Вера в достоинство против привычки к рабству / Михаил Немцев

Воля к достоинству против «крепостного права»

Михаил Немцев http://gefter.ru/archive/11676

Воля к социальному достоинству требует разумного пересмотра рутинных самооценок.

Дебаты17.03.2014 // 11

© Giulio Menna

Хватит… чувствовать себя условно расконвоированными.О.И. Генисаретский

В своей рецензии на фильм «Трудно быть Богом» Олег Хархордин пишет: «Многие европейцы, приезжая в РФ, чувствуют себя Руматой. Вмешиваться в эту жизнь, исходя из высших европейских ценностей, значит стать Руматой, а не наблюдателем. Не вмешиваться — значит смотреть, как люди делают ужасные вещи друг с другом. Правильного выхода из этой ситуации для европейца нет, как нет его для Руматы и в книге Стругацких. Но выход есть: правда, это моральная, а не политическая революция, когда человеческое достоинство ставится во главу угла».

Последняя фраза прозрачна, но непонятна: что такое «моральная революция», ставящая во главу угла «человеческое достоинство»? Как ее можно совершить? Но прежде — другой вопрос: что же такое это «человеческое достоинство»?

Философское исследование содержания и значения категории «достоинство» может пойти традиционным путем реконструкции истории его появления и изменения значений. Альтернативный путь — обратиться к учению о достоинстве в современной этике, где эта категория получила особенно глубокую разработку в связи с проблематикой правового сознания и мышления. В обоих случаях исследователь обратится к классической философской, правовой, социологической и моралистической литературе, прослеживая становление концепта «достоинство» из правовых отношений римского права, сословной чести, христианского учения о самоценности любого индивида, наконец, из обобщения концепции гражданских прав и прав человека. Достоинство в современной западной правовой культуре, по выражению Юргена Хабермаса, «образует портал, через который эгалитарно-универсалистское содержание морали импортируется в право». Безусловная ценность достоинства отражена в важнейших национальных и наднациональных правовых документах. Весьма общая категория достоинства постепенно «обрастает» конкретными правовыми процедурами и проникает в законодательства незападных государств, превращаясь в действительную глобально значимую норму права. Однако этот процесс не может происходить равномерно и однообразно во всех обществах.

А теперь я хочу обратить внимание читателя на саму ситуацию постановки проблемыдостоинства в России начала XXI века (эту статью я пишу зимой 2014 года). Эта совершенно особая ситуация. В рамках данной статьи я хочу наметить путь философского осмысления перспектив достоинства как ценности публичной и частной жизни в России.

Разбирая содержание и применение категории «достоинство», «западный» (в метафорически-широком смысле этого слова) философ или правовед имеет дело с проблемами общества, прошедшего модернизацию и так или иначе использующего наследие социально-культурной традиции предшествовавших веков. В это наследие надо включать, например, опыт колониализма и мирового доминирования, в то же время — опыт освободительной (в том числе антиколониальной) борьбы и критического осмысления актуальной ситуации. Это наследие, с одной стороны, представляет собой готовую, предзаданную форму любого антропологического опыта. С другой стороны, в западной академии и связанных с ней культурных индустриях (к их числу нужно отнести т.н. «современное искусство», киноиндустрию и пр.) созданы условия для постоянной критической переработки этой формы. Поэтому западная академия и искусство до сих пор являются месторождением продуктивных антропологических идей. «Достоинство» как правовая и этическая категория является частью этого наследия.

В России, напротив, мы оказываемся в ситуации несуществования достоинства как ценности, фактора межличностных отношений и критерия оценки общественных институтов. Это «значимое отсутствие» проявляется, например, в отсутствии достоинства как темы публичных дискуссий. Более того, на уровне повседневных взаимодействий люди не осмысляют свои отношения как позитивные или же негативные (даже унизительные) по отношению к достоинству (своему, другого, «человеческому достоинству» вообще). Прошу читателя извинить недостаток содержательного доказательства этих обманчиво очевидных утверждений, поскольку соответствующий анализ должен был бы стать предметом другой, социально-антропологической работы.

Моя основная гипотеза состоит в том, что такое безразличие к достоинству является проявлением установленного в СССР и в существенных аспектах сохранившегося до настоящего времени социально-политического режима. Называть этот режим «сталинистским» будет, вероятно, большой неточностью (хотя некоторые исследователи полагают его именно таким, см., например,статью А. Акопяна), хотя его принципиальные особенности определились в 1920–1940-е годы ХХ века. С того времени в России изменились государственная идеология, экономические структуры, трансформировалось общественное сознание. Тем не менее, на уровне повседневных отношений можно различить «сталинистские» способы отношений между людьми, а также функционирования различных организаций и институтов. Достоинство личности гарантируется в России 21-й статьей Конституции России: «достоинство личности охраняется государством. Ничто не может быть основанием для его умаления». Однако эта статья, как и многие другие статьи, имеет декларативный характер.

