ГЕНЕТИЧЕСКОЕ ПОСЛЕДСТВИЕ | Дмитрий Быков
Дмитрий Львович Быков
ГЕНЕТИЧЕСКОЕ ПОСЛЕДСТВИЕ
Лишние люди и потерянные поколения — самые живучие и опасные мифы.
В очередной раз принимая экзамены у своих первокурсников, я с некоторым ужасом убедился в живучести штампов советского литературоведения: двадцать лет как нет советской власти, а роман Пушкина «Евгений Онегин» все еще о драме лишнего человека, и «Герой нашего времени» про то же самое. Настала пора все-таки разобраться с лишним человеком, которого нет и никогда не было — как не бывает и потерянных поколений: есть лестные самоназвания, и на эту тему лучше всех высказался мой любимый художник Василий Голубев. На его ранней картине спившийся мужичонка назидательно грозит пальцем коммунальной соседке, а изо рта у него выплывает надпись: «Я не говно, а генетическое последствие».
Приятно называть себя потерянным поколением и валить все на мировую войну (хотя, в сущности, чего уж приятного? Сам Хемингуэй никогда себя не терял, работал себе, как Карло, а лестное определение Гертруды Стайн примеряли на себя алкоголики или душевнобольные). Еще более лестно числить себя лишним по внешним причинам — и действительно, подавляющее большинство людей в России лишние, но Онегин тут совершенно ни при чем. В сущности, и роман у Пушкина совершенно не об Онегине, это стандартный пушкинский прием, подмеченный еще Синявским: все делается не напрямую, по диагонали. «Капитанская дочка» — не про капитанскую дочку, «Пиковая дама» — не про пиковую даму и даже не про тайную недоброжелательность, и только «Метель» более или менее про метель, и то в смысле метафорическом. «Евгений Онегин», разумеется, скрытая автобиография, да только протагонист там не Онегин, который Пушкину глубоко отвратителен, поскольку он, во-первых, дурак, а во-вторых, хоть и невольный, а убийца поэта. Онегин может считать себя хоть несостоявшимся Наполеоном, хоть пасынком эпохи, хоть разочарованным денди — но пушкинский диагноз изложен черным по белому: «Слов модных полный лексикон. Уж не пародия ли он?» Татьяна имела с десяток женских прототипов и один мужской — собственно пушкинский,— а потому именно ее судьба составляет стержень романа: Онегин придуман исключительно для того, чтобы свести счеты с несколькими старшими товарищами, отравившими пушкинскую молодость. Первый из них, разумеется, Александр Раевский, который в Онегине и узнается, с той лишь поправкой, что у Раевского есть хоть талант, хоть дурновкусное демоническое обаяние, а в Онегине вовсе ничего, кроме, так сказать, следования тренду.
С самим понятием лишнего человека придется разбираться отдельно, поскольку существует оно только в России, но до сих пор у нас толком не определено. Лишний человек — это вовсе не бездельник, которому наскучила праздность, и не ветреник, которому осточертели женщины. Это государственный ум, человек с несомненными лидерскими и организаторскими качествами, аналитик и футуролог, историк или социолог, которому в нормальной государственной структуре немедленно нашлось бы место, но поскольку в России надобны не умные, а верные, по точной формуле Стругацких, этот человек не находит себе места. Лишним здесь является любой, кто не встроен в госпирамиду, а поскольку пирамида эта с годами снижается и упрощается, количество лишних — а главное, их процент в обществе — неуклонно растет. В царской России лишними были все искренние патриоты (искренние западники еще как-то пристраивались, но русофилов тут боялись как огня — ведь им не все равно!), а также большая часть революционных радикалов; говорю о «большей части», потому что из некоторых получались отличные провокаторы. В России советской лишними были сначала дворяне, потом образованный класс, потом их частично реабилитировали, и лишними — то есть самыми опасными, отовсюду вытесняемыми,— стали мыслящие пролетарии. Собственно говоря, лучшее определение лишнему человеку дал Владимир Гусев в статье о «Докторе Живаго»: по его мнению, так в русской традиции называется человек, соотносящий себя с вневременными ценностями, а не с лозунгами момента; скажем проще — лишним становится любой, кто начинает задумываться и выпадает из социальной ниши. Ниши умного патриота — или честного мыслящего труженика — в России нет: труженик должен быть туп, а патриот продажен, чтобы его на госслужбе было чем шантажировать.
Классический лишний человек — не столько Печорин (в его таланты нам предлагается верить на слово, на основании одного только «Журнала»), сколько его создатель. Лермонтов в молодости — романтический патриот, страстный любитель всего русского, апологет народа-победителя, в сравнении с которым даже Наполеон выглядит «трехнедельным удальцом»; поздний Лермонтов — изгой, о котором император в кругу семьи отзывается «собаке собачья смерть». Превращать друзей и апологетов во врагов и жертв система выучилась безукоризненно. Сегодня лишние в той или иной степени — практически все, кто не занят в госструктурах или на добыче сырья, и именно с этой ситуацией нам предстоит справиться в первую очередь, когда «серая слизь», как называется один из лучших современных романов, сползете России. Сегодня категорически нечего делать всем, кто что-нибудь умеет, и уж подавно незачем жить тому, кто хочет работать. В России действует абсолютный экономический закон гибнущих систем: заработать можно чем хотите, кроме работы. Более того: чем трудней, важней и осмысленней деятельность, тем более она затруднена. Это справедливо и для царской бюрократии, и для большевистского единого боевого лагеря, но особенно верно это применительно к сегодняшней России, где работать — уже значит приближать кризис. Ведь для гнилого дома опасно любое движение, а всего опаснее плотник.
