ВЕДОМОСТИ — Кирилл Рогов: Думать вперёд и менять настоящее
Думать вперёд и менять настоящее
Кирилл Рогов
Vedomosti.ru
30.09.2011, 00:48
То, что Россия — после бурных девяностых и тучных нулевых — вступила в новый период своей истории, очевидно. Что станет главным нервом и основным сюжетом этого десятилетия? Чтобы ответить на этот вопрос, придется взглянуть назад — на два десятилетия постсоветского развития и те споры, которые ведутся вокруг них.
Одной из особо популярных и удобных доктрин, объясняющих наше сегодняшнее положение, является концепция «родовой травмы». Эта доктрина вообще очень характерна для российской историко-политической мысли: чуть начав обсуждать, отчего у нас воруют и раболепствуют, мы быстро переходим к наследию большевизма, царизма, а затем и татаро-монгольскому игу.
В данном случае концепция родовой травмы сосредоточена на том, чтобы найти в самом начале постсоветского периода причины неудач всего нашего дальнейшего развития. Расстрел здания парламента в 1993 г., гайдаровские реформы и «грабительская» приватизация — три самых популярных джокера этой концепции, сполна (в представлении ее сторонников) объясняющих все последующие несуразицы и безобразия и полностью разоблачающих «виновных». Между тем концепция родовой травмы не только методологически несостоятельна (она скорее описывает прошлое сквозь призму настоящего, чем наоборот), она еще чрезвычайно вредна для общества: она заставляет все время думать назад и стремиться «переделывать» прошлое, вместо того чтобы думать вперед и менять настоящее.
Если же отойти от ее наивного детерминизма и рассматривать в качестве субъектов исторического процесса не только Ельцина, Гайдара и Чубайса, но и общество в целом, то мы сможем составить гораздо более взвешенное представление о «наследии 1990-х» и сделать из него важные выводы.
В политической сфере, обобщая опыт 1990-х, мы можем сказать, что политическая либерализация (состоявшаяся в полном объеме в начале 1990-х), как выяснилось, не тождественна построению институциональной демократии. Когда мы устраняем политические барьеры, проводим свободные выборы, мы не получаем еще демократию, но лишь открытую дверь к ней. Осознав это, мы можем начать всерьез думать над тем, чего не хватает для демократии (ее в этом случае называют консолидированной, самовоспроизводящейся) после того, как либерализация состоялась. Точно так же нам придется признать, что приватизация — т. е. разгосударствление собственности, состоявшееся в 1990-е, — не тождественна созданию института частной собственности. И мы тогда можем начать думать над тем, чего не хватает до частной собственности, после того как разгосударствление произошло.
Неправильная («грабительская») приватизация — главный фактор неудач в построении рыночной экономики в рамках концепции родовой травмы. Однако даже самый поверхностный взгляд на историю частной собственности в Европе приводит к мысли, что происхождение собственности, как правило, не имеет никакого отношения к понятиям справедливости и законности. Это обстоятельство хорошо известно экономистам, на него же опирались и идеологи разгосударствления советской собственности: не важно, как приобретена собственность, важно, что после этого она поступает в оборот рынка. Кто эффективно будет ею распоряжаться, тот сумеет ее сохранить, кто нет — ее все равно потеряет. Справедливость рынка компенсирует несправедливость первоначального распределения. Людвиг фон Мизес, имея в виду именно это свойство рынка, писал, что «при капитализме частная собственность есть, по сути, окончательное оформление самоопределения потребителей». Именно потребители «голосуют» за собственника, подтверждая легитимность его прав обладания.
Постоянные споры о качестве приватизации и «вине Чубайса», как представляется, уводят нас в сторону от самого важного вопроса. На самом деле нелегитимность собственности в глазах общества связана не только и не столько с «родовым грехом» ее первоначального распределения, но именно с тем, что перехода ко второму этапу — справедливому, легальному обращению собственности на рынке в условиях свободной конкуренции — не произошло.
Либеральная концепция подразумевала, что, получив собственность, новые собственники будут впоследствии подотчетны правилам рынка и справедливой конкуренции. В действительности получилось нечто обратное. Наличие собственности давало доступ к правам более широким, чем были у тех, у кого собственности не было. У кого больше собственности — у того больше и прав. Это не рынок в прямом смысле, но рынок «баронов», которые и распоряжаются собственностью, и устанавливают правила игры — правила дальнейшего перераспределения ресурсов и прибылей.
