Литература в Большом городе – 2
Евгения Вежлян
Сложность ситуации в том, что за последние три недели мир, окружающий московского литератора (то есть меня) стал меняться с угрожающей скоростью. Написав «продолжение следует», я на голубом глазу думала, что стану продолжать свою колонку в том же духе, что и начала – неспешно рассказывать читателю о «закулисе» литературной жизни. И что эта самая «закулиса» будет, как и положено «закулисе», интересовать читателя, – причем не только такого, для которого литература – это и профессия, и, вместе с тем, – досуг, но и поклонника киноинтртейнтмента, и завсегдатая консерватории, и убежденного театрала. Но после 10 декабря им всем стало не до досуга. У них появились дела поважнее.
И то, что было бы интересно три недели назад – теперь, вроде бы, уже почти не нужно.
Большой город стал похож на улей, из которого готов вылететь рой пчел. С белыми ленточками на лацканах зимних курток.
Нужна ли пчелиному рою литература? В смысле та, которой была посвящена моя прошлая колонка?
Принимая во внимание, что 10 декабря на Болотной площади я была вместе с одним очень крупным и очень известным (насколько может быть известен автор современной русской прозы, если он – не Пелевин и не Донцова) романистом, кстати говоря – лауреатом Госпремии, а также с коллегой – литературным критиком…
Принимая во внимание, что поближе к сцене мне встретилась группа товарищей, знакомая по литературным салонам. Если бы не выкрики митингующих и дым (я не разобралась, кажется там, ближе к сцене, подожгли фаер, но толпа кричала «Фу», и это быстро потушили), можно было бы подумать, что это народ, по своему обыкновению, тусуется после очередного литературного вечера. Впрочем, рядом с литераторами тусовались преподаватели РГГУ и Высшей школы экономики, а «цеха» в поле современной культуры смешиваются нечасто.
Вообще, публика была практически вся как бы мне знакома. Такое было чувство, что все эти лица я уже где-то видела …
И было неважно – где – в «Фаланстере» или в ОГИ, в Универе или в пединституе, в редакции толстого журнала или на защите диссертации… Могла, впрочем, видеть их всех (и почти в таком же составе) и на Нон-Фикшн. Собственно, когда я пришла с митинга и стала смотреть в почту, то увидела письмо – отчет о Ярмарке. Там было написано, что за 5 дней работы Центральный Дом Художника посетило 34 019 человек. Конечно, даже и тут нельзя поручиться за точность цифр. Но вот 10 декабря на Болотной было немногим меньше. И мне кажется, что это были примерно одни и те же люди.
Это были, то есть, покупатели книг. Посетители открытых лекций. Тусовщики и тусовщицы ОГИ и Винзавода. Авторы ЖЖ-постов и пользователи Фейсбука.
Так вот, принимая все это во внимание….
С десятого декабря всё, что я вижу, возвращает меня к некоторому длинному и давнему размышлению. Начиная с событий на Манежной я все думаю про «мы» и «они», но ни «мы», ни «они» до недавнего времени не наполнялись никаким конкретным смыслом. И вот тут я, кажется, поняла…
…Нет, сначала, я расскажу, как в прошлую субботу пошла осматривать новый книжный магазин «Москва».
Там многим показалось чудно. Вместо привычной тесноты – простор, который лучше всего пересекать на самокатах (каковые имеются). Обычно книжный магазин – это среднее, между складом и библиотекой: теснота между стеллажами, уставленными разнообразной книжной продукцией, жесткая функциональность пространства – купил и уходи; уступи место другому «страждущему знаний». И отсюда – специфический «магазинный невроз»: нужно выбрать все, сразу, точно и в ограниченное время.
В новой «Москве» – скорее, не стеллажи, а витрины. Огромное пространство с витринами, довольно далеко отстоящими. Здесь не просто можно – нужно задерживаться. Долго ходить. Смотреть. Присаживаться и читать. Приходя сюда, ты вместе с книгами покупаешь время. Время общения с себе подобными. По объединяющему вас поводу. Пространство-фильтр, гигантская площадка для междусобойчика. Где все отобрано в согласии со вкусом некоторой группы, которой не нужно объяснять, что такое редакция Елены Шубиной или «Выбор премии Большая книга» (так называются витрины-выкладки). То есть подразумевается, что книгу можно купить и в Интернет-магазине. А в реал-онлайн-книжном те люди, которые покупают книги в интернете, ищут чего-то другого. Большего, чем просто покупка. Ищут «подключения». Подключения к некоторому сообществу, которое «тоже здесь». К релевантному для этого сообщества способу производства смысла. К тому образу жизни, который таким производством задан. И, главное, к легитимному для этого «образа жизни» выбору.