Отношение, противоположное отношению достоинства, т.е. уважению, следует называть«унижением», если оно негативно. Оно легко воспринимается как «недолжное», оскорбительное и т.д., причем участники и унизительных взаимодействий достигают консенсуса о том, что они таковыми являются, но это не означает, что они стремятся преобразовать отношения, чтобы они не были унизительными (я позволю себе воздержаться от приведения примеров здесь, уповая на обыденное «практическое» знание читателя и читательницы). Если психологическое отношение унижения является массовой реакцией на «встречу» с неким социальным институтом, можно сделать вывод о том, что эффект унижения (практическое отрицание достоинства) фактически является одним из аспектов функционирования этого института. «Сталинизм» проявляется, в частности, в том, что любой социальный институт в современной России функционирует в «режиме унижения». Это не означает, что посещение больницы или полицейского участка обязательно влечет за собой ситуацию унижения. Однако жители страны знают о потенциальной возможности оказаться в такой ситуации, причем действенных средств самозащиты нет.

Кроме того, не только т.н. тотальные дисциплинарные институты — такие как армия или тюрьма — до сих пор, по-видимому, не способны функционировать без воспроизводства ситуации унижения. Но и институты социальной защиты, такие как родильный дом или органы социальной опеки, воспроизводят отношения, описываемые их вынужденными участниками как «унизительные».

Устойчивое сохранение в России таких общественных отношений само по себе требует специального внимательного анализа и объяснения.

Итак, я исхожу из того, что в современной России нужно говорить об изобретении достоинства. Анализ категории «достоинство», предлагаемый мировыми (по умолчанию — западными) философскими и этическими традициями, требует еще специальной предварительной адаптации к действительности «постсталинской» России. Сам по себе он малопродуктивен и остается лишь предметом истории идей. В России к «достоинству» нужно опять прийти. Каким образом «достоинство» может быть помыслено в качестве ценности, а его обретение — стать фактором общественной жизни здесь, в этой ситуации этого общества? Как возможна «воля к достоинству»(выражение О.А. Донских (1))?

Для понимания значимых для такой постановки вопроса особенностей российского общества, обратимся к историософии философа Владимира Бибихина (2). Историософия, т.е. изобретение предельных категорий для обозначения общего, специального и особенного в историческом опыте и в мышлении истории, особенно необходима именно в таких случаях. Проблема возможности новой «воли к достоинству» — это философская проблема постольку, поскольку речь идет о философском, а не правовой категории. Историософ создает не объяснительные концепции, а концепты. Позже они могут стать предметом продуктивных исследовательских программ в социологии, истории, антропологии и других гуманитарных и общественных науках. Назначение концепта — «схватить» существенное в некотором явлении, не определяемое объективистской наукой, но парадоксально привлекающее к себе внимание наблюдателя. Концепт позволяет «войти» в некоторую реальность, сформировать перспективу. В начале Нового времени «индивидуальное достоинство» фактически было концептом для европейских мыслителей. В современной России необходимы новые концепты, которые сделают видимым трудноразличимое и таким образом создадут перспективу для их осмысления, исследования и понимания.

Говоря о правовых отношениях в России, Бибихин вводит концепт «крепостное право». Эту известную историко-правовую категорию он переосмысляет как онтологический концепт. По ходу лекционного курса «философия права» Бибихин разбирает такую характеристику современного российского общества, как «стабильная неуравновешенность» (из статьи Marie Mendras, 1999) и сопоставляет ее с определением российского общества как «перманентной революции» в книге Астольфа де Кюстина «Россия 1839». Российское общество живет в состоянии «перманентной революции» несмотря на смену политических режимов, модернизацию и другие перемены последних полутораста лет. Бибихин сосредотачивается на странном сочетании избыточной жесткости писаного права и его массового непризнания жителями страны. Это право так часто менялось и часто предписывало столь несоотносимые с повседневными реалиями способы поведения и установления отношений, что люди привыкли ему не верить. В этом проявилась «свобода права»: «будем обозначать им, с одной стороны, свободу каждого трактовать здесь и теперь закон применительно к обстоятельствам и, с другой стороны того же листа, свободу создавать для каждого случая новый писаный или неписаный закон» (2, с. 391). Очевидно, что в ситуации «свободы права» стратегическое преимущество получает сторона с большими возможностями фиксации, пусть временной, выгодного положения дел. Такой стороной в России всегда являлось государство, и как «оборотная сторона того же листа» появилось крепостное право.