Если неравномерное распределение собственности есть несправедливость, то неравномерное распределение прав в зависимости от масштабов захваченной собственности — двойная несправедливость. Именно в этот момент приватизация превращается в представлении населения в грабительскую и вопрос о первоначальном распределении выходит на первый план. В этом смысле надо признать, что лозунг «не допустить пересмотра итогов приватизации», взятый на вооружение либеральными партиями в конце 1990-х, был и нереализуем, и не верен по смыслу. Для большинства людей это означало сохранение на рынке фактического правового неравенства, декларацию неприкосновенности этого неравенства.
Собственно, именно так происходило становление института частной собственности и в Европе. Рынок баронов трансформировался в цивилизованный рынок, а право обладания как право силы трансформировалось в институт собственности лишь тогда, когда собственники были лишены политических привилегий. Рыночное равноправие (равная подотчетность законам) и стало той компенсацией, которая легализовала права собственности в глазах общества.
Прямо противоположным образом развивались события в России. Под мантру о «несправедливой приватизации» и под видом исправления этой несправедливости собственность баронов была лишена неприкосновенности и бароны были обращены в вассалов. В результате феодальный рынок баронов трансформировался в путинскую эпоху в рынок «ярлыков» — раздаваемых политических привилегий на обладание той или иной собственностью или квазисобственностью. Форма обладания не имеет здесь особого значения, потому что основным свойством обретаемого вместе с ярлыком ресурса является возможность извлекать с его помощью гарантированную прибыль. Ибо кому, скажите, нужна не-собственность, которая к тому же не приносит прибыли?
Иными словами, нанеся удар по неглавному недостатку прежней системы (несправедливость первоначального распределения), новая система поставила во главу угла ее главный недостаток — неравноправие, т. е. возможность нерыночного перераспределения общественного богатства под видом рынка. (Точно так шулер не может просто отнять у вас деньги, но под видом карточной игры «законно» их у вас забирает.)
Справедливо возмущаясь этой системой и призывая к новой приватизации собственности, переданной в управление новым баронам (уже совсем не рынка), мы не должны забывать о том, что сделало возможным такой поворот. О том, что отличает разгосударствленную собственность от частной собственности.
Мы не сможем обеспечить становление института частной собственности, пока не сделаем решительный шаг в сторону рыночного равноправия. В сторону укрепления правил рынка, справедливой конкуренции, независимого арбитража. Мы не решим проблему защиты частной собственности никакими новыми приватизациями, декретами, законами, пропагандистскими ухищрениями, пока не укрепим рынок, не защитим конкуренцию. И наоборот: защита конкуренции и рыночного равноправия и есть укрепление института частной собственности. Ибо справедливый рынок и есть то, что превращает награбленное в частную собственность. Это и есть формула общественного договора.
Но в отличие от баронов рынка, мечтавших о настоящей собственности и теоретически способных дозреть до подобного компромисса, янычары и владельцы ярлыков к нему, разумеется, не способны. Что останется от янычара, сдавшего свою саблю, — шаровары? Что останется у владельца ярлыка, когда тот будет аннулирован, — только унижение, через которое пришлось пройти, чтобы ярлык получить.
Эта неспособность, однако, не отменит главного общественного запроса новой эпохи. Главным вопросом ее будет не вопрос о частной собственности, а вопрос о рыночной справедливости. Этот вопрос и станет, видимо, главным триггером социально-политического кризиса, а скорее — серии кризисов, которая предстоит нам в новом историческом цикле. И если нам удастся в результате сделать шаг в направлении реального рыночного равноправия, то вопрос о частной собственности начнет решаться сам собой.
Статья продолжает цикл «Пермский договор», посвященный выработке нового общественного договора. Цикл подготовлен совместно с Пермским экономическим форумом. Статьи выходят по пятницам.