Поэтому, гуляя по полупустому на тот момент (суббота, вечер) помещению новой «Москвы» и думая о «цене вопроса» («ужас как дорого»), я вдруг, как бы без всякой связи, вспомнила людей с Болотной. Да, это они. Это они – потенциальная таргет-группа этого заведения. Это те люди, которые иронически определяют себя как «узкий круг» (в смысле цитаты «узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа»). Которые, видя друг друга в маленьких помещениях на закрытых цеховых мероприятиях, до недавнего времени полагали, что их – мало. Ну, триста, ну, пятьсот. И именно на Болотной выяснилось, насколько их много. «Тусовки» консолидировались и превратились в «социальную прослойку» (группу, класс – сейчас определение не принципиально).
А новая «Москва» – это, в общем, явление симптоматическое. Знак того, что на вот такое – есть запрос. И запрос настолько сильный, что оправдает финансовые риски.
Но вернемся к Болотной. Так что же – из разрозненных тусовок возникла новая интеллигенция?
Так думать проще всего. И переводить вопрос в этическую плоскость («честность, благородство и достоинство – вот оно святое наше воинство» сейчас часто цитируют на Фейсбуке и звучит оно как гимн). Но есть одна тонкость.
Культурный код интеллигенции отстраивался в виду, как сказали бы философы, «возможного другого». В качестве этого «возможного другого» интеллигенция сконструировала для себя «народ». Потому «культурный код» интеллигенции был изначально предназначен для трансляции народу.
Для «новой интеллигенции» как раз фигура «другого» – фигура невозможная. «Тусовка» - это мир, где «все свои». Тусовку объединяет единый код, и этот код – закрытый. То есть, та самая «общая семантика» и «общий выбор», о которых я говорила выше. Именно «выбор», «лайк» прочерчивает тут линию «свой-чужой».
Тусовки могут терпеть (и они терпели), когда перекрывают информационный канал. Потому что у них, тусовок – свои источники информации и свои каналы ее распространения.
Тусовки стерпели бы материальные лишения (и терпели до недавнего времени), потому что главный «капитал» не материальный а все-таки – «символический». Трудиться за небольшие деньги в «культурно легитимном» или за большие – в «сомнительном» месте – вопрос для многих решенный.
Но тусовки не стерпели и вышли на площадь, когда за них сделали выбор. И выбор для них – нелегитимный.
То есть, если у «старых» декабристов свобода была тесно связана с «долгом» (то есть именно с ситуацией, когда выбора нет), то у «новых» – с выбором, по отношению к которому любое «долженствование» вторично. И это – на глубинном, экзистенциально обусловленном, уровне.
«Выборы» были тем фактором, который катализировал в разных «альтернативных сообществах» как бы «точку безальтернативности», дальше которой уже нельзя отступать и «всебячиваться». И «новая интеллигенция» обнаружила, открыла себя, выйдя на площадь.
Ну вот, хотела о литературе, а получилось как всегда в этом декабре – то есть о политике. Но ведь – если поразмыслить – и других читателей у нашей литературы нет. И не предвидится.
И писатели теперь встречаются со своими читателями на площадях нашего города, а не как раньше – в его подвалах.
И цензура вовсю бушует – как в старые недобрые времена. И Акунина вот прижало – хотя казалось бы…
В общем, если и дальше так пойдет, литературная профессия опять вернется в область «высокого». Только сама эта область будет иметь иные, чем раньше, координаты. И критики еще станут говорить о каком-нибудь «новом пафосе».
И что с того, что новая интеллигенция – «закрытый» проект. Нет, она не просто «страшно далека от народа», но и не подразумевает никакого народа, напрямую противостоя власти – не ради кого-то третьего и его «свободы». Нет. Тоньше и сильнее. Ради самой возможности каждому выбрать себе свободу такой, какой он ее видит и понимает. Ну, или не выбрать. Это уже не так важно.
