 

Был такой детский фильм — «Королевство кривых зеркал». В этом королевстве все было наоборот, как и полагается в зазеркалье. Но в том зазеркалье было разобраться существенно проще, чем в нынешнем. Надо было просто понять некий шифр, и всё вставало на свои места. Имена, например, там произносились в обратном порядке букв. Девочку Олю, например, в этом королевстве называли «Яло». И все дела. Поняв шифр, ты в принципе понимал, в чем дело вообще.

Нынче не так. Слова здесь и теперь никто на пишет и не произносит наоборот. Слова те же, что и в нормальном мире. Просто их значения изменены до неузнаваемости, а потому катастрофически лишены инструментальных возможностей. Людям, привыкшим пользоваться словами, не задумываясь об их значениях, конечно, легче. Для них что слово, что палка. Они ими не общаются. Они ими дерутся.

Поэтому вступать с ними в диалог не просто затруднительно, а попросту невозможно.

Вот, например, интересна и поучительна судьба таких сильнодействующих слов, как «фашизм» или «нацизм».

В первой половине XX века идейные фашисты или нацисты вполне откровенно и с определенной гордостью называли себя фашистами и нацистами, и никому их них не могло прийти в голову такого, чтобы фашистами или нацистами называть своих идейных или военных противников.

Государства, в основе идеологии которых были фашизм и нацизм, потерпели поражение во Второй мировой войне. После чего «фашизм» и «нацизм» стали просто ругательными словами. Для всех. Такими же примерно ругательными словами, как «гондон» или «пидарас» в контексте подростковых дворовых свар.

Теперь у нас «фашист» это просто тот, кто вам не нравится, кто вам враждебен, с кем вы вот-вот вступите в драку.

Это, между прочим, явление не новое. Я, например, ещё помню, как в советской пропагандистской риторике фашистом называли югославского лидера Тито, про которого было точно известно, что во время войны он возглавлял антифашистское сопротивление в оккупированной Югославии и был признанным героем этого сопротивления. В «фашисты» он попал лишь потому, что проявил строптивость и несговорчивость по отношению к сталинскому СССР.

А между тем и фашизм, и нацизм в своих первоначальных значениях реально существуют и в нынешнем мире. И существуют вполне ясно сформулированные и вполне понятные современному цивилизованному человеку их признаки и приметы.

Но это всё в цивилизованном мире, который, кстати, в новейшей охранительно-изоляционистской риторике тоже является «фашистским». А здесь и теперь все иначе. Чтобы не сказать наоборот.

15 марта на улицы Москвы вышли десятки тысяч тех, кто точно и твердо знает разницу между фашизмом и антифашизмом. Кто точно знает разницу между миром и войной. Кто точно знает разницу между агрессией и «защитой мирного населения». Кто точно знает, что одной из сущностных примет не идейного даже, а, так сказать, низового фашизма является безусловный рефлекс присоединения к силе, почтения к силе, восхищения силой, независимо от того, что это за сила и на что она направлена, потому что сила — это круто, вот в чем дело. Кто хорошо различает не только содержательные, но и стилистические признаки фашизма.

В тот же день на улицы вышли и другие. Это были бодро марширующие люди в одинаковых красно-черных одеяниях и с более или менее одинаковыми лицами. Под подбадривающее «ать-два» они с флагами прошлись по другим бульварам. Это, чтобы вы знали, были не фашисты — избави бог такое даже и подумать. Они вышли, разумеется, против фашизма, то есть против нас с вами — отщепенцев, предателей государственных интересов, пятой колонны «фашистского» современного мира. Хорошо известно, что нет ничего кошмарнее и разрушительнее для архаической цельности и агрессивной массовидности, для душевного здоровья старательно сооружаемого нынешней властью коммунального тела с одним мозгом на всех, чем «фашистская» современность с ее цветущим спасительным разнообразием.

Да, мы живём в ситуации лингвистической катастрофы, в ситуации почти полного разрыва между словами и понятиями и их проверенными опытом значениями, в ситуации практической невозможности общественного диалога, без которого не может существовать общество, по крайней мере общество в современном смысле, а не то, которое до поры до времени держится только на полицейской силе и тотальном запредельном вранье и которое способно временно взбадриваться только при звуках военной трубы, возвещающих об очередном «собирании земель».

Очень плохо и очень опасно для страны, что людей, в своем социальном и речевом поведении опирающихся на слова и понятия, обеспеченные реальным смыслом, катастрофически мало. Но они есть. И пока они есть, не всё потеряно. 

Россию надо спасать от самой себя

Из Facebook:

Анатолий Шперх

3 ч. · 

Ох. Вчера, прочитав про Латвию, отбросил текст как явный перебор. Сегодня перечитал.

А ведь не перебор. Все точно. Хотя и хочется надеяться, что автор нагнетает.