Автор — политический обозреватель, сотрудник Института экономики переходного периода
Эта публикация основана на статье «Общественный договор: Революционный вопрос» из газеты «Ведомости» от 30.09.2011, №184 (2950)
Думать вперёд и менять настоящее
Кирилл Рогов
Vedomosti.ru
30.09.2011, 00:48
То, что Россия — после бурных девяностых и тучных нулевых — вступила в новый период своей истории, очевидно. Что станет главным нервом и основным сюжетом этого десятилетия? Чтобы ответить на этот вопрос, придется взглянуть назад — на два десятилетия постсоветского развития и те споры, которые ведутся вокруг них.
Одной из особо популярных и удобных доктрин, объясняющих наше сегодняшнее положение, является концепция «родовой травмы». Эта доктрина вообще очень характерна для российской историко-политической мысли: чуть начав обсуждать, отчего у нас воруют и раболепствуют, мы быстро переходим к наследию большевизма, царизма, а затем и татаро-монгольскому игу.
В данном случае концепция родовой травмы сосредоточена на том, чтобы найти в самом начале постсоветского периода причины неудач всего нашего дальнейшего развития. Расстрел здания парламента в 1993 г., гайдаровские реформы и «грабительская» приватизация — три самых популярных джокера этой концепции, сполна (в представлении ее сторонников) объясняющих все последующие несуразицы и безобразия и полностью разоблачающих «виновных». Между тем концепция родовой травмы не только методологически несостоятельна (она скорее описывает прошлое сквозь призму настоящего, чем наоборот), она еще чрезвычайно вредна для общества: она заставляет все время думать назад и стремиться «переделывать» прошлое, вместо того чтобы думать вперед и менять настоящее.
Если же отойти от ее наивного детерминизма и рассматривать в качестве субъектов исторического процесса не только Ельцина, Гайдара и Чубайса, но и общество в целом, то мы сможем составить гораздо более взвешенное представление о «наследии 1990-х» и сделать из него важные выводы.
В политической сфере, обобщая опыт 1990-х, мы можем сказать, что политическая либерализация (состоявшаяся в полном объеме в начале 1990-х), как выяснилось, не тождественна построению институциональной демократии. Когда мы устраняем политические барьеры, проводим свободные выборы, мы не получаем еще демократию, но лишь открытую дверь к ней. Осознав это, мы можем начать всерьез думать над тем, чего не хватает для демократии (ее в этом случае называют консолидированной, самовоспроизводящейся) после того, как либерализация состоялась. Точно так же нам придется признать, что приватизация — т. е. разгосударствление собственности, состоявшееся в 1990-е, — не тождественна созданию института частной собственности. И мы тогда можем начать думать над тем, чего не хватает до частной собственности, после того как разгосударствление произошло.
Неправильная («грабительская») приватизация — главный фактор неудач в построении рыночной экономики в рамках концепции родовой травмы. Однако даже самый поверхностный взгляд на историю частной собственности в Европе приводит к мысли, что происхождение собственности, как правило, не имеет никакого отношения к понятиям справедливости и законности. Это обстоятельство хорошо известно экономистам, на него же опирались и идеологи разгосударствления советской собственности: не важно, как приобретена собственность, важно, что после этого она поступает в оборот рынка. Кто эффективно будет ею распоряжаться, тот сумеет ее сохранить, кто нет — ее все равно потеряет. Справедливость рынка компенсирует несправедливость первоначального распределения. Людвиг фон Мизес, имея в виду именно это свойство рынка, писал, что «при капитализме частная собственность есть, по сути, окончательное оформление самоопределения потребителей». Именно потребители «голосуют» за собственника, подтверждая легитимность его прав обладания.
Постоянные споры о качестве приватизации и «вине Чубайса», как представляется, уводят нас в сторону от самого важного вопроса. На самом деле нелегитимность собственности в глазах общества связана не только и не столько с «родовым грехом» ее первоначального распределения, но именно с тем, что перехода ко второму этапу — справедливому, легальному обращению собственности на рынке в условиях свободной конкуренции — не произошло.
Либеральная концепция подразумевала, что, получив собственность, новые собственники будут впоследствии подотчетны правилам рынка и справедливой конкуренции. В действительности получилось нечто обратное. Наличие собственности давало доступ к правам более широким, чем были у тех, у кого собственности не было. У кого больше собственности — у того больше и прав. Это не рынок в прямом смысле, но рынок «баронов», которые и распоряжаются собственностью, и устанавливают правила игры — правила дальнейшего перераспределения ресурсов и прибылей.