Она защищает самое ценное достижение постсоветского периода и самое, пожалуй, общезначимое – свободу отдельности, ценность частной, неангажированной государственно, жизни. Свободу зависнуть в книжном магазине, пообщаться с друзьями за чашечкой кофе и ничего, ну совсем ничего не купить…
Вы спросите – а как эти вещи связаны? Ответ я нашла случайно и в несколько неожиданном месте. Дело, правда, было в сентябре, в автосервисе, и я тогда еще не знала, что это – ответ. Там лежал, среди прочих глянцев, журнал Citizen K. Он оказался, на удивление, «умным». И вот, наткнувшись на статью поэта Марии Степановой, посвященную на публикацию дневников Любови Шапориной, которые охватывают промежуток с 1920-х по 1960-е годы, я прочла вот это:
«Это-может-произойти-с-каждым – водяной знак, проступающий на каждой странице шапоринского текста. Летопись последовательного вытеснения из жизни определенного человеческого типа страшна сама по себе. Но именно этот тип (пусть без всякого права на то) кажется нам своим. Люба Яковлева-Шапорина с ее прекрасным образованием, пятью языками, домашним европеизмом и любовию к искусству (живопись/театр/переводы) узнала бы себя в девушке из кафе «Жан-Жак» (дизайн/фотография/журналистика) – хотя бы по неготовности к катастрофе, по набору бесполезных знаний и желаний, непригодных для жизни на необитаемом острове. Ее страхи и предрассудки – недальнее эхо наших; мнения и сомнения ее круга почти не нуждаются в переводе на новый русский. И наш обиход, усредненный, урезанный, искаженный, пытается помнить об ином, лучшем, не нами заведенном – а именно память о том, как надо, была для Шапориной неотступной мукой. Как никто, она знала, что ее жизнь прожита не так, ушла в другое русло, в сторону от закона и благодати, и (в отличие от многих) никогда не могла с этим примириться.
Сто лет назад ей было тридцать два, она сидела на залитой солнцем piazza Garibaldi, русская в Риме, счастливая и никому не интересная. У нас пока тоже есть эта возможность и сколько-то времени, чтобы ею воспользоваться».
Видимо, мы (вот теперь я это слово произнесу) почувствовали, что времени стало катастрофически мало, и решили действовать.
26.12.11 7:50
Евгения Вежлян
Сложность ситуации в том, что за последние три недели мир, окружающий московского литератора (то есть меня) стал меняться с угрожающей скоростью. Написав «продолжение следует», я на голубом глазу думала, что стану продолжать свою колонку в том же духе, что и начала – неспешно рассказывать читателю о «закулисе» литературной жизни. И что эта самая «закулиса» будет, как и положено «закулисе», интересовать читателя, – причем не только такого, для которого литература – это и профессия, и, вместе с тем, – досуг, но и поклонника киноинтртейнтмента, и завсегдатая консерватории, и убежденного театрала. Но после 10 декабря им всем стало не до досуга. У них появились дела поважнее.
И то, что было бы интересно три недели назад – теперь, вроде бы, уже почти не нужно.
Большой город стал похож на улей, из которого готов вылететь рой пчел. С белыми ленточками на лацканах зимних курток.
Нужна ли пчелиному рою литература? В смысле та, которой была посвящена моя прошлая колонка?
Принимая во внимание, что 10 декабря на Болотной площади я была вместе с одним очень крупным и очень известным (насколько может быть известен автор современной русской прозы, если он – не Пелевин и не Донцова) романистом, кстати говоря – лауреатом Госпремии, а также с коллегой – литературным критиком…
Принимая во внимание, что поближе к сцене мне встретилась группа товарищей, знакомая по литературным салонам. Если бы не выкрики митингующих и дым (я не разобралась, кажется там, ближе к сцене, подожгли фаер, но толпа кричала «Фу», и это быстро потушили), можно было бы подумать, что это народ, по своему обыкновению, тусуется после очередного литературного вечера. Впрочем, рядом с литераторами тусовались преподаватели РГГУ и Высшей школы экономики, а «цеха» в поле современной культуры смешиваются нечасто.
Вообще, публика была практически вся как бы мне знакома. Такое было чувство, что все эти лица я уже где-то видела …
И было неважно – где – в «Фаланстере» или в ОГИ, в Универе или в пединституе, в редакции толстого журнала или на защите диссертации… Могла, впрочем, видеть их всех (и почти в таком же составе) и на Нон-Фикшн. Собственно, когда я пришла с митинга и стала смотреть в почту, то увидела письмо – отчет о Ярмарке. Там было написано, что за 5 дней работы Центральный Дом Художника посетило 34 019 человек. Конечно, даже и тут нельзя поручиться за точность цифр. Но вот 10 декабря на Болотной было немногим меньше. И мне кажется, что это были примерно одни и те же люди.