Дмитрий Львович Быков
ГЕНЕТИЧЕСКОЕ ПОСЛЕДСТВИЕ
Лишние люди и потерянные поколения — самые живучие и опасные мифы.
В очередной раз принимая экзамены у своих первокурсников, я с некоторым ужасом убедился в живучести штампов советского литературоведения: двадцать лет как нет советской власти, а роман Пушкина «Евгений Онегин» все еще о драме лишнего человека, и «Герой нашего времени» про то же самое. Настала пора все-таки разобраться с лишним человеком, которого нет и никогда не было — как не бывает и потерянных поколений: есть лестные самоназвания, и на эту тему лучше всех высказался мой любимый художник Василий Голубев. На его ранней картине спившийся мужичонка назидательно грозит пальцем коммунальной соседке, а изо рта у него выплывает надпись: «Я не говно, а генетическое последствие».
Приятно называть себя потерянным поколением и валить все на мировую войну (хотя, в сущности, чего уж приятного? Сам Хемингуэй никогда себя не терял, работал себе, как Карло, а лестное определение Гертруды Стайн примеряли на себя алкоголики или душевнобольные). Еще более лестно числить себя лишним по внешним причинам — и действительно, подавляющее большинство людей в России лишние, но Онегин тут совершенно ни при чем. В сущности, и роман у Пушкина совершенно не об Онегине, это стандартный пушкинский прием, подмеченный еще Синявским: все делается не напрямую, по диагонали. «Капитанская дочка» — не про капитанскую дочку, «Пиковая дама» — не про пиковую даму и даже не про тайную недоброжелательность, и только «Метель» более или менее про метель, и то в смысле метафорическом. «Евгений Онегин», разумеется, скрытая автобиография, да только протагонист там не Онегин, который Пушкину глубоко отвратителен, поскольку он, во-первых, дурак, а во-вторых, хоть и невольный, а убийца поэта. Онегин может считать себя хоть несостоявшимся Наполеоном, хоть пасынком эпохи, хоть разочарованным денди — но пушкинский диагноз изложен черным по белому: «Слов модных полный лексикон. Уж не пародия ли он?» Татьяна имела с десяток женских прототипов и один мужской — собственно пушкинский,— а потому именно ее судьба составляет стержень романа: Онегин придуман исключительно для того, чтобы свести счеты с несколькими старшими товарищами, отравившими пушкинскую молодость. Первый из них, разумеется, Александр Раевский, который в Онегине и узнается, с той лишь поправкой, что у Раевского есть хоть талант, хоть дурновкусное демоническое обаяние, а в Онегине вовсе ничего, кроме, так сказать, следования тренду.
С самим понятием лишнего человека придется разбираться отдельно, поскольку существует оно только в России, но до сих пор у нас толком не определено. Лишний человек — это вовсе не бездельник, которому наскучила праздность, и не ветреник, которому осточертели женщины. Это государственный ум, человек с несомненными лидерскими и организаторскими качествами, аналитик и футуролог, историк или социолог, которому в нормальной государственной структуре немедленно нашлось бы место, но поскольку в России надобны не умные, а верные, по точной формуле Стругацких, этот человек не находит себе места. Лишним здесь является любой, кто не встроен в госпирамиду, а поскольку пирамида эта с годами снижается и упрощается, количество лишних — а главное, их процент в обществе — неуклонно растет. В царской России лишними были все искренние патриоты (искренние западники еще как-то пристраивались, но русофилов тут боялись как огня — ведь им не все равно!), а также большая часть революционных радикалов; говорю о «большей части», потому что из некоторых получались отличные провокаторы. В России советской лишними были сначала дворяне, потом образованный класс, потом их частично реабилитировали, и лишними — то есть самыми опасными, отовсюду вытесняемыми,— стали мыслящие пролетарии. Собственно говоря, лучшее определение лишнему человеку дал Владимир Гусев в статье о «Докторе Живаго»: по его мнению, так в русской традиции называется человек, соотносящий себя с вневременными ценностями, а не с лозунгами момента; скажем проще — лишним становится любой, кто начинает задумываться и выпадает из социальной ниши. Ниши умного патриота — или честного мыслящего труженика — в России нет: труженик должен быть туп, а патриот продажен, чтобы его на госслужбе было чем шантажировать.
Классический лишний человек — не столько Печорин (в его таланты нам предлагается верить на слово, на основании одного только «Журнала»), сколько его создатель. Лермонтов в молодости — романтический патриот, страстный любитель всего русского, апологет народа-победителя, в сравнении с которым даже Наполеон выглядит «трехнедельным удальцом»; поздний Лермонтов — изгой, о котором император в кругу семьи отзывается «собаке собачья смерть». Превращать друзей и апологетов во врагов и жертв система выучилась безукоризненно. Сегодня лишние в той или иной степени — практически все, кто не занят в госструктурах или на добыче сырья, и именно с этой ситуацией нам предстоит справиться в первую очередь, когда «серая слизь», как называется один из лучших современных романов, сползете России. Сегодня категорически нечего делать всем, кто что-нибудь умеет, и уж подавно незачем жить тому, кто хочет работать. В России действует абсолютный экономический закон гибнущих систем: заработать можно чем хотите, кроме работы. Более того: чем трудней, важней и осмысленней деятельность, тем более она затруднена. Это справедливо и для царской бюрократии, и для большевистского единого боевого лагеря, но особенно верно это применительно к сегодняшней России, где работать — уже значит приближать кризис. Ведь для гнилого дома опасно любое движение, а всего опаснее плотник.
Комментариев нет:
Отправить комментарий