Если неравномерное распределение собственности есть несправедливость, то неравномерное распределение прав в зависимости от масштабов захваченной собственности — двойная несправедливость. Именно в этот момент приватизация превращается в представлении населения в грабительскую и вопрос о первоначальном распределении выходит на первый план. В этом смысле надо признать, что лозунг «не допустить пересмотра итогов приватизации», взятый на вооружение либеральными партиями в конце 1990-х, был и нереализуем, и не верен по смыслу. Для большинства людей это означало сохранение на рынке фактического правового неравенства, декларацию неприкосновенности этого неравенства.
Собственно, именно так происходило становление института частной собственности и в Европе. Рынок баронов трансформировался в цивилизованный рынок, а право обладания как право силы трансформировалось в институт собственности лишь тогда, когда собственники были лишены политических привилегий. Рыночное равноправие (равная подотчетность законам) и стало той компенсацией, которая легализовала права собственности в глазах общества.
Прямо противоположным образом развивались события в России. Под мантру о «несправедливой приватизации» и под видом исправления этой несправедливости собственность баронов была лишена неприкосновенности и бароны были обращены в вассалов. В результате феодальный рынок баронов трансформировался в путинскую эпоху в рынок «ярлыков» — раздаваемых политических привилегий на обладание той или иной собственностью или квазисобственностью. Форма обладания не имеет здесь особого значения, потому что основным свойством обретаемого вместе с ярлыком ресурса является возможность извлекать с его помощью гарантированную прибыль. Ибо кому, скажите, нужна не-собственность, которая к тому же не приносит прибыли?
Иными словами, нанеся удар по неглавному недостатку прежней системы (несправедливость первоначального распределения), новая система поставила во главу угла ее главный недостаток — неравноправие, т. е. возможность нерыночного перераспределения общественного богатства под видом рынка. (Точно так шулер не может просто отнять у вас деньги, но под видом карточной игры «законно» их у вас забирает.)
Справедливо возмущаясь этой системой и призывая к новой приватизации собственности, переданной в управление новым баронам (уже совсем не рынка), мы не должны забывать о том, что сделало возможным такой поворот. О том, что отличает разгосударствленную собственность от частной собственности.
Мы не сможем обеспечить становление института частной собственности, пока не сделаем решительный шаг в сторону рыночного равноправия. В сторону укрепления правил рынка, справедливой конкуренции, независимого арбитража. Мы не решим проблему защиты частной собственности никакими новыми приватизациями, декретами, законами, пропагандистскими ухищрениями, пока не укрепим рынок, не защитим конкуренцию. И наоборот: защита конкуренции и рыночного равноправия и есть укрепление института частной собственности. Ибо справедливый рынок и есть то, что превращает награбленное в частную собственность. Это и есть формула общественного договора.
Но в отличие от баронов рынка, мечтавших о настоящей собственности и теоретически способных дозреть до подобного компромисса, янычары и владельцы ярлыков к нему, разумеется, не способны. Что останется от янычара, сдавшего свою саблю, — шаровары? Что останется у владельца ярлыка, когда тот будет аннулирован, — только унижение, через которое пришлось пройти, чтобы ярлык получить.
Эта неспособность, однако, не отменит главного общественного запроса новой эпохи. Главным вопросом ее будет не вопрос о частной собственности, а вопрос о рыночной справедливости. Этот вопрос и станет, видимо, главным триггером социально-политического кризиса, а скорее — серии кризисов, которая предстоит нам в новом историческом цикле. И если нам удастся в результате сделать шаг в направлении реального рыночного равноправия, то вопрос о частной собственности начнет решаться сам собой.
Статья продолжает цикл «Пермский договор», посвященный выработке нового общественного договора. Цикл подготовлен совместно с Пермским экономическим форумом. Статьи выходят по пятницам.
Автор — политический обозреватель, сотрудник Института экономики переходного периода
Эта публикация основана на статье «Общественный договор: Революционный вопрос» из газеты «Ведомости» от 30.09.2011, №184 (2950)
Комментариев нет:
Отправить комментарий