Это были, то есть, покупатели книг. Посетители открытых лекций. Тусовщики и тусовщицы ОГИ и Винзавода. Авторы ЖЖ-постов и пользователи Фейсбука.
Так вот, принимая все это во внимание….
С десятого декабря всё, что я вижу, возвращает меня к некоторому длинному и давнему размышлению. Начиная с событий на Манежной я все думаю про «мы» и «они», но ни «мы», ни «они» до недавнего времени не наполнялись никаким конкретным смыслом. И вот тут я, кажется, поняла…
…Нет, сначала, я расскажу, как в прошлую субботу пошла осматривать новый книжный магазин «Москва».
Там многим показалось чудно. Вместо привычной тесноты – простор, который лучше всего пересекать на самокатах (каковые имеются). Обычно книжный магазин – это среднее, между складом и библиотекой: теснота между стеллажами, уставленными разнообразной книжной продукцией, жесткая функциональность пространства – купил и уходи; уступи место другому «страждущему знаний». И отсюда – специфический «магазинный невроз»: нужно выбрать все, сразу, точно и в ограниченное время.
В новой «Москве» – скорее, не стеллажи, а витрины. Огромное пространство с витринами, довольно далеко отстоящими. Здесь не просто можно – нужно задерживаться. Долго ходить. Смотреть. Присаживаться и читать. Приходя сюда, ты вместе с книгами покупаешь время. Время общения с себе подобными. По объединяющему вас поводу. Пространство-фильтр, гигантская площадка для междусобойчика. Где все отобрано в согласии со вкусом некоторой группы, которой не нужно объяснять, что такое редакция Елены Шубиной или «Выбор премии Большая книга» (так называются витрины-выкладки). То есть подразумевается, что книгу можно купить и в Интернет-магазине. А в реал-онлайн-книжном те люди, которые покупают книги в интернете, ищут чего-то другого. Большего, чем просто покупка. Ищут «подключения». Подключения к некоторому сообществу, которое «тоже здесь». К релевантному для этого сообщества способу производства смысла. К тому образу жизни, который таким производством задан. И, главное, к легитимному для этого «образа жизни» выбору.
Поэтому, гуляя по полупустому на тот момент (суббота, вечер) помещению новой «Москвы» и думая о «цене вопроса» («ужас как дорого»), я вдруг, как бы без всякой связи, вспомнила людей с Болотной. Да, это они. Это они – потенциальная таргет-группа этого заведения. Это те люди, которые иронически определяют себя как «узкий круг» (в смысле цитаты «узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа»). Которые, видя друг друга в маленьких помещениях на закрытых цеховых мероприятиях, до недавнего времени полагали, что их – мало. Ну, триста, ну, пятьсот. И именно на Болотной выяснилось, насколько их много. «Тусовки» консолидировались и превратились в «социальную прослойку» (группу, класс – сейчас определение не принципиально).
А новая «Москва» – это, в общем, явление симптоматическое. Знак того, что на вот такое – есть запрос. И запрос настолько сильный, что оправдает финансовые риски.
Но вернемся к Болотной. Так что же – из разрозненных тусовок возникла новая интеллигенция?
Так думать проще всего. И переводить вопрос в этическую плоскость («честность, благородство и достоинство – вот оно святое наше воинство» сейчас часто цитируют на Фейсбуке и звучит оно как гимн). Но есть одна тонкость.
Культурный код интеллигенции отстраивался в виду, как сказали бы философы, «возможного другого». В качестве этого «возможного другого» интеллигенция сконструировала для себя «народ». Потому «культурный код» интеллигенции был изначально предназначен для трансляции народу.
Для «новой интеллигенции» как раз фигура «другого» – фигура невозможная. «Тусовка» - это мир, где «все свои». Тусовку объединяет единый код, и этот код – закрытый. То есть, та самая «общая семантика» и «общий выбор», о которых я говорила выше. Именно «выбор», «лайк» прочерчивает тут линию «свой-чужой».