«В нашем обществе стабильно закрепление человека и его статуса задним числом в рамках ситуативно сложившегося вокруг него и в отношении его права. Например, рождение и место жительства человека случайно, но как только он записан в паспортном столе, место жительства жестко закрепляется за ним (…) Крепостное, или крЕпостное, право создавалось в ситуации опять же законодательной неопределенности и исправляло текучесть, неясность закона жесткостью вводимого порядка» (2, с. 384–385). Итак, свобода права — недостаточная рациональность писаного права, позволяющая и даже требующая его операционализации ad hoc — требует в качестве «точки отсчета» присвоения участникам правовых отношений некоторого соотносительного качества, которое вынуждает их не просто выполнять требования права, но и принимать сами эти требования. «Обязанностями» их называть не совсем точно. Эти требования определяются соотношениями статусов, и поэтому «бесправие означает правотворчество, и мое тоже, в каждый момент времени. Мой статус определяется не правом… а жестким закреплением решений обо мне и моих обо всем. При отсутствии стабильного закона остается всеми уважаемое крепостное право, т.е. моя несвобода внутри того, что мне суждено, в чем моя доля» (2, с. 392). Эта доля, это пользование свободой права могли бы быть свободой, но неравенство людей естественным образом превращает крепостное право в источник новых форм зависимости и подчинения. Накопление этих форм не означает их упорядочения. Они могут быть вполне эффективны для «закрепощения» другого, так что формальное право оказывается просто избыточным.

Концепт крепостного права как действительной формы права в России (в отличие от формального права европейской цивилизации) помогает осмыслить преемственность форм межличностных отношений в России. Эти отношения выстроены вокруг борьбы за статус и, следовательно, за потенциальную возможность закрепощения другого.

Моральные соображения о справедливости или несправедливости такого обращения с «другим» несущественны для людей, живущих в отношениях крепостного права. «Воля к достоинству» должна являть собой для жителя России некое противотечение, поскольку явно отрицает свободу права в отношении другого.

Действие отношений крепостного права Бибихин видит в частности в неписанном, но строго соблюдаемом правиле согласия следствия и суда, из-за которой в России практически не выносятся оправдательные приговоры судами первой инстанции (2, с. 393). Из этих же отношений проистекает слабость, декоративность российского конституционализма. Итак, концепт крепостного права указывает на принцип формализации отношений между людьми, действующий в России с неопределенно-древнего времени вплоть до современности.

Однако современное российское общество принципиально отличается от прошлого. Как было сказано выше, это общество — «постсталинистское». И чтобы понять его, обратимся к другому концепту Бибихина — к «ужасным вещам». Мы живем в ситуации после действия «ужасных вещей». Их близкое самонавязывающееся появление и неотменимое присутствие — вообще, по Бибихину, свойство XX и теперь уже XXI века. Это такие события или процессы, которые производятся человеком (социотехногенны) и при этом оказывают уничтожающее или травмирующее действие на всех без исключения, кто с ними соприкасается. Сила действия «ужасных вещей» как генераторов ужаса исключает возможность их адаптации и нормализации через какое-либо рациональное (этическое, телеологическое и т.п.) объяснение или экзистенциальное принятие. «Глупо воображать железного стоика, который невозмутимо сохранит себя в бесстрастии. Человек выдержать позу героя перед ужасными вещами не может. Ужас наложит свой облик. Бахтин говорил в частной беседе 9 июня 1970 года: “все, что было создано за эти полвека на этой безблагодатной почве, под этим несвободным небом, все в той или иной степени порочно”» (2, с. 176). «Ужасные вещи» невыносимы; это принципиальное историософское положение Бибихина. Но это, как ни странно, не означает, что к ним невозможно приспособиться. В этом же очерке Бибихин приводит в пример Лосева и Солженицына как людей, прошедших сквозь «ужасные вещи» и принципиально по-разному самоопределившихся благодаря им. Однако чем, как не социальной травмой, будет такое «приспособление».