Интересно, как мы будем читать этот текст завтра? Или - после завтра.

Николай Клименюк

Вот текст, который не пошел на Сноб. Я внес в него небольшую правку с учетом очень разумных замечаний редактора другого издания, которое тоже не стало его публиковать

Россию надо спасать от самой себя

Почему самые жесткие меры Запада – это благо для россиян

Правительство России в авральном порядке решает вопрос о том, как снизить ущерб для экономики от крымской авантюры и как приготовиться к введению санкций. «С президентом Путиным меры поддержки экономики пока не обсуждались», - заявляет его пресс-секретарь Песков. Обычно Песков врет, но это утверждение очень похоже на правду.

В нынешней ситуации особенно отчетливо проявляется конфигурация власти, сложившаяся в России за последние 15 лет. Если в первые годы правления Путина, возможно, элита и состояла из двух конкурирующих блоков – условных «либералов» и «силовиков», то такого разделения уже давно не существует. Есть небольшая группа очень некомпетентных людей, которую возглавляет и контролирует Путин. Эти люди полностью захватили власть в стране и принимают решения только исходя из собственных интересов и своих весьма экзотических представлений о реальном мире. И есть группа «компетентных профессионалов», которые обеспечивают выполнение этих капризов и худо-бедно удерживают страну на плаву. По мере укрепления личной власти Путина и его ближайшего окружения и их ухода в параллельный мир, уровень компетентности и профессионализма обслуживающего персонала постоянно снижался, а у реальной власти становилось все меньше поводов советоваться с обслугой.

Война застала правительство врасплох, хотя оно самым первым должно было понять неизбежность ее начала. В России уже дано наращиваются военные расходы, а в условиях скудеющей казны это делается в первую очередь за счет образования и социальной сферы. Когда какая-то страна наращивает вооружения, у этого могут быть только две причины – либо она боится какой-то угрозы, либо она сама собирается кому-то угрожать. То, что никакой военной угрозы России со стороны НАТО никогда не существовало, было понятно и так, а сейчас об этом особенно красноречиво свидетельствует беспомощность Запада в крымском вопросе. НАТО не хочет ввязываться даже в ответ на прямую агрессию – и уж точно не готово быть агрессором само. Армию можно укреплять и в качестве опоры режима, но тогда основные средства направляются на содержание личного состава и на развитие обычных родов войск, а не на модернизацию ядерных арсеналов и строительство авианосцев и подводных лодок. Это классическое оружие сдерживания, и направлено оно против крупных военных держав. Оно должно остановить их от вмешательства, когда Россия нападет на кого-нибудь маленького и беззащитного. Для таких нападений в России вполне успешно развивали спецназ. Окончательно все должно было проясниться в тот момент, сместили непопулярного Сердюкова – который тем не менее провел вполне эффективную военную реформу, и поставили во главе минобороны чрезвычайно популярного Шойгу.

Аннексия Крыма – это не случайность и не спонтанная реакция на неприятное для Кремля развитие событий на Украине, это вполне предсказуемый шаг, не белее неожиданный, чем нарушение Рейхом договора о дружбе и нападение на СССР. Дальнейшая судьба Крыма во всей этой истории – фактор абсолютно второстепенный. Могут присоединить, а могут оставить в состоянии хаоса, безвластия и неофициальной оккупации. Ставка в этой игре – не защита русскоязычного населения, не восстановление какой-то там исторической справедливости и не приращение территории, а дестабилизация и ослабление соседа (в этом Путин видит признак собственной силы) и унижение Запада. Если Запад сейчас не остановит Путина самыми решительными мерами, то следующей целью будет Прибалтика – например, Латвия, где русских больше всего. После этого НАТО, ООН, Евросоюз и еврозона окончательно потеряют всякий смысл. Кажется, на Западе это понимают уже в самых высоких кабинетах.

Никакого интереса кроме личных амбиций Путина за этим не стоит. Он готов расплачиваться за свои авантюры огромными потерями для экономики России, и даже потерями своих друзей и «соратников». И для Запада, и для граждан России все это рано или поздно обернется настоящей катастрофой – чем позже она случится, тем она будет страшнее. Граждане России сделать что-либо бессильны – они могут в лучшем случае бежать из страны и спасать свое человеческое и гражданское достоинство. У Запада, наоборот, возможностей много, и он уже близок к тому, чтобы использовать весь их арсенал – от самых жестких экономических санкций, ареста счетов и конфискаций до визовых ограничений для всех чиновников и даже для туристов. Нельзя исключать даже военные меры. Все это нужно для того, чтобы как можно быстрее подорвать экономическую основу режима и лишить его поддержки населения. Очевидно, что от санкций пострадают не только непосредственные виновники кризиса и соучастники политической авантюры типа депутатов и госпропагандистов, но и простые россияне – которые, строго говоря, ни в чем не виноваты и не заслуживают наказания. Но россияне должны понимать, что в бедах, которые обрушатся на их голову вслед за аннексией Крыма, виноваты не Майдан и не «русофобский Запад», а российские власти и в первую очередь лично президент Путин. Избавиться от него собственными силами у россиян нет шанса – такие режимы обрушиваются либо под собственным весом, либо при помощи извне. Чем раньше режим Путина лишится своей экономической основы и массовой поддержки, тем меньше вреда он причинит в будущем. Этот вред несопоставим ни с какими неудобствами от санкций. Как это ни печально, мы должны признать: сейчас только решительные и жесткие меры со стороны Запада могут помешать России превратиться с кромешный ад.