Тусовки могут терпеть (и они терпели), когда перекрывают информационный канал. Потому что у них, тусовок – свои источники информации и свои каналы ее распространения.
Тусовки стерпели бы материальные лишения (и терпели до недавнего времени), потому что главный «капитал» не материальный а все-таки – «символический». Трудиться за небольшие деньги в «культурно легитимном» или за большие – в «сомнительном» месте – вопрос для многих решенный.
Но тусовки не стерпели и вышли на площадь, когда за них сделали выбор. И выбор для них – нелегитимный.
То есть, если у «старых» декабристов свобода была тесно связана с «долгом» (то есть именно с ситуацией, когда выбора нет), то у «новых» – с выбором, по отношению к которому любое «долженствование» вторично. И это – на глубинном, экзистенциально обусловленном, уровне.
«Выборы» были тем фактором, который катализировал в разных «альтернативных сообществах» как бы «точку безальтернативности», дальше которой уже нельзя отступать и «всебячиваться». И «новая интеллигенция» обнаружила, открыла себя, выйдя на площадь.
Ну вот, хотела о литературе, а получилось как всегда в этом декабре – то есть о политике. Но ведь – если поразмыслить – и других читателей у нашей литературы нет. И не предвидится.
И писатели теперь встречаются со своими читателями на площадях нашего города, а не как раньше – в его подвалах.
И цензура вовсю бушует – как в старые недобрые времена. И Акунина вот прижало – хотя казалось бы…
В общем, если и дальше так пойдет, литературная профессия опять вернется в область «высокого». Только сама эта область будет иметь иные, чем раньше, координаты. И критики еще станут говорить о каком-нибудь «новом пафосе».
И что с того, что новая интеллигенция – «закрытый» проект. Нет, она не просто «страшно далека от народа», но и не подразумевает никакого народа, напрямую противостоя власти – не ради кого-то третьего и его «свободы». Нет. Тоньше и сильнее. Ради самой возможности каждому выбрать себе свободу такой, какой он ее видит и понимает. Ну, или не выбрать. Это уже не так важно.
Она защищает самое ценное достижение постсоветского периода и самое, пожалуй, общезначимое – свободу отдельности, ценность частной, неангажированной государственно, жизни. Свободу зависнуть в книжном магазине, пообщаться с друзьями за чашечкой кофе и ничего, ну совсем ничего не купить…
Вы спросите – а как эти вещи связаны? Ответ я нашла случайно и в несколько неожиданном месте. Дело, правда, было в сентябре, в автосервисе, и я тогда еще не знала, что это – ответ. Там лежал, среди прочих глянцев, журнал Citizen K. Он оказался, на удивление, «умным». И вот, наткнувшись на статью поэта Марии Степановой, посвященную на публикацию дневников Любови Шапориной, которые охватывают промежуток с 1920-х по 1960-е годы, я прочла вот это:
«Это-может-произойти-с-каждым – водяной знак, проступающий на каждой странице шапоринского текста. Летопись последовательного вытеснения из жизни определенного человеческого типа страшна сама по себе. Но именно этот тип (пусть без всякого права на то) кажется нам своим. Люба Яковлева-Шапорина с ее прекрасным образованием, пятью языками, домашним европеизмом и любовию к искусству (живопись/театр/переводы) узнала бы себя в девушке из кафе «Жан-Жак» (дизайн/фотография/журналистика) – хотя бы по неготовности к катастрофе, по набору бесполезных знаний и желаний, непригодных для жизни на необитаемом острове. Ее страхи и предрассудки – недальнее эхо наших; мнения и сомнения ее круга почти не нуждаются в переводе на новый русский. И наш обиход, усредненный, урезанный, искаженный, пытается помнить об ином, лучшем, не нами заведенном – а именно память о том, как надо, была для Шапориной неотступной мукой. Как никто, она знала, что ее жизнь прожита не так, ушла в другое русло, в сторону от закона и благодати, и (в отличие от многих) никогда не могла с этим примириться.
Сто лет назад ей было тридцать два, она сидела на залитой солнцем piazza Garibaldi, русская в Риме, счастливая и никому не интересная. У нас пока тоже есть эта возможность и сколько-то времени, чтобы ею воспользоваться».
Видимо, мы (вот теперь я это слово произнесу) почувствовали, что времени стало катастрофически мало, и решили действовать.
26.12.11 7:50
Комментариев нет:
Отправить комментарий