Таких «ужасных вещей» немного. Они, как правило, уже давно стали предметом детальной философской рефлексии: тотальная война, лагеря уничтожения (3), атомная бомба, эпидемии. В России «явлением ужасной вещи» оказался сталинизм. Продолжающийся и теперь период постсталинизма — время, когда по-прежнему, по известному выражению Михаила Гефтера, «Сталин умер вчера» (4). Это период отхождения от такой «ужасной вещи». Он продолжается и теперь. В этом состоит содержание всего постсоветского периода.

Но сталинизм с его всеобщим равенством перед подавляющей волей власти всего лишьмаксимизировал исторические возможности крепостного права. Для этого Сталин полностью присвоил себе «свободу права». Понимание сталинизма как «ужасной вещи» создает историософскую систему координат. В 1953 году начался «постсталинский» период. И в настоящий момент он фактически еще продолжается.

Благодаря множеству воспоминаний, аналитических и исторических работ легко сформулировать принцип воздействия режима сталинизма на межличностные отношения: эти отношения и связи, как они ложились исторически, должны быть разорваны и замещены иными, произвольно создаваемыми властью и полностью ею контролируемыми отношениями и связями. Внутрисословные, общинные или родовые связи все в равной мере становились материалом для социального творческого действия власти. Террор, страх предательства, (травматический) опыт неизбежного предательства и т.д., но также и оптимизм строительства нового мира, — все это было средством для создания «нового человека», погруженного в такие искусственные связи. При этом отменялось и наследие прежнего крепостного права; объективное чувство освобождения становилось одним из ресурсов легитимации сталинизма и одновременно употреблялось им для создания новых искусственных связей. Для обеспечения работы крепостного права и были отстроены общественные институты, о которых шла речь выше. Социолог и философ Борис Дубин назвал современный режим общественных отношений «режимом разобщения». Возможно, последействие столь интенсивного ужаса не могло быть иным.

Следовательно, обретение достоинства в условиях продолжающегося действия последствия «ужасной вещи» сталинизма означает поиск возможности повседневного действия, отменяющего или приостанавливающего, «подвешивающего» действие крепостного права. «Изобретением» достоинства как исполнением воли к достоинству можно назвать такое «подвешивание», т.е. временную локальную отмену многочисленных практик разделения людей по их неравновесным статусам. Чтобы такая «раскрепощающая» работа могла бы вести к прекращению воспроизводства сталинизма, она должна происходить в первую очередь на микроуровне повседневных отношений. Это новая «воля к социальности», к обретению достоинства в отношениях с другими людьми помимо или даже вопреки нормам отношений, диктуемым правилами крепостного права через всеобщую систему статусных различий.

Важно отметить, что в этом случае изобретение достоинства может быть позитивно определено даже как воссоздание социальности. Точнее, как «воля к новой социальности», к установлению связей с другими (5). Даже несмотря на явный риск такой связности.

Это также означает, что становление «гражданского общества» и изобретение новых отношений достоинства — взаимосвязанные процессы, и только такой «низовой» процесс вообще может повлиять на воспроизводящие унижение постсталинистские общественные институты. СоциологА.И. Прусак пишет: «Самостоятельность/свобода обеспечивается объемом власти (влияния). Таким образом, утверждение достоинства, реализация интересов индивидов связаны с уровнем и содержанием их включенности в систему властных отношений, с положением в социально-политической организации общества». Однако именно это «содержание их включенности в систему властных отношений» и необходимо преодолеть! Абсолютный эгалитаризм достоинства означает, что его утверждение должно быть выведено из какой-либо связи с иерархическими властными отношениями.

Предстоит научиться определять достоинство вне всяких измерений власти, вне возможности власти.

Для этого требуется и произвольно, т.е. по собственной воле, отказаться от преимуществ пользования свободой права.

 Литература

1. Донских О.А. Воля к достоинству. Новосибирск: Сова, 2007.

2. Бибихин В.В. Другое начало. СПб.: Наука, 2003.

3. Агамбен Дж. Homo sacer. Что остается после Освенцима: свидетель и архив / Пер с ит. И. Левиной, О. Дубицкой и П. Соколова под ред. Д. Новикова. М.: Европа, 2012.

4. Гефтер М. Надо ли нас бояться?

5. См. мою серию редакционных статей в выпусках журнала «60 параллель» за 2011 год, посвященных общественной самоорганизации: На пути к сообщительности // 60 параллель. № 1 (40). С. 38–43; Надеяться ли на новые единства? // Там же. № 2 (41). С. 10–15; От подданных к гражданам // Там же. № 3 (42). С. 9–15.

Сокращенный вариант статьи «Изобретение достоинства в современной России», которая будет опубликована в журнале «Северный регион: наука, образование, культура» (г. Сургут) весной 2014 года.