Войны вер: все войны — религиозные

Каждый день вспоминаю фразу К. Поппера: «Наши войны, по сути дела, являются религиозными. Это войны между сторонниками конкурирующих теорий относительно того, как нужно строить лучший мир».

Ниже — тексты на эту же тему из Facebook.

альфред кох

7 ч. · 

Что такое - имперский синдром? Что это за страсть такая - болеть за величие державы? Зачем, сидя в гаражах, мечтать о мытье сапогов в Индийском океане? Что это за хобби - выдумывать небылицы о трехдневном танковом броске к Ла-Маншу?

Почему люди хотят начти точку опоры и испытывать гордость не за собственные достижения, а за подвиги некоего абстрактного "мы", к которому они имеют очень опосредованное отношение?

Вот болеет человек за какой-то футбольный клуб. И говорит: "мы" выиграли, или "мы" - проиграли. Когда "мы" выиграли, то он гордится. Ему радостно. Он со снисхождением и презрением смотрит на проигравших, к которым относятся и фанаты вражеского клуба.

Но в сущности какое отношение этот человек имеет к этой победе? Иностранные чернокожие игроки, ни слова не говорящие по-русски, за огромные деньги сделали "good job". А люди говорят: "армейцы стали чемпионами". И болельщики "коней" ходят выпятив грудь по Москве.

А когда клуб проигрывает - какая его вина в этом? Никакой. Но он страдает, грустит, мечтает о реванше... Ждет следующей игры, беспокоится, пьет валерианку, надеется... Людей косят инфаркты, они чистят друг другу физиономии, реально, на самом деле ненавидят противников... Как все это объяснить?

Вот входит русский солдат в Чечню. Его убивают. Его товарищи мстят за него. Тогда чечены ожесточаются еще сильнее. Разгорается кровавая мясорубка. Чеченцы становятся врагами этих солдат. Солдаты - врагами чеченов. Потом, как-то потихоньку война затихает. Налаживается мирная жизнь. Чеченцы постепенно, медленно и тяжело, начинают жить вместе с нами.

И вот мы, уже вместе с ними, вторгаемся в Грузию. И что я вижу: простые люди, типичные русаки, дети которых воевали в Чечне, а соседи получили "груз 200" с истерзанным телом их сына без гениталий, смотрят телевизионный репортаж о бравом рейде чеченского батальона по тылам грузинской армии и говорят: "Здорово мы (!) наподдали грузинам!"

Это же переход Быстрова из Спартака в Зенит! Раньше он был враг, а теперь наш! Он теперь - "мы". Как такое могло случится? Как это различается: "мы" и " чужие"? Вот Дугин пишет, что меня и моих товарищей надо убить потому, что мы предатели.

Но ведь для того, чтобы кого-то предать (да вот хоть того же Дугина), нужно сначала считать его членом своей команды. А я никогда не считал, что я с ним играю в одной команде. Он мне чужой, неинтересный человек. И мне даже оскорбительно думать, что он мог предположить, будто я как-то с ним связан, какой-то незримой присягой...

Или вот этот стон о угрозе русским в Крыму. Почему он меня должен трогать? Почему я должен был стоически снести уничтожение русских в Туркмении, а вот именно сейчас воспрять духом и петь "Священную войну"? Был я в Крыму. Честно говоря, я там особо ничего не заметил в этом смысле...

Вот не могу я себя довести до такой экзальтации, до которой доводят себя и Кургинян и Леонтьев. Нет какого-то топлива. Мне отвратительна эта стадность имперцев, их истеричность, их лузерская обидчивость... Ну, право, какая может быть "травля" подписантов вернопдданического письма, если все телевизионные каналы в стране контролируются его адресатом?

Где вы увидели эту "травлю"? На наших стенах в ФБ? А! Так вы их читаете? А зачем? Вот мы ваши телеканалы не смотрим. Нам неинтересно. И противно. А вы подписываетесь на наши страницы и ЖЖ. Зачем вам это? Вы что, мазохисты?

Послушайте! У вас армия, милиция, прокуратура, ФСБ. У вас весь пропагандистский аппарат. У вас огромные финансовые средства. У вас вся полнота государственной власти. Вы хотите захватить Крым. Как мы можем вам помешать? Никак!

Какую угрозу мы для вас представляем? Никакой! Почему же вы так нас боитесь? Откуда такая ненависть? Почему вы хотите нас обвинить в предательстве того, чему мы не присягали? Почему нам нужно заткнуть рот? Зачем нас сажать? И уж тем более - убивать?

Я думаю, все потому, что вы нам завидуете. Завидуете тому, что мы не замазались в этом дерьме. И еще вам страшно. Потому, что вы знаете, что вы - преступники. И поддерживаете вы - преступников. И вы это хорошо понимаете. И также вы прекрасно понимаете, что расплата, рано или поздно, неизбежна.

Виталий Жданов

Все, что происходит сейчас на наших глазах – это война не Украины с Россией, не украинцев с россиянами. Это война не столько за территории и даже не за контроль над ресурсами. Сейчас идет борьба ценностей. Идей, установок, убеждений – всего того, что дорого людям, что объясняет их место в бытии, заставляет действовать, на что они опираются в своей жизни.

Носители одних ценностей противостоят носителям ценностей противоположных. У кого-то ценностью является свобода, а у кого-то – сильная власть. Кто-то ценит достоинство, а кто-то – стабильную зарплату. Кому-то важно счастье близких людей, а кому-то – величие родины.

Ценности не терпят свои противоположности. Они угрожают друг другу разрушением, что для носителя означает потерю смысла жизни. Поэтому люди часто пытаются убедить других в чем-то, и никак не готовы слышать обратные доводы. Доходит до оскорблений, угроз и рукоприкладства. Если кто-то считает, что вояки УПА – единственно правильные герои Украины, то ему будет сложно слышать, что сотрудники НКВД праведно наказывали приспешников нацистов. Если вы выше всего цените человеческую жизнь, вам будет трудно усидеть рядом с тем, кто считает, что всех неправильных надо уничтожить.

Война начинается, когда за ценность человек готов убивать. А за сверхценность – погибать.

И вот мы видим, как одни убивают или помогают убивать ради денег: титушки, профессиональные наемники, врущие журналисты, депутаты, олигархи, политтехнологи, Путин. Некоторые выше жизней ставят свои социальные группы: «Ночные волки», ВДВ, футбольные фанаты. Другие готовы это делать ради величия своего народа, культуры и символов: радикальные националисты, исламисты-смертники, взбесившиеся пожилые носительницы геолент.

Украинцы не воюют с россиянами. Просто людям, у кого ценностью являются былая слава родины, величие нации, возврат к прошлому, сильная рука и опека государства, стабильная зарплата, бабло и возможность не меняться, противостоят те, кому важны свобода, взаимоуважение, достоинство, открытость и возможность развиваться. И наши народы сойдутся в бою, когда столкнутся ценности «Украина» – «Россия», как столетие назад сотни тысяч начали погибать из-за столкновения «Франция» – «Германия». Люди первой категории готовы бороться с негодяями из чужого государства. Люди второй – с негодяями из государства собственного.

И ещё добавление:

Про Обаму и Меркель я не понял, под остальным подписываюсь.

Сергей Трушкин

Я был уверен, что в современных условиях тотальной информационной прозрачности крайне сложно начинать войны. Раньше ты мог закрыть границы а в СМИ устроить истерику по поводу злодеяний соседа с которым нужно повоевать. И мнение народа как бы оправдывало необходимость таких шагов. Сейчас через интернет все со всеми связаны и можно было бы проверять информацию но... люди выбирают свою позицию и затем настраивают каналы что бы слышать только ту информацию которая совпадает с ней. Никому не нужна реальная картинка. Логично было бы так, сначала достоверная информация, а затем решения и выработка позиции. А по факту получается так: сначала позиция затем отфильтровывание неугодной информации. Или как говорят: Если факты противоречат теории то тем хуже для фактов. Естественно, что при таком подходе человек каждую секунду уверяется в том в чем он и ранее был уверен. Я смотрю на конфликты, что в Украинской раде, что на улицах Донецка или Москвы или в моей ленте фейсбука и вижу фанатиков идей, не способных воспринимать информацию. Уверен они не договорятся... Видимо основная трудность это инструменты обработки информации, ее доступность, достоверность. У меня сложилось впечателние, что Обама и Меркель узнают о событиях в Украине и Крыму из телевизионных передач. Не имея инструментов наш мозг пассует перед очень разнородным и насыщенным информационным полем и занимается более простой деятельностью - питает свои собственные иллюзии. Увы, я думал что зомби только в голливудских фильмах, а их вокруг столько...  Ну ничего, прорвемся. За достоверную полную и своевременную информацию для всех!!!